В этой церкви мы оставались пять дней и пять ночей, и мы были сыты благодаря заботам нашего верного слуги. Он приносил нам провизию, как правило, в сумерках, но редко оставался с нами дольше, чем это было необходимо. От него мы узнавали о судьбе других наших домашних, которым он тоже приносил еду. Все они находились в разных местах, поскольку Михаил не решался собрать нас вместе, чтобы мы вызывали как можно меньше подозрений. Мы узнали, что, поскольку папенька всегда был настоящим патриотом, все считали, что в его доме спрятаны большие ценности, в частности те, что были собраны дворянами по подписке в помощь государству, и потому в отношении его семьи может быть проявлено со стороны французов нечто большее, чем обычная жестокость и злоба. И нам велели держаться вблизи нашего укрытия. В этом предостережении, впрочем, не было особой надобности, поскольку дедушку в лицо не знали, а меня едва ли кто вспомнил бы, ведь те немногие французы, что видели меня, вероятно, пали жертвами своей собственной жестокости. Бедному Михаилу самому нужно было маскироваться больше всех, и я умоляла его не пренебрегать этим. Но, увы! этот храбрый, умелый, но невезучий человек не обращал внимания на мои просьбы. В вечер шестого дня наш опекун не появился, но мы успокаивали себя надеждой увидеть его утром, и с таким убеждением разделили наш скудный ужин. Но и утром его не было, настал вечер, а Михаил так и не появился.
В первые дни этих несчастий я подолгу не ела и никогда не испытывала голода или желания отдохнуть; мое тело как бы питалось той самой болью, которая истребляла его, а физические потребности заместились умственными страданиями. Но в моем несчастье, беспрерывно страдая от горя и ужасных воспоминаний, я тем не менее оставалась довольно спокойной и потому осознавала бедствие, которое я претерпевала. И все-таки, будь я одна, убеждена, что не стала бы прилагать никаких усилий, чтобы продлить свое земное существование, и не покинула бы свое убежище даже подстрекаемая голодом. Страх встретиться с французской солдатней был так силен, что я скорее бы согласилась на самую мучительную смерть, нежели на более пугающую участь, которая ожидала бы меня, если бы я оставила свое безопасное, хотя и ветхое убежище.
Но я не могла смотреть, как угасает от голода наш дедушка, и не могла слышать жалобы его верной больной служанки. Она так настрадалась от перенесенных бед, что у нее почти отнялись ноги, и потому она была не в состоянии хоть чем-то нам помочь. После еще одной ночи, проведенной в таком отчаянии, о котором в прежние дни я представления не имела, когда начало светать, я выбралась наружу, чтобы купить или выпросить хоть какую-то еду.
Я не знала, куда мне направиться, дрожащие ноги с трудом несли мое ослабевшее тело. Понимая, что получить помощь можно лишь у ближних своих, я, тем не менее, вздрагивала, завидев вдалеке человеческое существо и старалась при его приближении куда-нибудь спрятаться. Напрасно я оглядывалась в надежде увидеть хотя бы одну женщину, которую можно было бы попросить о помощи. Предо мной лежала жуткая пустыня с разрушенными домами и обвалившимися оградами. Под частично сохранившимися кровлями домов тут и там теснились несчастные люди, с трудом можно было распознать мужчин и женщин. Наконец я заметила кучку детей и поспешила к ним. Тут же стояли их матери, они раздавали своим изголодавшимся отпрыскам какую-то отвратительную еду, которую ночью им удалось украсть.
Правильно сказал великий английский поэт: "Когда спокоен дух, тело чувствительно". Ах, Ульрика! при виде этой пищи твоя Ивановна протянула, как нищенка, руку и издала слабый умоляющий крик.
"Бедная девочка! - сказала одна из женщин. - Жаль, что у меня ничего не осталось, чтобы дать тебе, но у меня и для себя ничего нет, все съели мои несчастные дети".
"Я прошу не для себя, - ответила я, - я прошу вас уделить мне немного, совсем немного еды для моего старенького дедушки".
В это время другая женщина раздавала остатки пищи своим малышам.
"Детки, - сказала она, - дадим немножко этой девушке?"
"Да", - сказал старший, повернувшись ко мне с таким жалостливым взглядом, которого я никогда не забуду.
И именно в этот момент из палатки выскочили французы и, злобно крича, что поймали воров, схватили бедного ребенка и его трясущуюся мать, осыпав их жуткими проклятьями. Все остальные в испуге бросились в разные стороны, но я тщетно пыталась бежать вместе с ними. Мои дрожащие ноги отказывались мне служить, сердце то бешено колотилось, то внезапно останавливалось, будто не желало больше биться. В глазах у меня потемнело, и я опустилась на землю, отдавая себя на волю Всемогущего, что только и требовалось в тот момент.
Спустя какое-то время я почувствовала, что рядом кто-то есть, и ясно услышала голос, уговаривающий меня проглотить то, что поднесли к моим губам. Я так и сделала и ощутила благостное тепло в желудке, которое быстро распространилось по всему телу. Голос настойчиво повторял просьбу, и я почувствовала, как чья-то рука гладит меня по голове. Наконец я приоткрыла глаза и поняла, что сижу на земле - что я все еще обитаю в этом мире скорби.
"Ивановна! моя любимая, моя обожаемая Ивановна! - еще громче проговорил тот же голос. - Вы живы! Соберитесь с силами. Откройте глаза и осчастливьте меня, дав понять, что я спас жизнь гораздо более мне дорогую, чем моя собственная!"
Я наконец открыла глаза, будто возвращаясь к новой жизни, поскольку сладок язык доброты для страдающего человека, и увидела Ментижикова.
Его доброта утешила и поддержала меня. И я узнала, что этот бесценный человек был жестоко ранен, его поместили в лазарет, где он и пребывает до сих пор. И оттуда, с тех пор как разрушили наш дворец, он каждый день выходил с утра и до самого вечера искал меня или кого-то, кто уцелел из нашей семьи. Он так сильно желал найти меня, что в тот день ему это удалось. И удалось с большими трудностями вернуть меня к жизни. Он накрыл меня своей одеждой и влил мне в рот лекарство, которое прошлым вечером выдали ему для его собственного лечения и которое, к счастью, оказалось при нем. Всмотревшись в его лицо, я поняла, что он смертельно бледен и дрожит, словно в лихорадке. Я постаралась встать, и мы вместе побрели к моему печальному убежищу.
Что за сцена предстала перед нами! Двое несчастных, которым я так хотела облегчить жизнь, встревоженные моим длительным отсутствием и подгоняемые естественными потребностями организма, рискнули выбраться из укрытия и брели по той дороге, по которой ушла я. Они, насколько им хватало сил, обращались к каждому встречному на пути, расспрашивая об Ивановне. Чем и привлекли к себе то роковое внимание, что погубило их обоих. Ты должна услышать эту печальную историю - несчастная Варвара, будто обретя новые силы, обхватила руками своего господина и получила пули, предназначенные ему. И тогда, оторвавшись от него, как отсеченный плющ отделяется от державшего его дуба, она замертво рухнула на землю.
Вид ее искалеченных ног и его окровавленного и почти обнаженного тела обжег мои измученные глаза. Ох, Ульрика! Стоит ли удивляться, что мне так захотелось снова впасть в то бесчувственное состояние, из которого я совсем недавно вышла, что я покрепче прижала к сердцу последний, страшный подарок папеньки как избавителя от подобных страданий?
Не удивительно, что в безумном моем состоянии, да к тому же при чрезвычайной моей слабости, я снова чуть не упала в обморок. Помню только, что злодеи, окружавшие дедушку, отстали от него как от бесполезной жертвы, так что Ментижикову, несмотря на собственную слабость, удалось спасти его. Он повел нас в лазарет, где наше появление вызвало ропот в толпе голодающих и страдающих людей, которые боялись, что из-за нас им достанется меньше еды. В конце концов эти люди уступили просьбам нашего великодушного друга, которого я заранее попросила не открывать наших имен, поскольку поняла, что наряду с русскими страдальцами в этой юдоли человеческого горя много французов и итальянцев.
Как только наш добрый спаситель снабдил дедушку какой-то одеждой, которую раздобыл за огромные деньги у тех, кому - увы! - деньги уже едва ли могли понадобиться, он упал на убогую кровать и попросил, чтобы поскорее позвали врача. Я видела, что Ментижиков совершенно обессилел, и мучилась угрызениями совести, ведь физическое напряжение, которое потребовалось для нашего спасения, несомненно, ухудшило состояние его здоровья. Доктор пришел нескоро, но тем временем дедушку накормили, и, выяснив, что раны его не опасны, я под руководством собравшихся вокруг людей, сама забинтовала их и, уговорив одного человека позволить дедушке разделить с ним его соломенный тюфяк, вскоре успокоилась, когда дед погрузился в глубокий сон. Потом я доела остатки его еды и пошла к Ментижикову, с волнением ожидая заключения доктора.
Когда этот господин прибыл, он с большой озабоченностью допытывался, принимал ли Ментижиков лекарства перед выходом на улицу. Ментижиков ответил отрицательно, добавив:
"Небеса внушили мне мысль сохранить их для лучших целей".
"И к тому же вы рискнули пробыть на улице в три раза дольше, чем обычно. Вы жестоко пострадаете за свое непослушание! Вам грозит гангрена!"
"Но Ивановна будет жить! О, Господи! Благодарю тебя!"
Я поняла, что доктор будет его осматривать, и отошла. Стремясь как-то помочь раненым, я переходила от одного к другому и, отрывая куски от своего белья, раздавала их самым нуждающимся. Пока я этим занималась, ко мне подошел тот любезный доктор со словами: "Мадам, мне тяжело сообщать вам, что ваш достойный друг чрезмерным напряжением сил нанес себе сегодня непоправимый вред, и вполне возможно, что ему осталось жить лишь несколько дней, и я считаю своим долгом уведомить его об этом".
О, Ментижиков! Самый преданный из всех влюбленных! Самый искренний из друзей! Нашла, чтобы потерять и оплакивать! Какой болью терзали мою душу эти новости! Я кинулась к нему, я схватила его руку, я прижала ее к своим губам, я омыла ее слезами. Дух моего Фредерика! Прости меня, если в минуты пробудившейся благодарности и душераздирающей боли та, которая так доверчиво предпочла тебя этому замечательному молодому человеку, отказывалась от своего выбора и проливала слезы нежности на его угасающее тело!
Три изнурительных дня и три ночи дежурила я у кровати Ментижикова, исполняя все его желания. Он принимал крохи еды и лекарства только из моих рук, а я, стоя на коленях возле него, непрерывно возносила молитвы за его вечное благополучие, к которым он горячо присоединялся, никогда не забывая в конце поблагодарить Господа за то, что дал ему сил прийти мне на помощь, и за утешение, что давало ему мое присутствие и мое участие.
"Да, моя дорогая Ивановна! - говорил он, пытаясь пожать мою руку, которую не выпускал из своей, и его запавшие глаза начинали светиться, - здесь, в этом страшном месте, в такой обстановке, что терзает мое сердце и ужасает мой взор, средь руин любимой страны, за которую я с радостью сражался, за которую с готовностью шел на смерть и переношу теперь жестокие и бесконечные страдания, даже здесь я радуюсь сладчайшим моментам моего существования - вашему участию, вашей нежности и дружбе, чувствам, с которыми, я уверен, вы будете чтить мою память. О, если бы Небеса могли воскресить вам другого друга, когда меня не станет".
Иногда он говорил:
"Не плачьте обо мне, Ивановна. Подумайте, насколько больше я страдал бы, видя, что вы принадлежите другому. Сколького я в этом отношении избегаю, вы можете понять, наблюдая ближе, в нашей нынешней ситуации, мою преданность вам. И, принимая во внимание, что со дней моего отрочества я лелеял эту привязанность, которая, я понимаю, так сильно привлекает вас во мне теперь, что вы почти удивлены тем, что когда-то могли отвергнуть меня. Но не ошибайтесь в своих чувствах, Ивановна! Вы испытываете ко мне не любовь, но жалость и уважение. Большего я и не прошу. Любое более пылкое чувство убывает с приближением смерти. И все же не покидайте меня, Ивановна! Позвольте мне слышать ваш голос, осчастливьте меня вашими молитвами до самого порога могилы".
Когда я думаю об этом бесценном человеке, мое истинное утешение состоит в том, что как бы ни было мне больно, я выполнила его просьбу, и душа Ментижикова отправилась в свой вечный путь из рук Ивановны.
За эти дни наш дедушка впал в своего рода паралитическое оцепенение, из которого редко выходил, разве чтобы немного попить. Он мало говорил, а если и говорил, то крайне неразборчиво, но я его понимала и благодарила Небеса за то, что в его словах не было ни боли, ни печали. Временами дедушка просто открывал глаза и неотрывно с любовью смотрел на меня, немного отпивал то, что я подносила к его губам, и снова погружался в счастливую летаргию.
Однако это состояние, каким бы благотворным и желанным оно ни было для страдальца старика, не было таковым для его молодой сиделки. Со смертью Ментижикова иссяк источник, придававший мне силы, и теперь никто более не призывал меня оказать поддержку, я не могла поддерживать и себя. День за днем я льстила себя надеждой, что твое доброе сердце отыщет меня, хотя понимала, что у меня нет способов известить тебя о своем положении. Ужас перед риском оказаться за пределами моего убогого жилища теперь охватил меня больше прежнего. Тщетно я искала себе утешения. И таким было мое ощущение горя и безнадежности, что я признательна была окружавшим меня несчастным созданиям, благодаря им я забывала о своем отчаянии, поскольку за ними требовался уход и они были счастливы моему проявлению человечности. И, без конца требуя внимания, они тем самым мешали мне вспоминать о прошлом и со страхом думать о будущем.
Вскоре после смерти бедного Ментижикова в госпитале прибавилось множество новых страдальцев, и иностранцев, и русских. И так много горя скопилось вокруг меня, и настолько я была не в состоянии облегчить его, что, несмотря на мои страхи, меня искушало желание пробраться в наш дворец, чтобы раздобыть там вино, одежду и другие необходимые вещи из тех, что оставались в наших запасах. Тщетно я выискивала попутчика для этой рискованной экспедиции. Нашего любезного доктора отозвали, и здесь воцарились ненависть и враждебность, и сам язык смерти был полон проклятий. Проявление сочувствия, невзирая на национальность потерпевшего, ушло, а усилившаяся жестокость французов как нации ожесточила сердце каждого русского против отдельного француза. Поэтому любой вошедший француз становился объектом для проклятий и целью для мести.
О чем я сокрушаюсь более всего, так это о том, что нашей молодежи, только входящей в жизнь, приходится взрослеть в этом страхе. Те, кто несколько месяцев тому назад воспринимали все вокруг с доверием невинности и любовью, вынуждены теперь жить своим умом, судить и решать за себя. Хитрость стала их силой, обман - их защитой, поскольку горе научило их подозрительности, а нужда ожесточила их сердца. Они сохранили достаточно чувствительности, чтобы считать себя несчастными, но не сберечь свою добродетель. Ах! здесь есть о чем поразмышлять думающему человеку!
С каким же вниманием и неустанной бдительностью должны наши просвещенные правители взяться за восстановление разрушенной системы человеческой нравственности!
Прости мне мое отступление, милая моя Ульрика! Ты должна понять, что мое сознание подвержено общей заразе. И правда, если верно, что нам следует мерить жизнь скорее пережитыми впечатлениями, нежели отрезком времени, то твоя Ивановна прожила уже тысячу лет - испытав самые ужасные превратности судьбы, обретя самые ужасные познания о человеческом горе.
Каких только рассказов о всяческих несчастьях я не наслушалась! Каких только слез отцов, возлюбленных и мужей я не была свидетелем! Каких только печальных историй не изливали в мои уши! Каких только призывов к сочувствию не обращали к моему сердцу! Мне казалось, что все невзгоды человеческие скопились в одном-единственном месте, ибо никакая сила воображения не могла бы превзойти то, что было представлено здесь во всех своих видах. И все-таки каждый из этих несчастных знал других, страдающих еще больше, чем они сами, потому что ко всем прочим бедам добавлялась у них та, что одна стоила многих - они были бездомными скитальцами.
Прости меня, Ульрика! Этим вечером не могу больше писать, но продолжу свое повествование при первой же остановке на отдых. Мой разум сбит с толку от такого обилия варварства и страданий, и мне нужно немного отдохнуть, прежде чем продолжить мой небольшой рассказ. Впрочем, я не закончу письмо, не выразив тебе самой теплой благодарности за то, что ты познакомила меня с этим благородным англичанином, он стал тем настоящим другом, которому умирающий Ментижиков вверил бы меня. Увы! Мое доверчивое сердце даровало святое имя друга совсем другому. Ах! Мой пропавший, мой любимый Фредерик! Могла ли я подумать, что пожелаю иметь какого-то друга, кроме тебя! Могло ли мое робкое сердце предположить, что я брошусь под защиту иностранца и буду благодарна ему за его человеколюбие! Я, которая совсем недавно жила под защитой родителей, в окружении друзьей, боготворимая поклонниками, взлелеянная на руках фортуны и избалованная изъявлениями восторга, та, кому в мечтах рисовались одни лишь картины счастья, - как я изменилась! как я растерялась, Ульрика!
И все же у меня осталась моя сестра - быть может, и брат мой жив. Я побоялась спрашивать о нем, поскольку на сей предмет ты хранишь молчание. Возможно, мы обе испытывали одинаковый страх, и наши опасения причинить боль другому помешали нам получить ту долю облегчения, которую дарует неопределенность. Все, что я узнала от Ментижикова, сводится лишь к одному - что Александра направили на службу довольно далеко от основной армии, в то время как другу его выпал более суровый жребий - оборонять и потерять свой родной город.
Еще раз прощай! Не смею продолжать вереницу мыслей, которые снова тревожат истерзанное сердце твоей трепещущей от страха
Ивановны.
Письмо XIX
Генерал граф Федерович супруге Ульрике
Минск, 25 нояб.