- Успокойся, - сказала она, - у нас с Люсьенной был вполне дружеский разговор.
Робер осведомился, присутствовала ли при этом разговоре Розетта. Мадам Костадо отрицательно покачала головой.
- А Дени был? - спросил Пьер.
Нет, нет, оба вышли из комнаты- Мадам Костадо ломала себе голову, как сказать сыновьям о своей победе. Нет, это просто невероятно! Мать должна чуть ли не на колени стать перед этими дурачками, для того чтобы сообщить им: "Наш нотариус обанкротился, но благодаря мне вы ни гроша не потеряли".
- Люсьенна, надо это признать, повела себя прекрасно, с большим благородством. Она сразу же поняла, что у ее мужа есть священные обязанности в отношении вас, сирот.
- Каких еще сирот? Мы вовсе не сироты! - возмутился Пьер. Он с детских лет ненавидел слова: "сирота", "сиротка", "сиротский".
- Люсьенна сама мне сказала, что она располагает как раз такой суммой, какую они нам должны - четыреста тысяч франков.
Пьер воскликнул:
- Удивительное совпадение!
Однако мать пропустила эту дерзость мимо ушей. Ее томила мысль, что пришлось унизиться до лжи, совсем не свойственной ее характеру. Но ведь на это ее толкнули "два дурачка", как называл своих братьев Гастон.
- Четыреста тысяч франков? - переспросил Робер дрогнувшим голосом. - Где же они их взяли? Таких денег при себе не держат.
Что за наивность! Леони Костадо пожала плечами.
- Разумеется, в кошельке у нее не имелось четырехсот тысяч. Но с меня вполне было достаточно ее подписи...
- Это, думается мне, незаконно.
- Не беспокойся... Может быть, придется судиться с другими кредиторами... даже весьма вероятно, что придется... Но я имею гарантии и уверена, что выиграю процесс.
Робер ничего не ответил, и мать решила, что "все сошло благополучно".
- Понятно, я прежде всего посоветовалась со сведущим человеком - все обсудила с Лакостом, и мы с ним приняли необходимые меры предосторожности...
Ни Робер, ни Пьер не промолвили ни слова. Молчание их начало смущать Леони Костадо. Между нею и сыновьями лежала пропасть. Не к чему и пытаться заводить разговоры. Братья сидели рядышком в шезлонге, стоявшем у кровати. Оба понурили головы, и свет лампы бросал золотистые блики на их волосы, белокурые с рыжеватым отливом: из растрепавшейся во сне густой шевелюры Пьера выбивались крупные завитки, у Робера тщательно приглаженные щеткой волосы, разделенные ниточкой пробора, слегка вились на затылке.
- Как только я получу эти деньги, - сказал Робер, - я их передам им в полное распоряжение...
- Нет уж, извини! - запротестовала мать. - Вы являетесь собственниками капитала, но доходы с него, пока я жива, поступают в мое распоряжение.
- Здорово! - буркнул Пьер. - Ишь ты как ловко устроила!
И тут мать взорвало.
- Ах, вот оно что! Вы презираете деньги? Похвальные чувства, мои дорогие сыночки! Поистине похвальные! Но разрешите спросить: на какие средства вы живете? Ты знаешь, Робер, сколько стоил новый фрак, который так идет тебе? А ты, Пьер, ты ведь любишь хорошо покушать и сердишься, если за ужином подают одно только вареное холодное мясо. Не мешало бы тебе посмотреть, какие счета прислали из книжного магазина и от переплетчика. Мне пришлось заплатить по ним изрядную сумму. Гастон обходится мне дорого, но он-то хоть знает это и просит у меня извинения за свои траты, благодарит. Он не напускает на себя презрительный вид и не смеет меня осуждать. А вы! По-вашему, я женщина, лишенная идеалов, не так ли? Стригу купоны, собираю с жильцов плату за квартиру и больше ни о чем не думаю. Зато вы блаженствуете, витаете в небесах и тратите бешеные деньги на груды глупых, бессмысленных книжонок... А я гожусь только на то, чтобы вас кормить, поить, одевать, обувать, предоставлять нам квартиру с отоплением и освещением, нанимать для вас слуг, без которых вы не в состоянии обойтись. Как вам не совестно так важничать перед своей матерью, ведь я гроша на себя не трачу, все на вас идет!.. Мало вы, что ли, смеялись над моими облезлыми мехами, над моими платьями, которые мне шьют дома дешевые портнихи. Вы, изволите ли видеть, презираете деньги, а сами живете, ни в чем себе не отказывая; вам и в голову не придет поразмыслить, чего стоило вашим дедам скопить эти деньги: каких трудов, усилий, лишений... Эти деньги должны быть для вас священны...
Она чувствовала, что может дать себе волю, что она заткнула сыновьям глотку. Робер пролепетал только, что он не виноват, если изучать медицину приходится много лет. Мать, успокоившись, милостиво сказала, что она и не упрекает его за это, пусть учится столько времени, сколько требуется; главное, чтоб он встал на ноги.
- Ну, а вот этого дурачка, этого молокососа, - сказала она, повернувшись к Пьеру, - еще надо хорошенько вышколить, и придется взяться за него как следует!
Пьер низко опустил голову. Мать чувствовала, что он глубоко задет, но от этого только больше раздражалась. Да, да, очень легко, очень приятно кропать по целым дням стишки вместо того, чтобы готовиться к экзаменам... Однако со стихами далеко не уедешь... Даже если хорошие стихи получаются, и то ими не прокормишься, а уж если ерунду какую-то сочинять...
Пьер вскочил и, не взглянув на мать, вышел из комнаты. Опомнившись, она остановилась в некотором смущении. Пожалуй, зря она так... Но мальчишка совсем ее извел.
- Напрасно ты так, - заметил Робер. - Не забывай, что он в переходном возрасте...
- Ну и что тут особенного? Разве он не такой, как все?
- Не такой... Не похож на других.
Мать стала возражать. Вовсе не в этом дело, вся беда в том, что в доме нет отца, главы семьи, уж он-то сумел бы образумить мальчишку. В глубине души мадам Костадо нисколько не сомневалась, что Пьеро не похож на других, но она не считала его существом выдающимся. Ее отец, ее дед, ее свекор были крупные коммерсанты - местные тузы, и, глядя на них, она составила себе определенное представление о человеческой ценности. Она полагала, что прекрасно понимает смысл выражения "это выдающийся человек".
- Итак, - сказала она в заключение, - видно, мне ничего иного не остается, как просить у вас прощения за то, что я принесла вам сегодня целое состояние... Я так и думала... Но все же...
- Да зачем мне эти деньги? Скажи, зачем? Ведь я все, все потерял!
Мать пожалела Робера, но вместе с тем обрадовалась, услышав такие слова. Первый раз в жизни она была довольна, что у ее среднего сына так мало воли. У него, очевидно, даже не возникал вопрос, как поступить. Он без борьбы отказывался от дочери Оскара Револю. Мать все же не решилась повести лобовую атаку, а со слезами в голосе заговорила о Розе. Она - невинная жертва и такая привязчивая, ласковая девушка. Имя ее отца опозорено - пожалуй, можно этим и пренебречь... Но ведь Робер сам прекрасно понимает, что ему еще рано обзаводиться семьей. До этой катастрофы и Люсьенна и Оскар давали понять, что они приютят молодую чету в своем доме, но теперь... Робер дерзнул спросить тихим голосом:
- А здесь мы не могли бы жить?
- Ты с ума сошел? Где же это жить? В твоей комнате? А когда ребенок появится, как тогда быть? Да еще не забывай, что вся их семья будет сидеть у тебя на шее. Впрочем, не на твоей шее, а на моей... Ну, перестань, перестань... Крепись, мой дорогой. Конечно, я понимаю, как тебе тяжело, - говорила она, обнимая за плечи плачущего сына.
Робер знал, что мать делает ставку на его слабохарактерность, и знал также, что он не обманет ее расчетов. Чем ее убедить? Сказать, что возле Розы он чувствует себя совсем другим человеком? Что тогда он полон надежд и мужества? Но стоит ему выразить эту мысль, как мать обрушится на него и отметет начисто все его доводы.
* * *
У двери своей комнаты Робер с минуту постоял в нерешительности и прошел по коридору дальше - в комнату младшего брата. Пьер сидел на кровати.
- Ложись, старик, уже первый час.
Пьер, не глядя на него, пробормотал:
- Поганые их деньги!..
- Мы с матерью не можем понять друг друга! - простонал Робер. - Маме, верно, кажется, что нынче вечером она совершила похвальный поступок, что так и полагается действовать главе семейства. Нас она считает неблагодарными, и, быть может, по-своему она права...
- Да не в том дело, - сказал Пьер, уставившись в одну точку, и сердито замотал головой. - Обидно, что она правильно про нас говорит... Нет, скорее обидно, что мне нечего было ей возразить... Я ненавижу деньги за то, что я всецело в их власти. Выхода нет... Я уже думал об этом: нам не вырваться. Ведь мы живем в таком мире, где сущность всего - деньги. Мать права: взбунтоваться против нее - значит восстать против всего нашего мира, против его образа жизни. Или уж надо изменить лик земли... Остается только...
- Что остается?
- Революция... или бог...
Эти слова казались такими огромными, непомерными в уютной комнатке, где было так много книг, репродукций картин и гипсовых слепков с античных статуй. Робер подошел к брату, прижал к себе его голову.
- Не говори глупостей.
Пьеро молчал, уткнувшись лицом ему в грудь. Робер поглядел на ночной столик, где лежала тетрадь, развернутая на той самой странице, которую недавно пыталась разгадать мадам Костадо. Он машинально читал и перечитывал:
Что я в сравненьи с ней? Что аромат мой пряный?
Терзают грудь мою приливы океана.
Царица жалкая, безрукая! Нет сил
В объятьях сжать тебя. Чело мое обвили
Гирлянды черных трав, медузы осенили.
- Послушай, - сказал вдруг Пьер, ухватившись за плечи Робера. - Неужели ты ее бросишь? Скажи, ведь ты не бросишь Розу, нет?
Старший брат вздохнул и, сняв со своих плеч руки Пьера, проговорил:
- Что ж делать! Ты ведь сам сейчас сказал... Мы крепко связаны.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лишь только Леони Костадо вышла из подъезда, унося с собою в качестве трофея драгоценный документ, Люсьенна Револю направилась в комнату Розы. Из прически ее не выбился ни один волосок, и по-прежнему на верхушке шиньона блистал изумрудный полумесяц. Но она уже успела снять с себя ожерелье и кольца. Сын и дочь заметили, что драгоценности лежат в ее полураскрытой сумочке, из которой она поминутно доставала скомканный носовой платочек и прикладывала его к глазам. Впервые дети увидели, что их всемогущая мать плачет, но они не осмелились броситься в ее объятья.
- Вы все слышали? - спросила она.
Дени нашел наконец слова, чтобы выразить мысль, преследовавшую его в эти часы, - он чувствовал себя погребенным под обломками рухнувшего дома.
- Мы заживо похоронены, раздавлены.
Роза тихо плакала, уткнувшись в подушку. Она оплакивала себя, свою любовь, свое счастье, которому уже не вернуться. Мать посмотрела на сына и спросила у него, словно у взрослого:
- Что же теперь делать?
- Немедленно ехать всем троим в Леоньян. По дороге заедем за Жюльеном к Фреди-Дюпонам.
- Нет, - взмолилась мать, - не надо заезжать к Фреди-Дюпонам. Там, должно быть, уже все знают...
Дени пообещал, что войдет в дом с черного хода, но от этого испытания они были избавлены: когда садились в ландо, подоспел Жюльен в бальном фраке, бледный как полотно; кое-кто из приятелей шепнул ему:
- Тебе здесь не место. Иди скорее домой.
* * *
Ландо покатило по булыжной мостовой, и мадам Револю, стараясь перекричать стук колес, заговорила во весь голос, пересказывая старшему сыну ужасную сцену объяснения с Леони Костадо. Жюльен был подавлен, да и как могло быть иначе? Все, что касалось светской жизни, имело для него величайшую ценность; в обществе недаром расхваливали его корректность, его превосходные манеры Он слушал мать, машинально протирая стеклышко монокля, иногда что-то бормотал тягучим гнусавым голосом, приводил цифры, суммы расходов.
- Согласитесь, - говорил он, пытаясь установить размер бюджета Регины Лорати, - согласитесь, что на одних только лошадей да на ливрейных лакеев самое малое уходило...
"Самое малое", "самое малое" - этот припев повторялся поминутно. Жюльен просто пьянел от этих подсчетов, не мог отстать от них; катастрофа затронула его глубже, чем остальных членов семьи; он еще не почувствовал боли, но знал, что ранен смертельно. А ведь до этого дня люди почтительно ловили поклон, пожатие руки Жюльена Револю, сына богатого нотариуса, завидного жениха...
- Во всяком случае, мы уплатим долги, - твердил он и снова принимался жонглировать цифрами. Контору можно продать за столько-то, да столько-то можно получить за Леоньян, да за особняк на Биржевой площади... Мать не решалась высказать свое предположение, что все это, вероятно, заложено и перезаложено. Не слыша ответных реплик, Жюльен постепенно притих, пыл его красноречия угас, приплюснутая голова с редкими волосами болталась от дорожной тряски из стороны в сторону. Вдруг мадам Револю громко выкрикнула:
- Нет, он не сделает этого, он подумает обо мне! Нет, это было бы слишком!
Сыновья поняли, что она говорит о возможном самоубийстве отца; одна лишь Роза, замкнувшись в своем безысходном отчаянии, ничего, быть может, не слышала, ничего не замечала. У братьев слова матери не выходили из головы, - Жюльен думал об этом как человек светский, который считает, что в иных случаях лучше сразу исчезнуть из жизни, как из игорного зала, где ты передернул за карточным столом. Дени тоже думал об этом, но по-своему, как юноша, которого захватывает всякая драма и втайне увлекают катастрофы. Он не только не отгонял от себя мысли о страшном несчастье, а, напротив, рисовал в воображении жуткие картины, хотя и был уверен (вопреки повседневным фактам, опровергающим такого рода уверенность), что беда, которую он заранее старался себе представить, не может произойти, ибо предчувствие, казалось ему, почти никогда не совпадает с действительностью. И вот Дени создал в воображении декорацию и зловещие подробности трагической сцены: широкие решетчатые ворота распахнуты настежь, по дому растерянно снуют обезумевшие слуги, персидские ковры истоптаны грязными сапогами полицейских.
А мадам Револю все твердила: "Неужели он так обидит меня?" - как будто несчастный самоубийца прежде всего поставил себе целью обидеть ее. И ведь она была его женой - очень недолго... но все же была его женой, правда, равнодушной к супружеским ласкам, - по крайней мере она так думала, - а теперь в этой холодной женщине вдруг заговорил голос крови. Страсть острой болью пронизала все ее существо. Она крикнула кучеру в медный рожок: "Погоняйте лошадей!"
Ландо катилось по той самой дороге, по которой каждый год ездили на каникулы в Леоньян. Топот конских копыт и стук колес будили уснувшие пригороды, через которые Дени проезжал когда-то в июльских сумерках после экзаменов, в день раздачи похвальных листов и наград. Порывы влажного ветра трепали обрывки старой афиши, возвещавшей о бое быков, - Дени видел эту афишу еще в прошлом году. Иногда в темноте сверкало яркими огнями питейное заведение, в окна виднелась стойка и теснившиеся перед ней мужчины. Дени взял сестру за руку. Теперь уж Розетта никогда не выйдет за Робера Костадо.
Вот-вот должен был показаться старый дом. Дени из осторожности добавил несколько штрихов к созданной его фантазией сцене самоубийства.
- Да что ж беспокоиться, - сказал он вслух. - Ланден, должно быть, уже приехал. На него можно положиться.
Мать раздраженно воскликнула:
- Ах этот человек!
- Ведь он всем заправлял, - отозвался Жюльен. - Отец всецела ему доверился.
- Надо еще разобраться, что за игру он ведет.
- О-о, он хитрец!.. Можешь быть уверена, что он увильнет от всякой ответственности.
- И от ответственности увернется и капитал наживет. Уж он-то на нашей беде погреет руки.
И мать и сын яростно хулили Ландена без всяких доказательств, без всякого основания - просто потому, что ненавидели его. Дени тоже питал к нему отвращение, но, как и многие юноши его возраста, он жаждал справедливости. Однако он не счел нужным вступиться за Ландена. Наплевать ему на несправедливо обиженного Ландена. Уже приближались к Леоньяну. Запахи зимних полей были такими незнакомыми, удивительными. Значит, жизнь теперь пойдет совсем по-иному, чем он мечтал? Жизнь... Самому построить свою жизнь. Вдруг он почувствовал на своем плече голову сестры. У нее уже иссякли слезы, и больше она не плакала.