– Почему ты не хочешь сказать, что происходит в аду, если там и огня нет?
– Не могу.
– Почему?
– Я – человек. Поэтому.
– Но ведь ты говорил, что ты Нечистый.
– Я вочеловечился на земле ради блаженства.
Все повторялось, все шло по кругу: Нечистый, человек, блаженство, ад; Нечистый – человек, блаженство – ад. Не имело смысла продолжать этот круговорот, он не подчинялся человеческой логике. И, однако, в нем не было полнейшей бессмыслицы, ибо можно представить, что если людям с их речью не описать ада, то и обитателю преисподней не помыслить по-человечески. Как именно происходит движение по такому кругу – неизвестно, но, видимо, каким-то образом все-таки происходит. То, что за всем этим действительно кроется нечто особенное, лучше всего подтверждают Юркины ответы на задаваемые вопросы. Он отвечает очень просто, ясно и кратко, хотя подчас непонятно и неточно. Но, может быть, он поступает так потому, что ему, кроме земной жизни, известно еще кое-что другое? А нет ли здесь чего-либо подобного электричеству и человеку? Ведь для последнего железная проволока – твердый предмет, для электричества же – просто дырка в воздухе. В свою очередь воздух для человека – напиток столь божественный, что, видя воздушные массы, люди называют их небесами. А вот для электричества – воздух тверд, как скала, которую приходится с грохотом разрушать, чтобы пробиться сквозь нее.
И знает ли кто-нибудь, почему на самом деле электричество с таким ужасным треском раскалывает воздух? Разве тут не та же цель, ясная и понятная, как и у человека, дробящего скалы? И не в том лишь тут разница, что человеку непонятно назначение разрушительной деятельности электричества, а электричеству не постичь человека, когда тот трудится над сокрушением скал? Так они оба и проживают рядышком – именно проживают! Ибо кто сможет доказать, что электричество не такое же живое существо, как человек? Мы пользуемся электричеством, но нас оно не использует… Так ли это? Может быть, именно электричество понуждает нас делать то, что мы свершаем? Может быть, ни один человек не желает войны, – воевать заставляет его электричество, которому нравится играть с людьми? Не оно ли вынуждает бедную скотинку – человека – исследовать и самого себя и прочие вещи, вынуждает строить большие дома и мосты, создавать машины и мебель, картины и скульптуры, книги и музыку, а через мгновение заставляет все это уничтожать? Весь наш тысячелетний труд разваливается, как детский карточный домик, и, возможно, лишь потому, что мы не понимаем электричества, считая его бог весть чем. А оно просто живое существо, которое откалывает с человеком, мнящим себя великим и мудрым, глупую шутку, – ибо, возможно, электричество считает нас, как и мы его, неживой природой. И это не так уж нелепо, ибо если бросить взгляд на историю человечества, обозревая подъем и упадок народов и культуры, то разве не возникает в нас самих ощущение, что человек поступает так же, как ветер и вода, которые громоздят горы и размывают долины, или как жара и мороз, которые расширяют тела и разрушают их, не умея объяснить, зачем и для чего.
А что, если за человеческой деятельностью наблюдает такое могущественное и вечное существо, как электричество? Оно скачет на. сполохах северного сияния, ему известны не только дела и творения людские, а все слои и пещеры земного шара, и не нужно электричеству рыть землю, ни единой лопаты земли не надо выбрасывать, чтобы исследовать недра. В глазах такого существа человек бестолковее кузнечика или ветра, огня или воды. Потому что можно понять того, кто разрушает – только разрушает; можно понять и того, кто созидает – только созидает, – но нельзя понять существа, которое сегодня строит, завтра крушит, а послезавтра снова воздвигает то же самое. Тот, кто поступает таким образом, лишен рассудка, наподобие окружающей его природы; а если он все же обладает разумом, то разум этот должен быть чем-то вроде переменного электрического тока.
Глава одиннадцатая
Пустившись в подобные размышления, Антс решил, что стоит заняться более глубоким исследованием вопроса. Ведь ничтожно мало зная о так называемой неживой природе, много ли может человек знать о жизни Нечистого? Нечистый – нечто живое. Антс в этом не сомневался. С целью внести в вопрос ясность и вызвать появление новых мыслей, он принялся читать книги – большие и маленькие. За последнее время наша литература развивалась настолько бурно, что Антс именно с нее и начал свои исследования. Но ничего, напоминавшего Нечистого, он в литературе не нашел. Нигде он не встретил столь безрассудной дерзости и сумасбродной нелепости. Все тут было красивым и благородным, величавым и героическим, идеально реальным и реально идеальным – смотря по тому, кто и каким путем все воспринимал, чувствовал и видел. Главное – видел, ибо все на свете зависит от того, откуда или как смотреть. Стол – это узкая полоса, если смотреть на него с краю; палка – это точка, если смотреть на нее с одного конца. И кто может с уверенностью сказать, когда именно широкий стол становится узкой полоской, а длинная палка – круглой точкой, и наоборот?
Однако нашлись-таки два писателя, привлекшие внимание Антса. Один писатель создавал из лирических вещей эпические, из эпических романтические, из романтических драматические – и наоборот. Это как будто напоминало Юрку: Нечистый, человек, блаженство, или: блаженство, человек, Нечистый. Не совсем, правда, но немножко было похоже, – как переменный ток в электричестве. Другой писатель прямо говорил о Нечистом, но у него не было ни малейшего намека на то, что Юрка выходец из ада, что, обретя на земле блаженство, он устремится обратно в ад. После этого Антс задумал обратиться к иностранной литературе. Однако знатоки единодушно отсоветовали ему это: в последнее время иностранная литература находится, дескать, целиком под влиянием отечественной литературы. Вот если Антс примется изучать древние-предревние книги, тогда, мол, другое дело. Но к последним Антса не тянуло, потому что больше всего остального он любил современность: ведь важнейшая цель и благороднейшее призвание мировой истории заключалось в появлении на свет его, Антса, который боится Нечистого.
Для того чтобы доподлинно узнать, содержится ли в книгах что-либо интересное о Нечистом, Антсу достаточно было обратиться к пастору. Кто же, как не пастор, должен уметь разбираться в старинных фолиантах. Антс так и сделал, спросив, разумеется, осторожно и с подходцем: не покоится ли Юркина непоколебимая вера в то, что он Нечистый, на какой-нибудь реальной основе?
– Что ты понимаешь под реальностью, дорогой Антс? Какую реальность ты подразумеваешь: реальность веры или реальность жизни? – спросил в свою очередь пастор.
– Разве их нельзя как-то объединить?
– Весьма трудно, дорогой Антс. Ясно лишь одно – люди только и делают, что пытаются сочетать две означенные реальности. Однако свершить сие не легче, чем развести огонь в воде. Ты, может быть, слышал, что какой-то древний грек изобрел некогда жидкий огонь, но нигде я не читал о том, чтобы в Греции открыли средство сочетать реальность веры с реальностью жизни. Если же такое сочетание действительно когда-либо наблюдалось, то во всяком случае оно было не настоящим, ибо в те времена еще не ведали истинной веры. Истинная вера возникла именно вследствие гибели Греции вместе с ее жидким огнем. Стоит проследить с той поры развитие веры и жизни, как не останется сомнения, что чем ближе вера к истине и чистоте, чем ближе у нее способности даровать блаженство, тем дальше она от жизни. У блаженства, которое заключено в самой вере и которое сопутствует ей, нет ничего общего с жизнью, ибо блаженство – на небесах, а жизнь – на земле. Верить не имело бы смысла, не будь вечного блаженства. Жизнь требует себе всего того, что можно испробовать, почувствовать, измерить и взвесить, к вере же относится то, чего не в состоянии постичь ни чувством, ни мыслью, а потому благо самой веры находится или по ту, или по эту сторону жизни. И спроси у нас сейчас, – это, так сказать, между нами, – уверены ли мы в том, что блаженство, сулимое верой, поистине существует, волей-неволей мы вынуждены были бы ответить: для того чтобы твердо уверовать в блаженство, надо его обрести, и, значит, оно должно пребывать у нас на земле. Но это противоречит вере, по которой блаженство только на небесах, а отнюдь не на земле и не для живого человека, а только для мертвых.
– Дорогой пастырь, – промолвил тут Антс, – я вынужден тебя перебить, иначе я забуду сказать, что вертится у меня на языке. Ты говоришь, что поверить в блаженство очень трудно, что сперва нужно его обрести, лишь тогда поверишь. Так это или нет?
– Почти, но не совсем, дорогой Антс.
– Все-таки почти?
– Пожалуй.
– Довольно и того, большего мне не надо. Стало быть, если кто-нибудь верит, что он человек, значит ему нужно было уже и раньше быть человеком, хотя бы самую малость.
– Малость нужно было.
– А может ли собака или лошадь верить, что она человек?
– Животные лишены веры, дорогой Антс.
– Почему?
– Вера пребывает только там, где есть живая и вечная душа.
– Разве у животных нет вечной души?
– Нет, дорогой Антс.
– Наверняка?
– Наверняка, поскольку мы верим в искупление грехов, в спасение души.
– Но в таком случае Юрка из Самого Пекла – настоящий Нечистый, который влез в человеческую шкуру, чтобы здесь, на земле, спасти душу.
– Как так? – изумленно спросил пастор, не поняв головокружительной логики Антса.
– Конечно же! – воскликнул Антс. – Раз собака или лошадь не может верить в то, что она человек, то возможно ли человеку верить в то, что он Нечистый? А Юрка верит в это нерушимо, верит настолько твердо, что, обуреваемый такой верой, он должен-таки быть на самом деле Нечистым.
– Нет, дорогой Антс. Тут ты ошибаешься.
– Значит, лошади труднее почесть себя человеком, чем человеку Нечистым?
– Безусловно труднее.
– Но ведь мы уже давно живем бок о бок с лошадью, в то время как…
– Ничего не значит, дорогой Антс.
– …в то время как Нечистого редко кто видел.
– В том-то вся и суть: не видел – уверуешь, а увидишь – не поверишь. Кроме того, ты забываешь, что наше духовное родство с Нечистым гораздо больше, чем с животными: у обоих – у человека и Нечистого – вечная душа, только с той разницей, что душа последнего не обретет спасения.
– Ну, а если он, как человек, поверит в искупление грехов?
– Однако он не верит. Ведь Юрка говорит, что искупление, мол, в расчет не принимается.
– Итак, Юрке тоже не обрести блаженства?
– Без веры в искупление – нет.
– Стало быть, ему не обрести его, будь он хоть настоящим Нечистым, сошедшим ради этого на землю?
– Нет, все равно не обрести.
Это и было по сути то, что хотел выяснить Антс: если Юрка действительно Нечистый и тянется к блаженству, то обретет он его или нет? Ведь раз он не сможет спастись, значит люди благодаря искуплению грехов попадут в рай, и, будь Юрка хоть трижды Нечистый, – Антсу от этого ни жарко, ни холодно. Сейчас Юрка арендует у него Самое Пекло, этого для начала хватит. Что касается искупления грехов, в которое надо верить, иначе можно очутиться у Юрки в аду, так это Антса не особенно заботило. Он, правда, не очень-то набожен, но у него хватит смекалки, чтобы незадолго до смерти серьезно подумать об искуплении грехов. Ведь вся соль в том, как ты ведешь себя перед смертью: веришь или нет.
Итак, Антс спокойно отправился домой, и уже по дороге стал прикидывать, как бы получше использовать величайшую Юркину трудоспособность: запрячь ли его целиком в работу в усадьбе, которая принадлежит теперь ему, Антсу, или время от времени гонять этого арендатора туда, где в нем будет надобность? Посетив Юрку и разговорившись с ним, Антс попытался узнать, долго ли тот думает оставаться в Самом Пекле.
– Пока не обрету блаженства, – отвечал Юрка.
– А если вовсе не обретешь? – усмехнулся Антс, как будто переча назло.
– Обрету, – решительно подтвердил Юрка.
– И вернешься после этого обратно в ад? Так, что ли?
– Конечно.
– А вдруг в аду выяснится, что ты не обрел спасения души, тогда что?
– Вернусь на землю.
– Снова сюда, в усадьбу?
– Нет не сюда, потому что здесь блаженства не обрести.
– Куда же ты подашься?
– Куда Петр направит. Может быть, в усадьбу Хитрого Антса.
– Так ведь там опять-таки я.
– Ты к тому времени умрешь.
– Откуда ты знаешь?
– Человек умирает раньше Нечистого.
– Человек хоть и умирает, но вечен.
– Конечно, вечен, иначе ему не попасть в ад.
– Так не ради же ада бог создал человека?
– А ради чего же?
– Не знаю, но…
– Ты уверуй, тогда будешь знать.
– Уверует лишь тот, что спасет душу.
– Верь, и будешь спасен.
– А обретя спасение, попаду в ад, не так ли? – уже раздраженно спросил Антс.
– Спасенному все равно, – спокойно отвечал Юрка.
– Разве человеку все равно, в аду он будет или в раю?
– Если он верит – ему все равно.
– Стало быть, человеку нет никакого смысла верить?
– Никакого, потому как он все равно в ад попадет.
– Почему же обязательно в ад?
– Потому что я обрету блаженство.
– А если не обретешь?
– Обрету.
В том, как Юрка топтался вокруг своего блаженства, крылось что-то жуткое, но еще страшнее, по мнению Антса, было то, что, беседуя с Юркой, он сам волей-неволей начинал думать и чувствовать по-Юркиному. Чтобы настроиться на иной лад, Антс пытался поколебать Юрку в его вере, однако это ему не удавалось. При всех своих доводах он неизменно попадал впросак. Больше всего беспокоил Антса вопрос об искуплении, ибо все чаще и чаще он думал о том: принимается ли в расчет искупление, или нет? Кто прав – пастор или Юрка (то есть Нечистый, если это действительно он)? Кто из них лучше разбирается в таинственных делах царства божия?
В то же время повседневная жизнь шла своим чередом: Антс только и знал, что поучал да указывал, приказывал да запрещал, а Юрка работал, гнул спину весь день до полуночи. Чтобы еще сильнее разжечь в нем усердие, Антс обычно толковал об одном и том же, но по-разному:
– Делай как знаешь, но я лишь о твоей пользе думаю. Ведь ты все время твердишь, что жаждешь блаженства, а пастор говорит, что заслужить его лучше всего трудом. Недавно мы с ним размышляли, как бы облегчить тебе жизнь. Пастор думает, что облегчить-то можно, да только вот как быть тогда со спасением души, с блаженством. Коли ты беспременно хочешь спастись…
– Непременно хочу, – подтвердил Юрка, перебивая Антса.
– Тогда ничего не поделаешь. Пастор думает, придется тебе поворочать по-прежнему, ибо труд протащит твое дюжее дело в царство божие даже через игольное ушко.
– Я сойду в ад.
– Спасенному все равно, где быть, – повторил Антс Юркины слова.
– Все равно, – согласился Юрка и, немного подумав, спросил: – Стало быть, чем тяжелее работа, тем скорее обретешь блаженство?
– Да, чем тяжелее работа и чем ее больше, тем скорее, – ответил Антс. – Труд заменяет собой искупление, коли оно не считается.
И Юрка трудился. Он рыл канавы, корчевал пни, срезал кочки, таскал и дробил камни, обрабатывал целину под поле, чистил покосы – все, как наставлял Антс. Прибавлялось скота в хлеву, больше становилось ребят в доме. Некоторые из них поумирали от болезней, кое-кто погиб от несчастного случая, как тот малыш, которого ужалила змея, когда он сидел с Юркой на кочке. Малыша, пожалуй, можно было бы спасти, но никто не обратил на него внимания. Только и заметили, что ребенка потянуло ко сну и он задремал. Юрка корчевал в это время пни, резал кочки, а тот спал себе рядом с ним, да так и не очнулся от своего сладкого сна. Никто его по-настоящему не оплакивал: одним был недосуг, а у других – малых сестренок и братишек – было время, но они не понимали, как так оплакивать.
Больше горестей приходилось терпеть из-за старших детей. На первых порах неплохо жилось у Антса молодому Юрке, который был сметлив и предприимчив. Поэтому его определили в лавку, что находилась в доме на развилке. Но здесь жизнь молодого Юрки пошла вкривь и вкось, словно какое-то проклятие тяготело над этим домом. Беда заключалась в том, что здесь увидела его дочь Антса, Элеонора, которая во время школьных каникул заходила в лавку. Там же у Юрки произошла стычка с молодым Антсом, который не выносил, если его сестра иной раз, бывало, перекинется словом с Юркой.
– Мою сестру оставь в покое, не то… – сказал молодой Антс и поднял палку.
– Скажи лучше твоей сестре, чтобы она меня оставила в покое, – ответил молодой Юрка.
– Заткни свое хайло, бесстыжая нечисть! – закричал молодой Антс и вышел из лавки.
На следующий день барышня Элеонора появилась снова. Она потребовала, чтобы ей отпускал товар только молодой Юрка.
– Ты сказал вчера моему брату, что я не даю тебе покоя, – сказала Элеонора.
– Барышнин брат сам сказал, что я не даю покоя барышне, – ответил молодой Юрка.
– Это он так сказал?
– Да. "Оставь, говорит, мою сестру в покое, не то…"
– Что – не то?
– Не знаю. У молодого барина была в руках палка.
– Он хотел тебя ею ударить?
– Пусть бы попробовал.
– Ты что же, угрожаешь моему брату?
– Нет, но я его не боюсь.
– Он очень силен, поверь мне. Его никому не одолеть.
– А я одолею.
– Ты еще его силы не испытал.
– Ничего, у меня зато рога на голове.
Элеонора громко расхохоталась. Это случалось с барышней весьма редко даже в обществе ей подобных, не говоря уж о тех, кто работал у ее отца.
– Чему барышня смеется? – спросил молодой Юрка.
– Ты очень забавный! – И барышня снова засмеялась.
– Я вовсе не забавный.
– И у тебя в самом деле есть рога?
– В самом деле.
Барышня серьезно посмотрела на парня, и ее обычно ясные глаза словно заволокло легкой дымкой, – правда, только на мгновение, но молодой Юрка все же успел это приметить. Затем Элеоноре понадобилось еще что-то, и пока Юрка трепетными руками заворачивал покупку в бумагу и перевязывал шпагатом, чувствуя невольную дрожь в пальцах, барышня тихо сказала ему, сохранив на лице выражение полного безразличия:
– Сегодня ночью на опушке леса, у ржаного поля.
Сказала, вскинула голову и попрощалась со всеми, кроме Юрки, будто того и в помине не было. Слова Элеоноры, сказанные напоследок, звучали в ушах у парня. Смысл их сначала не доходил до его сознания, но затем он неожиданно решил, что понял все. Ночью Юрка отправился к ржаному полю. Пришлось долго ждать, – и вот вместо Элеоноры появился молодой Антс с дубиной в руках.
– Ты чего тут по ночам шатаешься? После ходит днем как сонная тетеря. А ну, ступай прочь! – заорал он на парня.
– Не уйду, – ответил тот.
Молодой Антс замахнулся, намереваясь ударить Юрку, но тот во-время поймал барчука за руку и вырвал у него дубину. Антс пустил было в ход кулаки – в городе его обучали боксу, – но вскоре был сбит с ног и очнулся во ржи, на спине. Поднявшись, он снова попытался напасть на Юрку. Увы, результат оказался тот же. После этого он с проклятиями убрался восвояси.
Прошло несколько дней, прежде чем Элеонора снова показалась в лавке, – она пришла за плиткой шоколада.
– Почему ты не пришел в тот раз? – спросила она у молодого Юрки.
– Я приходил.