Женские ножки
За легкой насмешливостью, очаровательной непринужденностью и беспечностью Мори Нобла скрывалась поразительная, непреклонная и весьма зрелая целеустремленность. Он намеревался, как решил еще в колледже, посвятить три года путешествиям, три года напропалую веселиться, а потом, как можно скорее, сделаться невероятно богатым.
Три года путешествий были позади. Он осваивал земной шар пытливо и основательно, исключая всякую спонтанность - просто Бэдекер в человеческом облике; в ком-либо другом это могло бы показаться неоправданным педантизмом, но в данном случае лишь сообщало предприятию некую загадочную целенаправленность и глубокий смысл, как будто Мори Нобл был предназначен стать неким Антихристом, обреченным исходить вдоль и поперек всю Землю, узреть все эти миллиарды человеческих существ, которые размножались на ней, чтобы убить и оплакать друг друга.
Вернувшись в Америку, он с той же неукоснительной целеустремленностью кинулся на поиски увеселений. Он, который никогда прежде не выпивал за раз больше двух-трех коктейлей или пинты вина, приучал себя пить так, словно учился греческому языку, словно уверовал в то, что, подобно греческому, пьянство способно стать ключом к целому миру новых ощущений, неизведанных психических состояний, свежих реакций на горе и радость.
Стиль его жизни доставлял обильную пишу для эзотерических домыслов. Он занимал три комнаты в холостяцкой квартире на Сорок четвертой улице, но там его редко можно было застать. Телефонистке были даны весьма настоятельные указания никого с ним не соединять, пока желающий не назовет себя по имени. Вдобавок к этому, ей был вручен список из полудюжины персон, для которых его никогда не было дома, и примерно такого же количества людей, для кого он был дома всегда.
Первыми в последнем списке значились Энтони Пэтч и Ричард Кэрэмел.
Мать Мори жила в Филадельфии у его женатого брата, и на выходные он обычно отправлялся туда, так что бредя однажды субботним вечером в крайне унылом настроении по стылым улицам, Энтони заглянул в Молтон Армз и был очень рад обнаружить, что мистер Нобл дома.
Его настроение поднималось, обгоняя быстро движущийся лифт. Было так хорошо, так чертовски прекрасно, что уже вот-вот он будет разговаривать с Мори, который будет равно счастлив видеть его. Они будут смотреть друг на друга, едва скрывая глубокую приязнь во взгляде, маскируя ее ласковой насмешкой. Летом можно бы куда-нибудь пойти вместе и, расстегнув воротнички, неспешно посасывая из высоких стаканов "Том Коллинз" , расслабленно наблюдать неназойливо-ленивое представление в каком-нибудь истомленном августовской жарой кабаре. Но сейчас на улице был холод, из-за углов высоких зданий несло резким ветром, и где-то совсем рядом маячил декабрь; тем более приятно провести вечер в уютном свете лампы за парой стаканчиков "Бушмилла" или за рюмкой "Гранд маринера", который приготовит Мори, среди покойно мерцающих корешков книг, словно орнаментом крывших стены комнаты, вместе с излучающим божественную незыблемость Мори, похожим на огромного кота, свернувшегося в любимом кресле.
Добрался! Комната сомкнулась вокруг Энтони, обволокла его теплом. А могучее сияние всепобеждающего ума, темперамент, почти восточный в своей бесстрастности, согрели мятущуюся душу, доставили Энтони блаженство, сравнимое лишь с тем, что может дать глупая женщина. Нужно или все понимать - или принимать на веру. Богоподобный, тигроподобный Мори заполнил собой все пространство. Ветры снаружи утихли; медные подсвечники на каминной полке мерцали словно свечи пред алтарем.
- Ты почему сегодня не уехал? - Энтони раскинулся на податливой софе, упершись локтями в подушки.
- Только час назад вернулся домой. Чаепитие подзатянулось, да еще танцы. Вот и опоздал на поезд в Филадельфию.
- С чего бы это ему так затянуться? - поинтересовался Энтони.
- Сам не понимаю. А у тебя что?
- Джеральдина. Работает билетершей у Китса. Я тебе о ней рассказывал.
- Поздравляю!
- Нанесла мне визит около трех и пробыла до пяти. Странное существо, но мне чем-то нравится. Кроме того, вызывающе глупа.
Мори хранил молчание.
- Может, это дико звучит, - продолжал Энтони, - но там, где дело касается меня, и вообще, насколько я знаю, Джеральдина - образец добродетели.
Он знал ее около месяца, эту девушку с неописуемыми замашками ребенка, которому не сидится на месте. Кто-то случайно свел их, она показалась ему забавной, понравились и целомудренные, почти неощутимые поцелуи, которыми она одарила его на третий вечер, когда они ехали в такси через Центральный парк. Из близких у нес числились только какие-то призрачные дядя и тетка, с которыми она делила квартиру где-то в лабиринте сотых улиц. С ней было хорошо, она была компанейская, и действовала на Энтони успокаивающе. А большего он в ней и не искал - и не из моральных соображений, а из боязни, что могущие возникнуть при этом осложнения нарушат крепнущую безмятежность его существования.
- У нее есть два коронных номера, - рассказывал он Мори. - Во-первых, любит завешивать глаза волосами, а потом отдувает их; во-вторых, когда кто-нибудь высказывает нечто такое, что "не по зубам" ее уму, она изрекает: "Да ты бальноой!" Я просто балдею от этого. Сижу с ней часами, даже самому становится интересно, какие еще маниакальные симптомы она откопает в моем воображении.
Мори пошевелился в кресле и заговорил:
- Замечательно, как человек может жить в такой сложно устроенной цивилизации и почти ничего в ней не понимать. Видимо, такая женщина воспринимает мироздание как вещь в высшей степени обыденную. Ей чуждо абсолютно все - от влияния идей Руссо до складывания цен на ее собственный обед. Она просто перенесена сюда из эпохи стрел и луков и вот теперь в амуниции лучника принуждена участвовать в дуэли на пистолетах. Можно вообще отбросить исторический фон, она и не заметит.
- Вот бы нашему Ричарду написать о ней.
- Брось, Энтони, ты же сам понимаешь, что о ней не стоит писать.
- Точно так же, как и о всех прочих, - отозвался тот, позевывая.
- Знаешь, я сегодня поймал себя на том, что верю в будущее Дика. Если он будет черпать вдохновение из жизни, а не из искусства, станет верить людям, а не идеям, он будет нормально развиваться и, я уверен, из него получится большой писатель.
- И я склонен думать, что доказательством обращения к жизни может служить черная записная книжка, которая у него появилась.
Энтони приподнялся на локте и с воодушевлением продолжил:
- Да, он старается идти к жизни. Как и все авторы, кроме самых никудышных; но, в конечном счете, большинство из них все же довольствуется уже пережеванной пищей. Сюжет и характер могут быть взяты из жизни, но интерпретирует их писатель обычно в понятиях, взятых из последней прочитанной им книги. Встречает он, предположим, морского капитана, и тот кажется ему оригинальным персонажем. Но, по сути, смотрит он лишь на сходство этого капитана с последним "морским волком", созданным воображением Данэ , или кто там еще пишет о капитанах? Поэтому он уже знает как изобразить этого моряка на бумаге. Дик, конечно, в состоянии описать какой-нибудь очевидно колоритный, уже освоенный литературой характер, но вот сумеет ли он точно передать характер собственной сестры?
И на последующие полчаса они углубились в литературу.
- Классической, - размышлял Энтони, - можно считать любую пользующуюся успехом книгу, которая будет вызывать интерес следующей эпохи или поколения. Тогда она уже незыблема, как стиль в архитектуре или мебели. Взамен просто модности она приобретает художественную ценность…
Еще через некоторое время интерес к избранной теме иссяк. Ибо в нем у обоих молодых людей не было ничего особенно конкретного. Они просто любили обобщать. Энтони недавно открыл для себя Сэмуэля Батлера и считал скороспелые афоризмы из его записных книжек квинтэссенцией литературной критики. Мори, сверявший все движения своего зрелого интеллекта с тщательно выверенной схемой жизни, казался более мудрым из двоих, и все же в главном их умственное содержание ничем особенным, похоже, не различалось.
От литературы их снова снесло к превратностям дня прожитого.
- И кто же устраивал чаепитие?
- Семья Аберкромби.
- А почему ты задержался? Встретил сладенькую дебютантку?
- В общем-то, да.
- На самом деле? - голос Энтони удивленно возвысился.
- Строго говоря, она не дебютантка. Говорила, что выезжать начала две зимы назад в Канзас-сити.
- И засиделась?
- Нет, - отозвался Мори, словно ожидавший этого вопроса. - Думаю, ей это грозит в последнюю очередь. Не знаю почему, но там она казалась самой молодой.
- Ну, не так уж она молода, если из-за нее ты опоздал на поезд.
- И все же. Прелестный ребенок.
Энтони язвительно хмыкнул.
- Мори, ты впадаешь в детство. Что значит "прелестный"?
Мори озадаченно уставился в пространство.
- Ну, я не могу описать ее точно. Скажу только, что она прекрасна. В ней… столько живости. И все время жевала желатиновые лепешки.
- Что?
- Это что-то вроде невинного порока. Такая, знаешь, нервная… Сказала, что всегда во время чаепитий жует эти лепешки, потому что ей не хватает движения.
- Что же еще было предметом вашей беседы?.. Бергсон ? Билфизм? Аморален ли уанстеп ?
Мори оставался невозмутим, шерсть его, казалось, была податлива во всех направлениях.
- Мы на самом деле говорили о билфизме. Кажется, у нее мать билфистка . Хотя, в основном, разговаривали о ногах.
Энтони просто зашелся от веселья.
- Боже мой! О чьих ногах?
- О ее ногах. Она мне столько о них рассказывала. Словно они - что-то вроде редкостной безделушки. Мне так захотелось посмотреть.
- Так она что, танцовщица?
- Нет, насколько я понял, она - кузина Дика.
Энтони так резко сел, что подушка, на которую он опирался, встала торчком и, словно живое существо, спрыгнула на пол.
- А зовут ее Глория Гилберт? - воскликнул он.
- Да. Не правда ли она великолепна?
- Вот уж не знаю… но, судя по тупости ее отца…
- Ну, - весьма решительно и убежденно перебил его Мори, - семья ее может быть уныла, как профессиональные плакальщики, но сама она, по-моему, не лишена оригинальности и значительности. С виду - завзятая обожательница танцевальных вечеров в Йеле, а на самом деле нечто совсем иное.
- Давай, давай, - подзадорил его Энтони. - Как только Дик поведал мне, что у нее ни капли мозгов в голове, я тут же понял, что на самом деле, должно быть, симпатичная девушка.
- Он так и сказал?
- Клянусь тебе, - Энтони вновь рассмеялся коротким фыркающим смешком.
- Ну, то что он подразумевает под женскими мозгами…
- Нам хорошо известно, - нетерпеливо перебил Энтони. - Болтовню разных клуш, которые питают себя, в основном, газетными утками.
- Вот именно. Вроде тех, кто верит либо в то, что ежегодное падение нравов в стране - это просто прекрасно, либо в то, что это весьма зловещий признак. Либо пенсне, либо строит из себя что-то. А эта девушка просто болтала о ногах. Еще она о коже говорила - о собственной. Всегда о своем. Она рассказывала мне, до какого состояния хотела бы загореть летом и насколько обычно приближается к этому идеалу.
- И ты сидел, очарованный ее грудным голосом?
- Ничего подобного - ее загаром! Я тоже начал думать о загаре. Стал вспоминать какого оттенка я достиг, когда загорал последний раз два года назад. Обычно я очень хорошо загораю. До цвета бронзы, если я правильно помню.
Энтони опять откинулся на подушки и затрясся от смеха.
- Мори!.. Да она не на шутку зацепила тебя! Спасатель, Мори Коннектикутский. Человек - мускатный орех. Это просто потрясающе! Наследница бежит с береговым охранником, очарованная его роскошной пигментацией! Впоследствии оказывается, что в его род замешалась тасманийская кровь.
Мори вздохнул, поднялся и, подойдя к окну, отодвинул штору.
- Снег пошел.
Энтони, все еще посмеиваясь про себя, ничего не ответил.
- Опять зима, - голос Мори едва долетал от окна. - Мы стареем, Энтони. Боже, мне уже двадцать семь! Три года - и тридцать, а потом я стану тем, что студенты последнего курса называют "пожилой мужчина".
Какое-то время Энтони не отзывался.
- Да, ты уже старик, Мори, - наконец согласился он. - Налицо первые признаки беспорядочного и угрожающе быстрого старения - провел полдня, болтая о загаре и женских ножках.
Мори, внезапным и резким движением отшвырнул штору.
- Идиот! - вскричал он. - И это я слышу от тебя! Вот я сижу перед тобой, мой юный Энтони, и точно так же буду сидеть еще лет тридцать или больше, наблюдая, как мимо, влекомые вечным движением, пляша и распевая, любя и ненавидя друг друга, проносятся весельчаки вроде тебя, Дика да Глории Гилберт. А меня задевает лишь то, что меня уже ничто на свете не задевает. Я буду сидеть, и будет падать снег… Эх, записать бы все это Кэрэмелу!.. Придет еще одна зима, мне будет тридцать, а вы все втроем будете скакать вокруг меня в своем вечном движении и петь. А после того, как все вы уже скроетесь из глаз, я буду подсказывать сюжеты новым Дикам, выслушивать циничные монологи о радостях и горестях новых Энтони… да, и естественно, рассуждать с новыми Глориями о загаре всех грядущих лет.
В камине вдруг ярко вспыхнул огонь. Мори отошел от окна, разгреб кочергой головешки и бросил на решетку новое полено. Потом он вернулся в свое кресло и остатки его речи почти растворились в треске разгорающегося дерева, уже начавшего плеваться красновато-желтыми язычками пламени.
- В конце концов, Энтони, ведь это ты у нас молод и романтичен. И ты все время боишься, что кто-то вторгнется в твою жизнь, нарушит твой покой. А я все время вновь и вновь пытаюсь сдвинуться с места, в тысячный раз бегу куда глаза глядят, но всегда остаюсь лишь самим собой. Ничто… абсолютно ничто не трогает меня.
- И все же, - пробормотал он после новой долгой паузы, - что-то было в этой малышке с ее дурацким загаром. Что-то непостижимо древнее. Как я.
Беспокойство
Энтони сонно повернулся на кровати и уперся взглядом в равнодушное, иссеченное тенью частого оконного переплета, солнечное пятно на стеганом одеяле. Комната полнилась утром. Резная тумба в углу, древний и непостижимый шкаф высились как темные символы незыблемой косности материи, только ковер казался бренным и манящим для его бренных ног. Да еще Баундс, ужасно неподобающий в своем мягком воротничке, был словно создан из субстанции столь же зыбкой, как и облачко пара, которое он выдыхал. Он стоял рядом с кроватью, руки его все еще были протянуты к тому месту верхнего одеяла, за которое он дергал, невозмутимые темно-карие глаза устремлены на хозяина.
- Уаух, - пробормотал полусонный бог. - Эхо хы, Ваух?
- Да, это я, сэр.
Энтони повел головой, с усилием разлепил веки и победоносно моргнул.
- Баундс.
- Да, сэр.
- А не могли бы вы… Йео… о… хо-хо, Господи. - Неудержимая зевота растащила челюсти Энтони, и содержимое его мозгов слиплось в плотный бессмысленный ком. Он начал сначала.
- Не могли бы вы часам к четырем сервировать стол для чая с сэндвичами?
- Да, сэр.
Энтони ощутил леденящий недостаток вдохновения.
- Несколько сэндвичей, - повторил он беспомощно, - да, несколько сэндвичей с сыром, можно еще со студнем… ну, цыплята, оливки, я думаю. О завтраке не беспокойтесь.
Напряжение творческого акта было слишком велико. Он устало закрыл глаза, позволил голове скатиться, куда ей хотелось, и расслабил те мышцы, которые уже успел напрячь. Откуда-то из самой глубины сознания прокрался пока еще смутный, но неотступный призрак вчерашней ночи; на сей раз он предстал в виде бесконечного разговора с Ричардом Кэрэмелом, который явился к нему часов в двенадцать. Они выпили четыре бутылки пива, заедая сухими хлебными корками, и все это - пока Энтони слушал первую часть "Демона-любовника".
…Сквозь бездны молчания к нему пробивался голос. Энтони не мог понять о чем он - сон смыкался вокруг него, пеленал своими складками, проникал во все щели сознания.
Он пробудился внезапно, на собственном слове.
- Что?
- На сколько брать, сэр? - Это был все еще Баундс, стоявший терпеливо и столбообразно в ногах кровати, Баундс, которому приходилось делить свои хорошие манеры на троих хозяев.
- На сколько чего?
- Я полагаю, сэр, мне следует знать, сколько персон будет присутствовать. Тогда мне легче будет определиться с сэндвичами, сэр.
- Двое, - сонно пробормотал Энтони, - леди и джентльмен.
Баундс сказал: "Благодарю вас, сэр" и удалился, унося с собой ошеломительно непристойный мягкий воротничок, в полной мере унизительный для всех троих его господ, хотя, по чести, каждому полагалась только треть.
Не так чтобы очень вскоре после этого Энтони встал и облачил свою стройную, не лишенную приятности фигуру в коричнево-голубой с молочным отливом халат. С последним зевком он отправился в ванную и, включив свет над туалетным столиком (в его ванной не было окон), принялся без особого энтузиазма разглядывать свое отражение в зеркале. Жалкое видение, подумалось ему; именно так он обычно думал по утрам - со сна его лицо бывало неестественно бледным. Он закурил, просмотрел несколько писем и утреннюю "Трибюн".
Часом позже, выбритый и одетый, он сидел за своим письменным столом, рассматривая небольшой клочок бумаги, который извлек из собственного бумажника. Тот весь был испещрен малораборчивыми резолюциями: "Встретиться с мистером Хоулендом в пять. Подстричься. Позаботиться о счете от Риверса. Зайти в книжный".
…Ниже последней значилось: "Денег в банке 690 д. (зачеркнуто), 612 д. (зачеркнуто), 607 д.".
И наконец, в самом низу, торопливыми каракулями: "Дик и Глория Гилберт на чай".
Эта строчка доставила ему явное удовлетворение. День, представлявшийся похожим на медузу, бесформенный и бесхребетный, приобрел вдруг скелет мезозойского ящера. Уверенно, даже весело, он устремлялся к своей кульминации, как должно быть в хорошей пьесе, как подобало нормальному дню. Но Энтони уже страшил момент, когда хребет дня будет сломан, когда он уже встретит эту девушку, поговорит с ней, а потом, проводив ее смех поклоном, ему останется лишь вернуться к унылым остаткам чая в чашках, к твердеющей черствости недоеденных сэндвичей.
Существование Энтони становилось все более бесцветным. Он постоянно это чувствовал и когда начинал об этом думать, то сознавал, что началось все это после разговора с Мори Ноблом примерно месяц назад. Нелепо было думать, что столь откровенное в своей самодостаточности чувство растрачивания впустую собственного времени могло угнетать его, но нельзя было отрицать и того факта, что недели три назад некий непрошенный всплеск поклонения бывшим кумирам погнал его в публичную библиотеку, где он по карточке Ричарда Кэрэмела набрал с полдюжины книг по итальянскому Возрождению. То, что книги эти нетронутой кучей лежали на его столе с тех самых пор, как он принес их, и ежедневно увеличивали долг библиотеке на двенадцать центов, никак не уменьшало серьезности их показаний. Это были одетые в коленкор и сафьян свидетели его отступничества. Было и несколько часов острой, удивившей его самого паники.