- Сам-то владыко Афанасий, в миру Любимов, из раскольников произошел. - Фирс не торопился, спешить некуда. - Родители евонные - сибиряки, не приняли Никона учения, в старом обряде остались. А владыко-то пристрастился к истинной вере, семью покинул, сбежал из родительского дома, в патриаршую школу в Москву подался.
Апраксину открывалась незнакомая сторона жизни архиепископа Холмогорского.
- После в монахи постригся, стал игуменом в Тобольском монастыре. Патриарх Иоаким в нем души не чаял, к себе приблизил.
Фирс, помолчав, добавил:
- Умен, словоохотлив по уму, книги церковные сочиняет.
В полумраке трапезной неслышно появился монах, зажег свечи, слюдяные оконца давно потемнели.
- В ваших-то местах старую веру почитает кто? - прервал молчание Апраксин.
- Такое враз не исчезает, воевода, - вздохнул Фирс. - Пожалуй, еще не одно колено прежние обряды блюсти станет, а быть может, и веками не сгинут они. Вона Аввакум со товарищи на костре за ту веру животы положили.
Как-то раньше не задумывался Апраксин над этим, в Москве о старообрядцах вспоминали редко, разве что в торговых рядах, среди стрельцов.
- Того более, - словно читая мысли собеседника, рассуждал Фирс, - в наши края из Москвы, Твери, Рязани, других уездов уходят семьями да деревнями, селятся скитами по глухим лесным чащобам. Поди-ка их сыщи.
- Коим образом живота-то не лишаются, изгоями-то живут?
- Русичи живучи, воевода. Корчуют леса, пашню разделывают, хлебушко сеют, скотину разводят. - Фирс, что-то вспомнив, оживился: - Да что говорить. Не одни смерды в скиты уходят. Вона на Выге-реке супротив нас, на Двинском берегу, князь Мыщецкий с братьями осел. Деньгами богат, все отдает в общий котел. Именуется нынче Андреем Денисовым, муж ученый и умный…
Апраксин уже не жалел о своей поездке на Соловки. "Где, как не в общении людском, истину прознаешь", - размышлял он.
Разбудил его архимандрит рано, в предрассветных сумерках.
- Прав ты, воевода, оказался, пора тебе отчаливать. В ночь ветер переметнулся к западу, как раз тебе попутный. По нашим приметам, к северу он завернет не сегодня-завтра. Бурю предвещает.
Наскоро позавтракав, Апраксин прощался с Фирсом, благодарил.
- Не за што, - отнекивался Фирс, - корзинку-то семги тебе ужо загрузили на гукор…
Небо с самого утра затянуло хмурой, скорой пеленой. Похолодало, ветер заметно крепчал на глазах, а на западе темный небосвод угрюмо навис над горизонтом.
Возвращались знакомым курсом, к вечеру подошли к Унским рогам, и сверху заморосило. Ночью воевода проснулся от качки. Гукор, подталкиваемый быстрыми волнами, рыскал, слегка переваливаясь к северу, и крупные капли дождя затарабанили по палубе.
Распахнув дверцу, Апраксин всматривался в задернутые косым дождем знакомые берега. Накинул кафтан и, держась за что попало, по скользкой палубе направился на корму. Кормщик, чуть пригнувшись, то и дело поглядывал на вздувшиеся, отяжелевшие от ветра паруса, косил глазом на берег.
- Нам бы токмо бар миновать, не зацепиться, а там ветер и волна попутные, к обеду на место придем. - Глянул на взмокшего Апраксина: - А ты, воевода, укройся, взмок, да и палуба мокрая, склизкая, как бы за борт не угодить…
Дождь зарядил на неделю, а в конце ее вперемежку с хлопьями снега. Последние иноземные корабли спешили до ледостава уйти в море. Заторопился и воевода:
- Покуда река не встала, надобно к Бажениным наведаться.
Еще на Плещеевом озере, неотступно сопровождая всюду царя, Апраксин усвоил его главную черту - вникать в каждое дело до основания, смотреть не столько "вершки", сколько в корень дела.
"А ведь не зря государь до купцов наведывается, - размышлял по пути в Вавчугу, к Бажениным, воевода. - Без добротной древесины ладного корабля не изладишь".
Мала речка Вавчуга, что выше Холмогор, ниже Пинеги впадает в Двину, но быстрая.
Полтора столетия назад, при зарождении Архангельского объявились в двинской земле новгородцы. Не от хорошей жизни покинули они свои родные места, бежали из прежде вольного Новгорода Великого… Лютовал в нем в ту пору царь Иван Васильевич, "зверь от природы", как метко подметил В. О. Ключевский.
По злобному, ложному навету ополчился на новгородцев грозный царь. Убивал и карал не разбираясь. "Судили Иоанн и сын его, - писал А. М. Карамзин, - таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более новгородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимой, и бросали в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части. Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим… Некому было жалеть о богатстве похищенном: кто остался жив, благодарил Бога или не помнил себя в исступлении! Уверяют, что горожан и сельских жителей изгибло тогда не менее шестидесяти тысяч. Кровавый Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог пронести их в Ладожское озеро".
В те страшные дни, спасая семьи, многие новгородцы бежали на север, в Двинскую землю. Среди них был и Семен Баженин. Новгородцы славились делом, умением наживать добро своим горбом. Внук Семена Андрей стал купцом Гостиной сотни. В Архангельске присмотрел на Вавчуге деревеньку. Привлекла его пильная мельница на речке. Мололи на ней хлеб, а главное, перетирали двинские сосны и ели на ходовой товар - доски. Дело отца сейчас с успехом продолжали сыновья Андрея - Осип и Федор. В молодости Осип, старший сын, побывал за границей, в Голландии, присмотрелся к тамошним водяным мельницам. Вернувшись домой, перестроил старую мельницу, соорудил новую на другом берегу, использовав увиденное.
Пригляделся к доходным делам Бажениных и архиерей. Затеял отобрать у них часть земли. Купцы пожаловались, царь Петр взял сторону Бажениных, выдал им грамоту. "На тех мельницах хлебные запасы молоть и лес растирать и продавать на Холмогоры и у Архангельского города русским людям и иноземцам…"
В Вавчуге воеводу не ждали. Неделю назад проводили государя, братья Осип и Федор намеревались ехать в Архангельский.
- Государь наказал нам, - развел руками Осип, - ехать к тебе, воевода, для государева судна. Сбирались на той неделе к городу, но ты упредил нас, а мы тебе и досья натерли.
Баженины держали себя довольно свободно, видимо зная себе цену, а быть может, унаследовав от предков-новгородцев независимый вольнолюбивый характер.
- Верно, купец, дерева нам всякие нужны, и брус, и досья.
Баженины давно уяснили правила общения с государевыми людьми.
- Прошу, воевода, откушать, передохнуть с дороги.
"Знает, купчина, с чего начинать, тертый, видимо, калач", - не особенно удивился Апраксин, но ответил:
- Ненадолго я к тебе, похвались сначала делом.
"Чегой-то он, как и государь, во все встревает", - удивлялся, шагая к двухъярусной мельнице, Осип.
Пока приказчик объяснял Апраксину, что к чему, младший брат Федор шепнул Осипу:
- Воевода-то, видать, с умом, в суть вникает.
Выйдя с мельницы, Апраксин сразу заметил:
- Смотрю, у тебя и брус отменный, и досья. Нам-то и то и другое понадобится. Для чего, ведаешь?
- Государь молвил, суда на Соломбалке ладить будут.
- Верно. Я тебе роспись пришлю с приказчиком. Пожалуй, досья-то вершковые потребны будут, а может, частью и два вершка. Железные поделки где добываешь?
- Своя кузня, воевода. Литейная малая есть.
- Добро, будь в городе. Не сыщем чего, к тебе пожалуем.
За обильным обедом Апраксин не забывал, зачем наведался.
- Гляжу, у тебя в столярне плотники добрые. Ты по зиме отпусти их к нам, до весны, деньгу мы им сполна заплатим, и ты в накладе не останешься… А дерева, не мешкай, отправляй дощаниками, покуда Двина не стала…
На Соломбале с рассвета до темноты копошился народ. Готовились к зиме, заканчивали навес над помостом, где пока в одиночестве скучал киль заложенного судна. Тут же лежали уложенные штабелями дубовые кривули для форштевня и ахтерштевня. Аккуратными стопами высились первые партии досок из Вавчуги…
Рядом медленно перекатывала темные холодные воды Двина.
Над рекой, песчаными, поросшими кустарником берегами, всюду, насколько хватало глаз, небо заволокло темно-серой массой облаков. Северный ветер вторую неделю гнал их с Беломорья, Двинского устья, уносил дальше к Холмогорам. Наступала пора засиверки, промозглой осенней погоды, которую приносил на двинскую землю северный ветер. Временами на город сыпалась крупа, а у берегов кое-где появился забережень - молодой тонкий лед. Закружились над городскими деревянными двухэтажными домами и Гостиным каменным двором теплые дымы, затопились печи в избах архангелогородцев. Готовили к санному пути возки, сани, дровни. Из сундуков вынимали одежку. Зима на двинской земле посуровее московской.
Двинские рукава прихватило первым ледком. Из Москвы с почтой пришло письмо от царя…
Когда Матвеев первый раз знакомил царя с Гостиным двором, Петр примечал разные невиданные в Москве новинки, диковинки. У продавца из Гамбурга засмотрелся на красивые зеркала в серебряной оправе, а начальник таможни как-то на прощальный обед воеводы притащил музыкальную шкатулку. Петр не отходил от нее.
Не прошло и двух недель по приезде в Москву, а царь уже писал: "Федор Матвеевич! Зеркало, которое в серебряных рамах у Фраксома, вели прислать к Москве, также и органцы маленькие, о которых ведает гость Алексей Филатьев. А мы приехали к Москве октября 1 дня, дал Бог в добром здоровье, а генералиссимус изволил притти в 10 день, и встреча была всеми четырьмя солдатскими полками; также и святейший патриарх (Зотов) приехал наутрие того дня в добром здравье. По сем здравствуй. Pt. Из Преображенского октября 11 дня".
Все исполнил скоро и уже хотел отправлять, но пришла еще одна просьба из Преображенского:
"Федор Матвеевич!
Ренскому, Что у Книпера, о цене пришли роспись да одну бочку, которую я из них хвалил, пришли не помешкав, да Петру Ивановичу молви, чтобы инструмент прислал, совсем, я у него видел, а мне нужно на время. По сем здравствуй, а у нас все здорово. Petrus".
Пришлось задержать обоз на Москву, отправлять все разом, и зеркала, и органцы, и ренское…
Потекли воеводские будни. Казна требовала денег, город и деревня порядка, народ суда по справедливости. Дьяки, подьячие, прочие чины старались побольше урвать, за всем нужен был глаз.
По первому снегу повезли на верфь из Вавчуги досья и брусья. Почти каждый день верфь разгребали от снега, стряхивали порошу с аккуратно сложенных стопками досок. Над Двиной замельтешил снегопад, укрывая скованную льдом полноводную реку. Долгие ночи сменял короткий зимний день. Оно и день не день. В полдень изредка стылое солнце проглянет сквозь морозную мглу, а так метель да снегопад неделями скрывают светило, и недолгие дни кажутся серыми и тоскливыми.
Перед Рождеством пришла весточка воеводе от брата Петра. Среди других новостей промелькнула тревожная: царица Наталья Кирилловна занемогла.
Воевода исправно посещал все будние и воскресные литургии в Успенском соборе. Обычно после службы в церкви Афанасий приглашал к себе в архиерейские палаты отобедать. Прошло Крещенье, и с очередной почтой на съезжей появились долгожданные корабельные мастера из Голландии Никлас и Ян. Апраксин обрадовался. "Слава Богу, теперь дело на верфи наладится". Вызвал дьяка Озерова:
- Обустрой их в добрых избах, Андрей. Быть может, в Немецкой слободе. Там их родичи живут не первый год. Все им полегче придется. Одежду справь зимнюю. Завтра с утра на верфь их поведу.
Озеров понимающе кивнул и протянул воеводе кожаную сумку:
- От государя почта. - Дьяк мялся, пока голландцы не вышли за дверь, тогда приглушенно проговорил: - Почтари сказывают, царица Наталья Кирилловна Богу душу отдала.
Сразу прошибло потом воеводу, дрожащими пальцами открыл он конверт.
"Федор Матвеевич, - как обычно, по-родственному обращался царь. - Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писать рука моя не может, купно же и сердце. Обаче вспоминая апостола Павла, "яко не скорбите о таковых", и Ездры, "еже не возвратити день, иже мимо иде" сия вся, елико возможно, аще и выше ума и живота моего (о чем и сам подлинно ведал), еще поелику возможно, рассуждаю яко всемогущему Богу и вся по воле своей творящу (так угодно). Аминь".
Слезы текли по щекам воеводы, вспомнились давние годы, когда он, малец, в первый раз увидел молодую жену Алексея Михайловича, добрую, милую в обращении. Потом стольником Петра ощутил на себе ее благодушие, материнскую благожелательность к тем, кто в те смутные времена был верен ей и опекал ее сына… Тяжело вздохнул, ладонью вытер глаза и продолжал читать письмо. "По сих, яко Ной, от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя, о живом пишу. Понеже по обещанию моему, паче же от безмерной печали, незапно зде присетити хощу, и того для имам некие нужды, которые пишу ниже сего: 1. Посылаю Никласа да Яна для строения малого корабля, и чтоб им лес, и железо, и все к тому было вскоре готово, понеже рано приехать имеем. 2. Полтораста шапок собачьих и столько же башмаков разных мер сделать, о чем в готовности не сомневаюсь. И желаю от Бога купно здравия компании вашей.
Piter".
Сквозь слезы Апраксин улыбнулся: "Не позабыл Петр Алексеич, как продрог у Поноя, знать, опять замыслил плыть к океану".
Вечером в зимнем полумраке тоскливо ударил большой колокол Успенского собора. Архиепископ отправлял панихиду, заупокойную литургию по усопшей царице…
После панихиды архиерей и воевода, по православному обычаю, помянули покойную царицу. Говорили только о ней и Петре.
- Теперича одинок государь, разве Евдокия-царица да сынок ему в утешение, - заметил Афанасий.
Апраксин через силу криво улыбнулся:
- Чаю, не ведаешь отче, разлад у государя с Дунькой. Нынче завелась у него зазноба иноземная, в Немецкой слободе, Анка Монсиха. Вся Москва об этом толкует.
- Все беды от них, от баб, - просто рассудил Афанасий, - ибо в Библии сказано - горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Не будет доброй жизни у той немки.
Помолчав, Апраксин вспомнил:
- Не позабудь, отче, в сороковины отслужить литургию.
- Кого учишь, воевода, давно в календаре помечено…
Февральское солнышко перед Сретением нет-нет да и напоминало о приближающейся весне. С навеса верфи упали первые капли. Отстояв литургию на Сретение, Апраксин поспешил на Соломбалу. С приездом голландских мастеров работы на верфи вошли в тот привычный Апраксину ритм, который прежде царил на Плещеевом озере. Плотников разделили на несколько групп. Одна выделывала из дубовых кривулей форштевень, другая - ахтерштевень, третья тесала из сосновых брусьев составные части шпангоутов. Присматриваясь к иноземцам, их мастерству, Апраксин невольно вспоминал их земляков в Переславле.
Начиная каждую новую работу по выделке очередного шпангоута, голландцы вытаскивали свои записи, что-то в них чиркали, потом углем чертили на брусьях конфигурацию детали.
"Где же у них вся посудина изображена?" - задавал себе не раз вопрос воевода, но пока помалкивал. Старший строитель Никлас между тем каждый день просил новых работников.
- Хочешь, воевода, успеть к сроку, присылай еще плотников.
Апраксин развел руками:
- Две дюжины у тебя, а в городе добрых больше не сыскать. Обходись покуда этими.
Но сам дьякам и подьячим на съезжей наказал:
- Губные старосты пускай по деревням поищут толковых плотников. Покуда зима, все одно им на печи валяться. Здесь деньгу подработают.
Никлас почти каждый день напоминал о железных деталях: болтах для скрепления частей шпангоутов, угольниках-книц, соединяющих воедино набор корпуса, других поделках.
- Не позабудь, воевода, блоки и канаты заказать для такелажа, - теребил другой мастер, Ян, - без них мачты ставить не будем.
В Москву собрался старый знакомый, сержант Семеновского полка Куроедов из стрелецкого полка.
Где в Архангельском сыщешь добротные блоки? Вспомнил, что царь сам обещал их изготовить.
Апраксин сел за письмо, просил о блоках, намекнул, может, есть какие перемены с отъездом. Ежели все по-прежнему, когда ожидать и сколько людей прибудет. Привык Апраксин загодя все предусматривать.
Через две недели пришел ответ от Петра. Как часто бывало, любил пошутковать царь. "Совсем там с Бахусом породнились, Ромодановского на царство посадили!" - усмехаясь, читал письмо Апраксин.
"Федор Матвеевич, письмо твое через Михайлу Куроедова мне вручено и выразумев, доносил о всем государю своему и адмиралу, который, нас выслушав, указал мне ж отписать тебе сими словами: 1. что он, государь, человек зело смелый к войне, а паче и к водному пути, о чем и сам ведаешь; и для того здесь далее апреля последних чисел медлить отнюдь не хочет; 2. такожде и брат его, государев, любовью с ним, паче же рвением, яко афиняне, нового ищущи, обязал его в сем пути, також оставити не хочет; 3. шаутбей-нахт будет Петр Иванович Гордон, всех людей будет близко трех сот разных чинов; а кто и в каком чине и где, о том буду писать впредь. И того для во всем прилежнее поспеши, а паче в корабле. По сем аз и с товарищи, у работы блочной будучи, много кланяемся. Здрав будь. Piter. Марта в 5 день".
Дочитал письмо и поехал на Соломбалу. У киля уже торчком стояли закрепленные форштевень и ахтерштевень. Как раз плотники устанавливали первый кормовой шпангоут. Не вмешиваясь, Апраксин стоял в сторонке, наблюдал, как распоряжаются голландцы. После установки шпангоута на место его временно, чтобы не сдвинулся, скрепили досками с ахтерштевнем. Голландцы подошли к Апраксину, слегка поклонились.
- Будут тебе блоки к сроку, - сказал воевода Яну, - государь о них печется.
С верфи воевода поехал к стрельцам. Снивенса недавно произвели в полковники, и он наводил порядок в стрелецком городке, прошлись по казармам.
- Государь письмо прислал, наказывает все по порядку готовить. Сам по весне будет.
Полковник повел воеводу в оружейную избу.
- Пищали, воевода, старые, замки поизносились. Добрая половина для боя не годна. Пальбу для государя учиним, а ежели для неприятеля, худо придется. Пороху тож мало припасено. Дай Бог, хватило бы встретить государя.
- Ведаю, о том и государь прознал, когда здесь был. Ежели что, монастыри подмогут.