Главным оправданием его образа жизни был конечно Довод о Ее Бессмысленности. Советниками и министрами, пажами и сквайрами, дворецкими и лакеями это великого властелина были тысячи книжных корешков, матово поблескивавших на папках, эта квартира, и все те деньги, которые получит Энтони, когда старик, живущий вверх по реке, задохнется в последнем приступе морализаторства. От мира, чреватого настырностью дебютанток и глупостью неисчислимых Джеральдин, он был, слава Богу, избавлен, - ему, скорее, следовало бы подражать кошачьей невозмутимости Мори и гордо нести на себе высокую мудрость неисчислимых поколений.
Но выше и против всего этого располагалось нечто такое, к чему его сознание относилось как к утомительному комплексу; мозг постоянно анализировал, но оно, хоть и втиснутое в рамки логики и отважно попираемое ногами, все же погнало его сквозь обмякшую слякоть конца ноября в библиотеку, в которой не было ни одной из самых нужных ему книг. Однако анализировать Энтони глубже, чем он сам себе позволял, едва ли позволительно и нам, потому что глубже будут одни лишь предположения. Он обнаружил в себе растущий ужас перед одиночеством. Даже мысль обедать одному пугала его; он предпочитал обедать с людьми, к которым испытывал отвращение. Процесс передвижения в пространстве, который раньше просто очаровывал его, сделался в конце концов непереносим, стал чем-то вроде цветовой игры, лишенной телесного воплощения, призрачной охотой за тенью собственной мечты.
"Если я по сути своей ни на что не способен, - думал он, - значит, мой удел - просто работать, работать как все другие". Ему не давала покоя мысль, что, по большому счету, он - поверхностная посредственность, лишенная к тому же уравновешенности Мори и энтузиазма Дика. Казалось трагедией совсем ничего не хотеть - ведь все же чего-то, чего-то он хотел. Иногда, как бы во вспышке прозрения, он понимал, что это было - некий путь надежды, который должен привести его к тому, что мыслилось как неизбежная и зловещая старость.
После нескольких коктейлей и завтрака в университетском клубе Энтони почувствовал себя лучше. Он встретил двух сокурсников из Гарварда, и по контрасту с серой тяжеловесностью их повествований его собственная жизнь обрела некоторую красочность. Оба были женаты, и пока пили кофе, один, поощряемый откровенными ухмылками другого, живописал некое свое внебрачное похождение. Оба они, думал Энтони, были мистерами Гилбертами в зародыше; в ближайшие двадцать лет количество их "да" учетверится, душевный состав окончательно скособочится и станут они просто изношенным и изломанным машинным хламом, псевдомудрым и лишенным всякой ценности, выпестованным до полнейшей дебильности женщинами, которых сами же исковеркали.
Нет, в нем было нечто большее, даже теперь, когда он, закончив обед, шел по устланному ковром коридору, направляясь всего-навсего в туалет, и остановился у окна, чтоб бросить взгляд на вызывающую раздражение улицу. Он был Энтони Пэтч, блестящий, великолепный наследник многих поколений и многих людей. Теперь это был его мир, а та полновесная ирония, которой он страстно желал, была уже на подходе.
С мальчишеской запальчивостью он рассматривал себя как некую силу на этой земле; с помощью дедовых денег он мог бы выстроить собственный пьедестал и воздвигнуться на нем подобно Талейрану или лорду Веруламу . Утонченность и ясность его ума, многосторонняя развитость интеллекта, достигшие полной зрелости и направляемые некой целью, которая вот-вот должна была возникнуть, обеспечили бы ему широкий выбор конкретных действий. Но, наталкиваясь на этот не слишком веселый выбор, мечта его меркла: он пытался представить себя в Конгрессе, роющимся в подстилке этого невообразимого свинарника вместе с узколобыми свиноподобными субъектами, изображения которых ему нередко доводилось видеть в утренних газетах, среди этих славных ревнителей людского братства, пытающихся представить достоянием нации идеи достойные старшеклассника захудалой школы! Пигмеи с прописными амбициями, мечтающие посредством собственной посредственности вознестись над массой таких же посредственностей прямо в унылые и бесславные небеса, с которых управляют людьми - и лучшие из них, эта дюжина расчетливых дельцов на самой вершине, эгоистичных и бесстыдных, призванных слить этот хор снобов и пройдох в величественный своим несогласием хвалебный гимн, составленный из путаных бредней о богатстве как награде за добродетель, богатстве как доказательстве порочности и бесконечных восхвалений Господа, Конституции и Скалистых гор! Лорд Верулам! Талейран!
А дома опять навалилась серость. Догорели выпитые коктейли, он сделался сонливым, отуманенным, склонным к угрюмости. Он - лорд Верулам! Сама мысль об этом была горька. Энтони Пэтч, без послужного списка, лишенный мужества, лишенный силы даже радоваться правде, когда она являлась ему. Да он был просто претенциозный дурак, строящий замки из винных паров, вяло и потаенно сожалея среди этого занятия о крушении своего жалкого худосочного идеализма. Он так долго, с таким утонченным вкусом украшал свою душу, что теперь опять захотелось старой вульгарной ерунды. Ему казалось, что он опустел, в нем не было ничего, как в выпитой до дна бутылке…
У дверей загудел зуммер. Энтони вскочил и поднес трубку к уху. Послышался голос Ричарда Кэрэмела, высокопарный и дурашливый:
- Представляем мисс Глорию Гилберт.
Прекрасная Дама
- Как поживаете? - говорил он, улыбаясь и распахивая дверь. Дик поклонился.
- Глория, это Энтони.
- Тоже мне! - воскликнула она, протягивая маленькую руку в перчатке.
Под меховой шубкой на ней было голубовато-серое платье с белым кружевным воротничком, тесно облегавшим шею.
- Разрешите ваши вещи.
Энтони подставил руки, и в них свалился ком бурого меха.
- Благодарю.
- Что ты о ней думаешь, Энтони? - вопрошал Ричард Кэрэмел с варварской прямотой. - Разве не хороша?
- Умен! - нетерпеливо воскликнула девушка, ничем не показывая смущения.
Она была просто ослепительна - вся светилась; с одного взгляда просто невозможно было постичь всей ее красоты. Ее божественно прелестные волосы казались вызывающе-яркими среди зимней бледности комнаты.
Энтони подошел к лампе и жестом фокусника превратил ее стеклянный гриб в облачко оранжевого сияния. Оживший в очаге огонь принялся лизать медную решетку для дров…
- Я - просто кусок льда, - беззаботно вещала Глория, оглядывая комнату глазами тончайшего прозрачно-голубого оттенка. - Какой милый огонек! А мы нашли место, где можно стоять на железной решетке, оттуда несет теплым воздухом, но Дик не захотел меня ждать. Я ему сказала, чтоб шел один, а мне и так хорошо.
В ее словах не было ничего особенного. Она говорила без всякого усилия, казалось, для собственного удовольствия. Энтони, сидя на краешке дивана, изучал на фоне яркого пятна лампы ее профиль; исключительную правильность линии носа и верхней губы, подбородок со слабым намеком на решительность, чудесно посаженный на не слишком длинной шее. На фотографиях она, должно быть, выглядела этаким эталоном красоты, лишенным всякой живости, но сияние ее волос и щек, горевших сейчас несказанно нежным румянцем, делало ее самым живым человеком из всех, кого ему доводилось видеть.
- …Думаю, у вас самое лучшее имя, - говорила она, все еще, похоже, для себя; взгляд ее, секунду задержавшись на нем, скользнул дальше, к итальянским бра в виде желтых светящихся черепашек, аккуратно развешанным по стенам, к рядам книг, потом обратился к кузену. - Энтони Пэтч. Только лицо у вас должно быть длинное и узкое, как у лошади, и сами вы должны быть в лохмотьях.
- Ну, это все касается только Пэтча. А как должен выглядеть Энтони?
- Вы и выглядите как Энтони, - заверила она вполне серьезно, но он считал, что она едва ли успела разглядеть его. - Довольно величественно, - продолжала она, - и торжественно.
Энтони позволил себе смущенную улыбку.
- Только я люблю созвучные имена, - продолжала она, - все, кроме моего. Мое какое-то слишком пышное. Зато я знала двух девушек по фамилии Джинкс, - и только подумайте, что их звали бы как-то иначе - Джуди Джинкс и Джерри Джинкс. Не слабо, правда? Вы что-то против имеете? - Ее детский рот уже приоткрылся в ожидании возражений.
- В следующем поколении, - предположил Дик, - всех будут звать Питер или Барбара, потому что сейчас все хоть чем-нибудь интересные литературные персонажи носят эти имена.
Энтони продолжил пророчество.
- И конечно - Глэдис и Элинор. Украсив последнее поколение героинь и находясь у всех в фаворе, эти имена достанутся следующему поколению продавщиц…
- Вытеснив Эллу и Стэллу, - перебил его Дик.
- И Перл вместе с Джуэл, - от всего сердца добавила Глория, - а также Эрл и Эльмер, и Минни.
- А потом приду я, - заметил Дик, - и подняв позабытое имя Джуэл, дам его какой-нибудь необычной и привлекательной героине и оно опять начнет свою карьеру.
Ее голос, подхватывая нить разговора, принимался виться вокруг него на слегка повышенных тонах, отмечая концы предложений насмешливой интонацией, словно защищаясь этим от попыток перебить себя, и временами прерывался мрачноватым смешком. Дик рассказал, что слугу Энтони зовут Баундс - ей это показалось чудесным! Потом Дик придумал несмешной каламбур насчет того, что Баундс за плату обслуживает Заплату . По этому поводу она сказала, что если есть на свете вещь худшая, чем каламбур, так это человек, который старается уязвить творца его хотя бы насмешливо-неодобрительным взглядом.
- А откуда вы? - поинтересовался Энтони, хотя прекрасно знал. Но ее красота расслабляюще действовала на его мозги.
- Канзас-сити, Миссури.
- Ее выслали оттуда как раз когда там запретили продажу сигарет.
- Запретили продажу сигарет? Вижу в этом руку моего святого деда.
- Он же, по-моему, реформатор, или что-то в этом роде.
- Да, и мне стыдно за него.
- Мне тоже, - призналась она. - Ненавижу реформаторов, в особенности тех, которые пытаются реформировать меня.
- И много таких?
- Страшное количество. "Глория, если будешь так много курить, испортишь цвет лица!" "Глория, почему бы тебе не выйти замуж и не угомониться?"
Энтони был с ней всецело согласен, но ему стало интересно - у кого это хватало безрассудства говорить такое Глории?
- И наконец, - продолжала она, - все эти тайные реформаторы, которые вам же рассказывают жуткие сплетни о вас, не забывая упомянуть, как они вас всегда защищают.
А он наконец разглядел, что глаза у нее были серые, очень спокойные и холодные, и когда взгляд их останавливался на нем, Энтони понимал слова Мори о том, как молода и стара она могла быть одновременно. О себе она говорила как прекрасный ветреный ребенок, и замечания ее о собственных пристрастиях были искренни и неожиданны.
- Должен признаться, - серьезным тоном начал Энтони. - Даже я слышал кое-что о вас.
Мгновенно насторожившись, она выпрямилась и замерла. И эти ее глаза, напомнившие гранитный утес не только мягкостью серого оттенка, но и упорной пристальностью взгляда, буквально впились в него.
- Расскажите. Я поверю всему. Я верю всему, что про меня рассказывают. А вы?
- Неизменно! - в унисон согласились оба молодых человека.
- Тогда рассказывайте.
- Я все же не знаю, стоит ли, - поддразнивал Энтони, не в силах скрыть улыбку. Она была так явно заинтригована, что в своей готовности выслушать все что угодно выглядела почти смешной.
- Он имеет в виду твое прозвище, - сказал Дик.
- Какое прозвище? - осведомился Энтони с вежливым недоумением.
Она смутилась на мгновенье, потом рассмеялась, откидываясь на подушки и, возведя глаза к потолку, сказала:
- Глория "на всю страну" , - голос ее прямо искрился смехом, таким же неуловимо-неопределенным, как вереницы оттенков, которыми переливались ее волосы в смешении света от камина и лампы. - О, Господи!
Энтони был не на шутку озадачен.
- Что вы имеете в виду?
- Себя. Именно так меня окрестили какие-то глупые мальчишки.
- Разве ты не видишь, Энтони, - пояснил Дик, - что перед тобой всенародно прославленная путешественница и прочая, и прочая. Разве ты не это слышал о ней? Ее называют так уже много лет, с тех пор как ей исполнилось семнадцать.
Глаза Энтони сделались печально-насмешливыми.
- Что за Мафусаила в женском образе ты ко мне привел, Кэрэмел?
Даже если она и была уязвлена, то не показала виду, ибо вновь переключила разговор на самое главное.
- Так что же вы обо мне слышали?
- Кое-что о вашей фигуре.
- А-а, - протянула она, явно разочарованная. - И это все?
- О вашем загаре.
- Моем загаре? - Она была озадачена. Ее рука скользнула к горлу и на мгновенье замерла, словно ощупывая неровности этого самого загара.
- Помните Мори Нобла? Вы встречались с ним примерно месяц назад. И произвели большое впечатление.
Она на секунду задумалась.
- Да, помню. Но он мне так и не позвонил.
- Не сомневаюсь, что он просто испугался.
За окном была непроглядная темень, и Энтони вдруг изумился тому, что когда-то его квартира могла казаться безотрадной - таким теплом и дружелюбием веяло от книг, от картин на стенах, от доброго Баундса, выносящего из респектабельной полутьмы поднос с чаем, и троих симпатичных людей, оживленно перебрасывающихся шутками и смехом у весело горящего камина.
Разочарование
В четверг Глория и Энтони вместе пили чай в закусочной отеля "Плаза". На ней был отороченный мехом серый костюм - "потому что под серое просто необходимо сильно краситься", объяснила она, - крохотный ток лихо сидел на ее голове, позволяя золотистым локонам виться во всем их великолепии. При верхнем освещении лицо ее неуловимо смягчилось и казалось совсем юным, Энтони едва бы дал ей восемнадцать лет; очертания ее бедер в тугом футляре с перехватом ниже колен, который назывался в том сезоне юбкой, были изумительно округлыми и изящными, руки у нее были не "артистичные" и не массивные, а просто маленькие, как и положено ребенку.
Когда они вошли, оркестр взял как раз первые хныкающие аккорды матчиша, мелодия которого, полная кастаньетного треска и свободно-томных скрипичных гармоний, очень подходила для зимнего ресторанного зала, заполненного находящейся в приподнятом настроении по случаю приближающихся каникул толпой студентов. Критически оглядев несколько мест, куда можно было сесть, Глория, к некоторому раздражению Энтони, демонстративно повела его кружным путем к столику для двоих в дальнем конце зала. Добравшись наконец до места, она опять оказалась в затруднении. С какой стороны сесть - справа или слева? Ее прекрасные глаза и губы свидетельствовали о серьезности выбора, и Энтони еще раз подумал о том, как непосредственны были все её жесты: ко всему в жизни она относилась так, словно должна была постоянно что-то выбирать и оценивать в неистощимой груде подарков, разложенной на бескрайних прилавках.
Какое-то время Глория с безразличным видом наблюдала за танцующими и когда какая-нибудь пара, кружась, приближалась к их столику, негромко высказывалась:
- Вот, в голубом приятненькая девушка, - и Энтони покорно смотрел. - Вон там. Да нет же, сзади вас.
- Да, - соглашался он беспомощно.
- Но вы же так и не увидели ее.
- Я лучше на вас посмотрю.
- Я понимаю, но она на самом деле ничего. Только вот лодыжки толстоваты.
- Неужели?.. Ну, то есть, да, - обронил он рассеянно.
Девушка из пары, двигавшейся мимо, помахала им.
- Глория, привет! Эй, Глория!
- Привет.
- Кто это? - поинтересовался он.
- Понятия не имею. Так. - Она уже смотрела на кого-то другого. - Мюриел, привет! - Потом обратилась к Энтони. - Это Мьюриел Кэйн. Вот она, по-моему, симпатичная, хотя и не очень.
Энтони усмехнулся, фраза ему понравилась.
- Симпатичная, хотя и не очень, - повторил он. Она улыбнулась - и мгновенно заинтересовалась.
- Что в этом такого смешного? - Она была так трогательна в своем желании узнать.
- Просто смешно.
- Хотите потанцевать?
- А вы?
- Не знаю. Давайте лучше посидим, - решила она.
- И поговорим о вас. Вы ведь любите о себе говорить?
- Да, - она рассмеялась, уличенная в тщеславии.
- Я представляю себе вашу биографию как нечто этакое классическое.
- Дик говорит, что у меня ее вообще нет.
- Опять этот Дик! - воскликнул Энтони. - Да что он знает о вас?
- Ничего. Но он говорит, что биография любой женщины начинается с первым поцелуем и кончается, когда ей на руки кладут последнего ребенка.
- Это он из своей книги цитирует.
- Он говорит, что у женщин, которых не любили, биографии нет, у них - только история.
Энтони опять рассмеялся.
- Ну, вам, уверен, это не грозит.
- Я надеюсь.
- Тогда почему же у вас нет биографии? Разве у вас не было поцелуя, с которого можно начать отсчет? - И едва эти слова сорвались с его губ, он судорожно вздохнул, словно пытаясь втянуть их обратно. У этого ребенка?
- Не понимаю, что вы хотели сказать этим словом "отсчет". - суховато отозвалась она.
- А мне нельзя узнать сколько вам лет?
- Двадцать два, - сказала Глория, пристально глядя ему в глаза. - А вы сколько думали?
- Ну, около восемнадцати.
- Значит, пусть так и будет. Мне не нравится мой возраст. Ненавижу это больше всего на свете.
- Быть двадцати двух лет?
- Нет. Стариться и все такое. Выходить замуж.
- И вы никогда не собирались замуж?
- Не нужно мне все это, да еще куча детей, с ними возись.
Она явно не сомневалась в том, что может позволить себе говорить все что угодно. Затаив дыхание, он ждал се следующей реплики, надеясь, что она продолжит начатое. Но она лишь улыбалась, мило, однако без особого удовольствия. А потом в пространство между ними упало полдюжины слов:
- Как же я хочу желатиновых лепешек.
- Так они у вас будут! - Он подозвал официанта и послал его к сигаретному прилавку.
- Вы не будете возражать? Я их так люблю. Все насмехаются надо мной из-за этого, потому что как только отца нет поблизости, я тут же принимаюсь их жевать.
- Вовсе нет… А кто все эти юные создания? - спросил он внезапно. - Вы их что, всех знаете?
- Ну что вы, нет… Но они все из… да, наверное, откуда угодно. А вы что, никогда здесь не бываете?
- Довольно редко. "Охота за красотками" меня не очень занимает.
Это ее мгновенно заинтересовало. Она решительно отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле и требовательно спросила:
- Чем же вы тогда занимаетесь?
Уже немного размягченному коктейлем Энтони был приятен этот вопрос. У него появилось настроение поговорить; больше того, ему захотелось произвести впечатление на эту девушку, которую оказалось неимоверно трудно чем-либо заинтересовать, - пастись она останавливалась где попало, а области неочевидно очевидного вообще предпочитала проскакивать. Ему захотелось порисоваться. Соблазнительно было предстать перед ней в романтико-героических тонах. Хотелось, наконец, стряхнуть с нее равнодушие, с которым она относилась ко всему, кроме себя.