Я пробыл в Аркейе больше полутора лет и храню об этом довольно скверные воспоминания. Там было ужасно холодно, очень плохо кормили, царила какая-то тюремная атмосфера, а уроки, что нам давали, всегда смахивали на наказание.
Брата исключили из Аркейя почти сразу, и мать поместила его в заведение Шлюмбера, что на авеню Бюжо. По воскресеньям мы встречались дома и проводили день вместе.
"Да постарайся ты, - без конца повторял он, - чтоб и тебя выставили из Аркейя. Не представляешь, как здорово у папаши Шлюмбера!"
С тех пор я уже не довольствовался тем, чтобы просто ничего не делать, а принялся добиваться, чтобы и меня тоже выгнали. Но мне никак не удавалось достигнуть этой цели. Меня то и дело наказывали, но почему-то всё не исключали и не исключали.
Однажды мне в голову пришла мысль, которая, на мой взгляд, была гениальной - и которую могу считать своей первой драматургической идеей. Как-то утром, удрав с урока, я направился к флигелю у входа в парк, который занимал отец Дидон. Секретарю, который попытался было преградить мне путь, я нагло соврал, что меня вызвал сам отец Дидон - и постучался в дверь его кабинета.
- Войдите.
Я вошёл. Он восседал за письменным столом. Что-то писал. Потом поднял голову.
- Что вам угодно?
Он проговорил это очень сухо, тоном человека, которого отвлекают от важных дел. Это произвело на меня впечатление, и всё же я набрался храбрости и упал перед ним на колени, бормоча:
- Святой отец, я больше не верую в Господа!
Мне показалось, что брови его вот-вот взлетят над головой, а в глазах я увидел крайнее изумление, которое очень скоро сменилось выражением живейшей досады. Потом медленно, с расстановкой, очень степенно, в полной тишине проронил буквально следующие слова:
- Дитя моё... в Бога надобно верить... Надо, потому что, видите ли... Бог... это не подлежит сомнению.
После чего мы несколько мгновений, не отрывая взгляда, глядели друг на друга.
Будучи не в состоянии дать мне мало-мальское доказательство, хоть какой-нибудь более веский довод в пользу существования Всевышнего, он не нашёл ничего лучше, чем выставить меня вон. И сделал это тоном, не терпящим никаких возражений.
Я поднялся с колен. Он тоже встал. Мне было очень страшно. Он проводил меня до двери - но вовсе не из вежливости. А чтобы сказать своему секретарю:
- Отныне я запрещаю вам пускать ко мне учеников.
Было ли это наказанием или желанием вернуть меня к вере? Ответа мне так никогда и не суждено было узнать, но вследствие этого инцидента, о котором было много разговоров, мне пришлось целых три месяца, день за днём, прислуживать отцу Дидону во время богослужений.
В семь часов, сразу же после утреннего супа, я направлялся к часовне нашего преподобного отца. Эта крошечная часовенка прилегала к его кабинету, и там я готовил к церковной службе его священные одежды, дабы он без всякого труда и не теряя времени мог в них облачиться. Потом, покончив с этим, я не без волнения стучался в дверь. Раздавался ответ:
- Да-да! Сейчас! Иду-иду!
Это звучало так, будто я уже стучался много раз.
Я опускался на колени и ждал его появления.
Иногда, входя, он говорил:
- Добрый день, дитя моё.
А порой просто:
- Приступим.
И не мешкая продевал почтенную голову в крахмальный кружевной стихарь, одновременно просовывая обе руки в рукава.
Едва из прорези стихаря выныривала его слегка растрёпанная голова, а руки могли сцепиться друг с другом, тотчас же начиналась месса. Никогда не думал, что можно так быстро расправиться со своими религиозными обязанностями. Видеть и слышать его казалось настоящим чудом. У меня было такое впечатление, что месса эта никогда не длилась больше пяти-шести минут.
Он был незаурядной личностью и выдающимся проповедником. Конечно, мы были слишком малы, чтобы оценить этого человека по достоинству, но уверен, он мог бы оказать на нас куда больше влияния, имей он время заниматься нами не таким косвенным манером.
У меня сохранилось воспоминание об одной поразительной и, похоже, весьма серьёзной речи, которую произнёс он в день присуждения наград в присутствии генерала Жамона, тот был при всём параде, в белоснежных лосинах и увенчанной белыми перьями треуголке. Как сейчас вижу этого генерала, важно восседающего в огромном, золочёного дерева кресле, то и дело явно нервно теребя перья на своей треуголке, когда под звуки "Марсельезы" отец Дидон, стоя и простирая вверх руки, казалось, заранее провидел и ничуть не страшился близкой войны с немцами. Ах, какой же у него был голос! Это было потрясающее зрелище!
Если воспоминания мои верны, у генерала Жамона были все основания пожалеть, что он не остался в тот день дома.
Лицей Шлюмберга
Когда я навеки покидал школу аркейских доминиканцев, откуда, не без упорных стараний с моей стороны, меня наконец-то выгнали, надзиратель, провожая меня до дома моей матушки, по дороге признался: "Как же я вам завидую!" Мне предстояло поступить в заведение господина Шлюмберга, о котором братец мой отзывался с таким восторгом.
Алкоголик и педагог, господин Шлюмберг, немецкий подданный, специально принял французское гражданство, дабы открыть лицей, готовящий для поступления в престижные высшие учебные заведения: Политехническую школу, Центральную школу или Сен-Сирское военное училище.
Всего учеников нас у него было десятка три. Десять интернов и около двадцати экстернов, которые после занятий расходились по домам. Я, как всегда, был интерном и жил при школе, но на сей раз у меня была отдельная комната.
Иметь свою собственную комнату - какое счастье!.. Собирать там по ночам друзей и варить на спиртовке шоколад с водой - что за райское наслаждение!.. А как однажды вечером нас "накрыл" господин Шлюмберг, пьяный, в длинной ночной рубашке и высоком колпаке - какое незабываемое воспоминание!..
Преподаванием занимался сам месьё Шлюмберг, он обучал французскому немцев и немецкому французов, а также господа Лассоль и Анрие, которые на пару натаскивали нас по всем остальным дисциплинам: истории, географии, арифметике и алгебре.
На прежнем месте я учился в шестом, в тот же класс, как это уже стало для меня привычным, меня и определили. По этой причине я ожидал, что снова окажусь среди детей семи-восьми лет от роду - а ведь мне-то к тому времени уже стукнуло тринадцать.
Какое заблуждение. Какая нежданная удача! Я не оказался ни самым старшим, ни самым невежественным. Старшему среди нас было тридцать семь, а он всё ещё застрял на Людовике XI! Справедливости ради должен сознаться, что он был грек, заикался и, судя по всему, так до конца и не оправился от брюшного тифа, которым переболел много лет назад.
Я мог бы без труда описать вам, что же представляло собой заведение Шлюмберга. Но у меня есть идея получше.
Была у господина Шлюмберга такая жёлтая тетрадь в картонном переплете, которая называлась "Школьным журналом". В нём сам месьё Шлюмберг, преподаватели и надзиратели оставляли записи, помечая наказания и пытаясь во всех подробностях живописать поведение, точнее сказать, дурное поведение - учеников.
Этот журнал у меня. Он у меня, потому что я стащил его. А стащил я его потому, что отец, зная о его существовании, пожелал почитать его, как он выразился, "на свежую голову". По правде говоря, я прекрасно знал, зачем он ему понадобился. Хотел показать его близким друзьям. И можете спросить у Тристана Бернара, не помнит ли он, как хохотал до упаду, читая этот журнальчик.
Не знаю, доставит ли он такое же удовольствие и вам, читатель? Могу лишь надеяться. А потому предлагаю вашему вниманию наилучшие выдержки из манускрипта, которые пользовались у нас особым успехом.
Считаю необходимым дать вам честное слово, что ни убавил, ни прибавил в этих записях даже запятой.
"8 ноября (Занятия c 5 до 7 часов). - Парсонс спит, Уэллс мечтает, а Уильямсон колет орехи на голове Зогеба, тот плачет.
Пятница 11 ноября. - Ученик Грос потешает товарищей, показывая язык преподавателю, пока тот стоит к нему спиной.
На перемене Зогеб в очередном приступе неразумия орёт "Дерьмо!..", а малыш Пьер тем временем по его наущению во все горло вопит "Долой немцев!"
Понедельник 14 ноября. - Парсонс всё утро провёл у Гроса и Барбье, которые заверили его, что они в восторге от кривляний, диких ужимок и прочих выходок, которые господин Парсонс нынче впервые представил их вниманию. В пять часов Грос вновь встретился с Барбье в комнате у последнего, после чего направился к Уэллсу, с которым имел краткую беседу. В результате всех этих переговоров ученики Грос, Уэллс и Барбье затеяли адскую возню во время занятий".
Если вспомнить, что Грос, Уэллс, Барбье, Парсонс, Зогеб и прочие упомянутые были всего лишь мальчишками от восьми до двенадцати лет от роду, нельзя не восхититься простодушием этих учителей, чьим заботам вверялось наше образование.
"Среда (Урок с 5 до 6 часов). - Отсутствуют: Франк, Пегар, Грос, Гриф, Уэллс, Вальдес, Биссель и Парсонс.
26 ноября (Занятия в 11 часов). - Барбье на этом уроке ведёт себя совершенно непристойно. Он ковыряет в носу, бьёт мух и утирает руками рот. Все мои замечания пропускает мимо ушей, выставляю за дверь, триста строк в наказание.
Понедельник, 5 декабря. - Урок с 8 до 9 часов: отсутствует месьё Уэллс.
Урок с 9 до 10 часов: отсутствует месьё Уэллс.
Урок с 10 до 11 часов: отсутствует месьё Уэллс.
Урок с 1 часа 30 минут до 2 часов 30 минут: Зогеб разбил стену и облил чернилами парту.
Господин Казо-старший проводит время на одной из лавочек в школьном дворе, так что нынче вечером в классе никого не было".
Только что я призывал вас, читатель, полюбоваться простодушной глупостью наших наставников - а не стоит ли также отдать должное и их долготерпению?! Разве не достойны жалости эти бедолаги, не наделённые никакой властью, перед этой горсткой мальчишек, богатых, весёлых и озорных, которые издевались над ними как хотели, сознавая свою полную безнаказанность?!
"Занятия с 8 до 9 часов. - Возвращение господина Уэллса.
Степенной важностью походки, в которой явно сквозила издёвка, он будто говорил, что совершенно независим, свободен в своих поступках и не имеет ни малейших намерений отвечать на какие бы то ни было вопросы насчёт того, как провёл всё это время.
Вторник 6 декабря. - Господин Уэллс не присутствовал ни на одном из уроков.
Четверг 8-го (Занятия в 2 часа). - Зогеб, который отличается крайне непристойным поведением, питает весьма враждебные чувства ко всем своим соученикам в целом, а против Хеверсона в особенности. "Морда, придурок, чучело вонючее и т.д." - вот выражения, которые он использует, когда хочет обратиться к кому-нибудь во дворе, в классе или на занятиях. Он не выполняет никаких заданий, хотя владеет более чем двадцатью тетрадями, в которых имеются записи весьма недвусмысленного свойства, которые испещрены неопровержимыми свидетельствами, где содержатся хитроумно составленные дурацкие суждения и главное, карикатуры, под каждой из которых он подписывает глупости, скорее, сомнительного толка.
Суббота 19-го. - Во время занятий Зогеб предложил нелепое пари: "Кто состроит самую противную рожу…" Сто строк.
Вторник 13-го. - Вот уже три дня, как Казо, похоже, страдает детским поносом, чьи тошнотворные эффекты слишком неприятно воздействуют на органы обоняния. Просто отвратительно. Сегодня у него уже четвёртый тираж. В качестве приложения к висмуту, двести строк кажутся мне необходимой мерой, дабы прекратить эту эолову оргию.
Пятница. - Прошу месьё Шлюмберга запретить Гитри-старшему оставаться во время перемены в классной комнате. Он только и знает что играться тряпками, которыми стирают с доски, поднимая вредную для здоровья пыль.
Более того, никто не в состоянии работать по причине беспорядка, который он вызывает, и шума, который он поднимает.
20 декабря (Урок с 8 до 9 часов). - Вейсс самозабвенно, самым непристойным образом предаётся ковырянью в носу.
Я: Может, тебе помочь, бесстыдник ты этакий?
ОН: Слабо вам, пальцы слишком толстые.
Я: Неприлично, друг мой, этаким манером вытаскивать что-то из носу.
ОН (холодно): Ладно, уговорили, положу назад.
Четверг 12-го (Урок геометрии). - Спрашиваю месьё Гитри, почему он не посещает уроки геометрии. На что тот отвечает в своём обычном тоне: "Дело в том, месьё, что мне пока что не удалось договориться с господином Шлюмбергом по этому вопросу".
Вторник 17-е. - Месьё Гитри не выполнил сегодня ни задания по французскому, ни задания по арифметике. Он упорно делает только то, что ему нравится, и считает себя вправе уходить к себе в комнату без всякого разрешения.
Месьё Уэллс не показывался после полуденного завтрака. Он уехал кататься на своём велосипеде, не спрося ни у кого никакого разрешения.
Месьё Липманн вот уже час как ушёл без спросу, и вернулся лишь к пяти.
Вторник, 7 февраля. - Месьё Уэллс во время перемены в 3.30 прогуливался по подоконнику второго этажа, лицом ко двору.
Четверг, 23 февраля. - Похороны господина Президента Республики.
Урок в 9 часов. - Я сделал месьё Уэллсу замечание, вынужденное неподобающим поведением, которое просто нельзя было стерпеть. Месьё Уэллс покинул класс.
Занятия с 5-ти до 7-ми. - Воспитанник Блох-младший совсем не желает трудиться. За час он написал всего две строчки из своего задания. Я недоволен этим учеником.
Четверг 2 марта. - Господа братья Гитри не прилагают никакого старания ни на уроках, ни в выполнении заданий. Они читают слишком много романов.
Среда. - Братья Гитри делают всё, что им заблагорассудится. Ни один из них не исправил ошибок в диктанте. Ни тот, ни другой не прилагает ни малейшего старания в выполнении заданий.
Гитри-старший даже не удосужился усвоить стихотворное упражнение, которое продиктовал им преподаватель. Мне не хватает дисциплинарных мер, чтобы приструнить этих учеников и направить их на путь истинный.
Суббота 25 марта. - Месьё Уэллс не присутствовал сегодня на утренних занятиях. Он не знал урока и не выказывал ни малейшего желания его выучить. Уэллс сделал вид, будто не знал о задании. А когда его сотоварищи единодушно опровергли его слова, он продолжал стоять на своём, говоря, что не учит прозы, вовсе не обязан учить её наизусть, как, впрочем, и стихи тоже. На что я ответил ему, что раз так, коли он считает себя вправе учить только то, что ему по вкусу, стало быть, может в любой момент оставаться на уроке или выйти вон, что совершенно невозможно. После чего, под предлогом, будто я выставил его за дверь, он ушёл и больше не вернулся.
Я заметил, что месьё Уэллс вкладывал в свои ответы изрядную долю недоброжелательства".
Эта небольшая фраза вдобавок, последняя строчка, констатирующая недоброжелательство в ответах мальчишки, поразила меня тогда, и я не совсем понял её смысл. Что он имел в виду, говоря о "недоброжелательстве", этот наставник? Как мог ученик проявлять недоброжелательство в отношении старшего? Я уже давно не перечитывал её, эту фразу. Теперь снова обнаружил и узнал - и вот опять она показалась мне исполненной какой-то меланхолии и по-моему, в корне отличалась от прочих замечаний, содержавшихся в этом журнале. Такое впечатление, будто она была отредактирована, дабы придать ей какой-то инфантильный оттенок, даже немножко будто дословный перевод, что ли... Это даже не упрёк, а, скорее, жалобный стон, невольно сорвавшийся с уст этого надзирателя. Он заметил недоброжелательство в ответах ученика - вот и всё, он даже не требовал наказать его за эту враждебность. Будь он груб, ему бы, конечно, назначили триста строк или оставили без десерта. Но он был всего лишь недоброжелателен - и наставник вдруг обезоружен, достоин сострадания, не так ли?
"Понедельник 27 марта. - Месьё Гитри-старший читает романы, вместо того чтобы слушать урок. Он ничего не записывает и ограничивается только тем, что просто водит карандашом по бумаге.
Суббота 21 апреля. - Молодой Гитри беспечен до отчаянья. Нынче утром на него уже обратили внимание господина директора за небрежное выполнение задания по французскому. И я, к сожалению, вынужден подтвердить обвинение. Диктант по арифметике написан небрежно, так небрежно, что ровно ничего невозможно понять. Он явно переживает далеко не лучшие времена. Я потребовал, чтобы он не смог завтра выйти из комнаты, пока не перепишет четыре раза, и самым наистарательнейшим образом, сегодняшний урок
Вечерние занятия, 8 часов. - Зогеб ведёт себя шумно и неподобающе. Ученики не работают. Они болтают друг с другом, а Вио, известный болтун, не желает подчиниться наказанию, которому я его подверг. Гитри-младший, подражая брату, громко смеётся и говорит во весь голос.
Среда 26 апреля. - Братья Гитри то и дело нарываются на всё новые и новые замечания.
В десять минут одиннадцатого я со своим учеником, месьё Ремиччи, находился в классной комнате номер 1. Вдруг, откуда ни возьмись, туда, пританцовывая, являются братья Гитри, якобы заниматься. По какому такому праву? Я выставил их вон.
Несколько минут спустя слышу страшный шум со стороны классной комнаты под номером 3. Иду туда, и что я вижу: братья Гитри дерутся, бросая друг дружке в голову книжки. Снова выгоняю их вон.
Утомительно вечно делать замечания всё тем же воспитанникам и всегда за одни и те же провинности.
Среда 26 апреля (Занятия с 5-ти до 7-ми). - Гитри-старший мешает уроку, бросаясь мелкими камешками в своего товарища Вио.
8 часов 10 минут. - Гитри-старший срывает начало урока, он закрылся один в классной комнате и не пускал туда своих товарищей, как, впрочем, и меня тоже. Плясал на столах, кричал и т. д.
27 апреля. - Месьё Уильямсонн покидает урок, чтобы пойти поиграть на мандолине.
Урок в 2 часа. - Месьё Гитри-младший не выполнил задания по геометрии.
Урок в 3 часа. - Господа братья Гитри не выполнили задания по арифметике.
Урок в 4 часа. - Господин Вио не выполнил ни одного задания.
Понедельник, 1 мая. - Во время урока появляется мадам Шлюмберг и просит меня зайти в комнату Гитри-младшего, откуда раздаются крики последнего. Обнаруживаю там обоих братьев Гитри, которые дерутся, катаясь по кровати и по полу. Младший кричит. Господа Франк и Липманн сидят, наблюдая эту комедию.
6 часов 30 минут. - Господа Уэллс и Грос сообщают мне, что им больше нечего здесь делать и покидают урок.
Господа Уильямсонн и Саша Гитри покидают занятия. Первый якобы позаниматься музыкой, а второй - чтобы брать урок живописи.
Четверг 25-е. - Господа Гитри не выучили урока и, похоже, решили вообще ничего не делать.
Суббота 27-е. - Господа братья Гитри не знали уроков. В наказание я предложил господам Гитри завтра, в воскресенье, не покидать стен школы.
8 часов 30 минут вечера. - Некоторые воспитанники, всегда одни и те же, с трудом успокаиваются по вечерам, при отходе ко сну.
Так, весьма трудно добиться от месьё Гитри-старшего, чтобы он улёгся в постель и погасил свет. Стоит уйти надзирателю, как он тут же зажигает его вновь.
Месьё Зогеб встал четверть часа спустя после отбоя. Я застал его в ночной рубашке перед дверью господина Гитри, он разговаривал с господами Гитри и Далем.
Наконец, есть ещё одно опасное нарушение, к которому считаю своим долгом привлечь внимание дирекции.