Когда я уже не слышала больше слов умирающей маменьки, когда ее тяжелая холодная голова упала мне на руки, я, кажется, лишилась чувств. Меня будто оглушило, но я все-таки не упала в обморок. Я осознавала случившееся, и вместе с тем испытывала некое оцепенение. Я была на грани идиотизма или безумия, но, думаю, реальность была страшнее моих ощущений. И все-таки в это мгновение я нашла в себе силы поблагодарить Господа за то, что мои ощущения не стали действительностью. И от всего сердца я молила о том, чтобы, в каком бы отчаянии я ни была, я смогла бы перенести свои страдания, как положено человеку и христианину, чтоб не лишил меня Господь утешения изливать душу свою в молитве и верить, что меня ждет вечность, где грешные избавляются от тревог и утомленные находят покой.
Мы, конечно, никогда не должны отчаиваться, обращаясь к Небесам милосердным, даже когда нам не дозволено надеяться на какое-то великое или незамедлительно вмешательство во благо нам. Божественные уста истинно гласят нам, что жизнь наша более ценна, чем жизнь воробьев, но, тем не менее, ни один из них не падает на землю не по воле Отца нашего небесного, и что "все волоски на нашей голове пересчитаны". Еще он говорит нам, что молитвы верующего будут услышаны, потому считаю, что мудро и естественно для христианина взывать к Небесам о помощи во всех крайностях. И я убеждена, что именно бесчисленным молитвам моей благочестивой маменьки о моем благополучии обязана я сохранением сознания и выдержки при виде таких неожиданных, таких ужасных сцен, столь отличных от всего, с чем мне приходилось сталкиваться в прежней жизни.
Прошло несколько часов, в течение которых нельзя сказать, что я была в полном сознании. Помню только, что когда пришел Михаил и многие другие наши люди, папенька, казалось, очнулся от забытья, в которое он впал, рухнув на тело маменьки. Его уговорили подняться и вложили ему в руки саблю. Тогда папенька, обернувшись ко мне, вложил в мои руки свой кинжал, порывисто прижал меня к груди и воскликнул:
"Возьми это, Ивановна! Вот единственное приданое, которое русский дворянин может дать своей дочери в такой час, как этот. Прощай! Оставляю тебя на попечение Михаила, он отвезет тебя к Ульрике или к Александру. Передай им мое благословение, и, если твой дед переживет этот день, пусть твоей заботой будет закрыть ему глаза в положенный час. - Он помолчал и снова остановил взгляд на жене. - Ивановна, - сказал он с горьким вздохом, - твоя мать умерла незапятнанной, как снег на горной вершине. Я не раскаиваюсь в том, что произошло, так повелел мой жестокий рок. Если же ты решишь употребить этот кинжал против себя, помни, это будет оправданным, только если случится с тобой то же, что и с маменькой. Прощай! Я иду защищать тебя, дитя мое, и мстить убийцам твоей матери!"
Папенька вырвался из моих рук - он бросался на своих врагов как ангел смерти, сея на своем пути смерть и опустошение. Какое-то время эта буря бушевала рядом со мной, и я находила великое утешение в его мести, но это чувство смешивалось с неописуемым страхом увидеть, как прольется и его кровь. Издали казалось, что враги отступают перед ним и его верными помощниками в дальнюю часть дворца. В это время несколько негодяев, получивших преимущество перед своими товарищами в удовлетворении своей страсти к грабежу, снова вошли в комнату и двинулись к телу маменьки, накрытому богатой накидкой. Я с маниакальной яростью старалась им помешать. Видимо, дикий вид, который придавало мне овладевшее мной бешенство вкупе с всклокоченными волосами, окровавленной одеждой и кинжалом в руках, и в самом деле наводил страх - не знаю почему, но французы ретировались, и ночь этого ужасного дня накрыла меня. Я осталась одна рядом с тем, что было мне дороже жизни - рядом с телом моей убитой матери.
После нескольких часов ужасного шума наступила глубокая, могильная тишина, которую нарушали лишь редкие орудийные раскаты. Но к полуночи послышались глухие звуки стрельбы, которые стали усиливаться по мере приближения к комнате, где я сидела на полу, держа холодную руку маменьки, как единственную нить, все еще связывающую меня с этим миром. Бедная старенькая Варвара, которая долгое время была преданной сиделкой нашего дедушки, пришла с известием о том, что в другой части дворца полыхает пожар и вскоре огонь доберется до того места, где сижу я. Варвара стала упрашивать меня уйти с ней, говоря, что искала меня по всему дому и все боялась, что меня увели французы.
В ответ я спросила о папеньке.
"Он на небесах", - молвила Варвара.
"Тогда мне нечего делать на земле", - сказала я, опустив в отчаянии голову на щеку маменьки.
Варвара ушла, и некоторое время я, можно сказать, радовалась ее отсутствию, потому что чувство какого-то жуткого удовлетворения овладело мной. Почти тридцать часов я ничего не ела, и все то время страдала не только от мук рассудка, но и от сильнейшей физической усталости и находилась в состоянии полного истощения. Я решила, что, должно быть, умираю, а то недолгое время, которое мне оставалось прожить, я проведу рядом с драгоценными останками маменьки. Я легла еще ближе к бесчувственному телу и вообразила, как меня охватывает холодок смерти, но внезапно почувствовала, что рядом кто-то есть, и услышала слабый, задыхающийся голос, обращенный ко мне.
"Дитя мое, моя Ивановна! Ты и вправду покидаешь меня? Все уроки твоей благочестивой маменьки, благородного папеньки забыты? Неужто в тебе не осталось жалости, раз ты бросаешь меня в день крайнего моего отчаяния? Дитя мое, моя дорогая Ивановна! Пожалей меня, умоляю".
Я подняла голову. Надо мною склонился дедушка, пряди его седых волос падали мне на лицо, увлажненное слезами, которые тихо скатывались с его морщинистых щек. Я потянулась к нему - я обвила руками его шею, я почувствовала зов родной крови в своем сердце, которое готово было разорваться. Я поцеловала его в лоб и расплакалась, то были драгоценные слезы, потому что под их целительным воздействием мой рассудок, казалось, восстанавливался, и порывы гнева и жажда мщения, которые рвали мою душу на части, уступали место другим эмоциям - печали и покаянию.
Когда волнение во мне улеглось, я заставила себя подняться и приняла еду, что принесла мне Варвара. Но как только у меня чуть прибавилось сил, я принялась энергично настаивать на том, что нельзя оставлять тело маменьки на дальнейшее поругание. И после короткого, насколько позволило время, обсуждения мы решили перенести тело любимой маменьки в отдаленную часть сада, где, как ты помнишь, в прошлом было фамильное кладбище. Что мы и сделали, но не без трудностей - для этого нам пришлось обойти кружным путем ту часть дома, где властвовал огонь.
Вот так и была погребена графиня Долгорукая, потомок княжеского рода, достойная представительница империи, твоя, Ульрика, и моя маменька, единственный ребенок этого убитого горем старика. На его долю выпало величайшее несчастье - он пережил собственную дочь, и его тяжкие вздохи в те минуты, когда могила навеки скрыла ту, что была райским светом для его глаз, никогда, никогда не перестанут звучать в моей душе. Двое слуг - только они и остались из того множества людей, что несколько часов назад грозили врагу или молили о пощаде. Человеческие существа разорили жилище, а тлеющий огонь лишь довершал разрушение. И как только наша ужасная миссия была завершена, мы вернулись в комнаты, не обращая внимания на их состояние.
Прощай, Ульрика, завтра я продолжу письмо, а сейчас больше не в силах писать, голова кружится, пера не вижу, потому что глаза заливают слезы. Но нет страха у меня, сестра. Тот, чья вечная доброта до сих пор оберегала меня, даст мне сил соединиться с тобой. Посыльный сообщит тебе, что теперь враг сам страдает от зла, которое он и причинил, и положение французской армии весьма прискорбно. Но увы! в то время как я должна радоваться освобождению моей страны от этих жестоких злодеев, я не могу не горевать о том, что никакое будущее благополучие не вернет нам тех, кто ушел навсегда, - с поля славы мертвого не поднять.
Часть этих слез, и какая большая часть! пролита по Фредерику - увы! Да поможет тебе Господь, моя милая Ульрика, никогда не знать вдовьих печалей, об этом постоянно молится твоя сестра.
Всегда нежно любящая тебя
Ивановна.
Письмо XVII
Сэр Эдвард Инглби
графине Федерович
Москва, 5 нояб.
Мадам,
Я не могу допустить, чтобы посыльный, который имеет счастье доставить вам известие о вашей сестре, леди Ивановне, уехал отсюда, не имея при себе письма, в котором я выражаю свое почтение к вам. Сказать, что в леди Ивановне я нашел все, что только может представить себе молодой человек, ценящий красоту и выдающиеся человеческие качества в самых романтических своих полетах фантазии, слишком мало, чтобы выразить мои чувства. При всем ее совершенстве, природных качествах ума, она наделена еще и совокупностью такой мягкости и силы, такой наивности и мудрости, в ней так счастливо сочетаются величавость и женственность, что я теряюсь, не зная, то ли восхищаться ею, то ли жалеть ее.
Будьте уверены, что, испытывая такие чувства, я, несомненно, буду тщательно оберегать вверенную мне драгоценность. При этом меня охватывает беспокойство из-за того, что нам не удастся скоро уехать, поскольку должно пройти еще несколько дней, прежде чем мы сможем отправиться в путь. Думаю, нет смысла скрывать от вас, что ваша сестра весьма нездорова. Теперь, когда почти все французы ушли, я пытаюсь восстановить несколько комнат во дворце, придать им жилой вид, чтобы вскоре перевести туда леди Ивановну и ее немногочисленное окружение. Некоторые из тех немногих людей графа Долгорукого, кто не разделил участь своего храброго господина в той злосчастной битве, каждый день являются сюда, и я рад, что могу раздать им ваши подарки. Но этим людям становится все хуже и хуже, и я не представляю, как они, несчастные, переживут столь суровые холода. Страдания этих людей, усиленные сейчас жестокостью зимы, невозможно представить. Однако много есть и таких, кто, покидая лазареты, тут же отправляется в армию, словно им нужна лишь такая жизнь, которую можно посвятить служению родине.
Воздержусь от того, чтобы рассказывать вашей милости о тех особых обстоятельствах, в которых я нашел вашу сестру, полагая, что придет время и она сама все вам расскажет. Не буду торопить события, понимая, что даже напряжение от писания может ей навредить. Думаю, мы скорее в состоянии переносить муки от какого-то одного сильного чувства, нежели от соперничающих эмоций. Ибо даже удовольствие, которое ваша сестра, должно быть, испытала, получив ваши письма, а также осознание того, что рядом с ней находится друг, каковой, я надеюсь, она знает, посвятил себя служению ей, кажется, вывело ее из равновесия и вызвало ощущение слабости, которое, несомненно, было и прежде, но не проявлялось столь болезненно. Когда я приближаюсь к ней, она вздрагивает и просит меня говорить об Ульрике, но, как только я произношу ваше имя, она начинает плакать. Хотя пылкая любовь пронесла бы ее через любое препятствие, чтобы только обнять вас, тем не менее, когда я говорю об отъезде в Петербург, она восклицает: "Неужели я должна покинуть прах моих любимых родителей? - и тут же заливается слезами. Однако при всех ее горьких переживаниях она явно старается обрести смирение и потому ищет утешения в исполнении религиозного долга и обращается к Небесам с искренним доверием и робкой надеждой. Леди Ивановна так настрадалась, претерпела столь жестокие лишения, что, как бы ни воздействовали на нее здравый смысл или религия, необходимо все-таки время, чтобы к ней вернулось самообладание и окреп ее организм. Вдобавок нежнейшая забота и любовь друзей окажут свое благотворное влияние, успокоят ее и восстановят ее физические силы.
Счастливы, трижды счастливы будут те, кому достанется эта божественная миссия! Орошать целительным бальзамом такое сердце, возвращать к жизни увядший было цветок и просить его цвести с обновленной красотой и вечным блаженством - было бы сладчайшим занятием для отзывчивой души и удовольствием, даже слишком великим, чтобы человеческое создание могло уповать на него.
Простите меня, мадам, если я слишком пылко выражаю свое восхищение вашей любимой сестрой. Уверяю вас, мое восхищение основано на самом глубоком уважении, и я никогда не выкажу ни единого чувства к ней, которого не мог бы испытывать брат, до тех пор пока не буду иметь божественного удовольствия передать леди Ивановну под протекцию ее сестры. Бесконечно преданный вам
Эдвард Инглби
Письмо XVIII
Ивановна Ульрике
Руины Москвы, 12 нояб.
Дорогая Ульрика, мои последние обязанности в Москве теперь исполнены! И я готова найти убежище в твоих объятьях. Но должно пройти еще немало часов, прежде чем будет готов мой экипаж, и ехать я буду медленно. Потому отправлю тебе оставшуюся часть моей печальной истории в качестве вестника моего приезда.
Наступил день, и взору моему представилась самая ужасная картина, на которую только способно воображение. Повсюду лежат тела погибших, покрытые страшными ранами, кое-кто, кажется, еще дышит, будто в предсмертной агонии. Лица, черты которых я хорошо помнила от рождения, лица моих дорогих друзей детства, теперь окровавленные и изуродованные, приводили в ужас, и сердце разрывалось от боли. У меня не осталось желания мстить, не то ненависть и жажда мести утешили бы меня в горе. Везде, где бушевала битва, я обнаружила, что на каждого павшего русского приходится более трех вражеских трупов. Среди убитых было и несколько женских тел, и все они лежали в окружении врагов, разделивших с ними их участь. Но в галерее передо мной предстало самое страшное доказательство доблести и преданности нашего маленького отряда, ибо здесь они сражались, окружив своего любимого, боготворимого ими господина.
Случись такое два дня назад, всего каких-то два дня, от подобного зрелища, Ульрика, кровь застыла бы у меня в жилах, отнялись бы руки и ноги, и одного взгляда на это хватило бы, чтобы сделать меня такой же беспомощной, какими были окаменевшие трупы вокруг. Но, увы! Теперь я знаю смерть в самом страшном ее виде. Ужасная развязка укрепила мой дух и повлияла на мой характер. Я призвала к себе остатки своих домашних. Все они, как я и сама, были поглощены собственным горем, поиском тех, кто им дороже остальных, и все-таки каждый был готов отложить свои поиски ради меня. И я с твердым взглядом, хотя и с дрожью во всем теле, помогала им передвигать одно за другим тела русских людей, пока не нашла своего отца.
Хотя на теле папеньки зияли тысячи ран, хотя оно и плавало в крови, черты лица его не были искажены, это были те же благородные черты, которые всем внушали благоговение и всех восхищали. Наши несчастные женщины, увидев его, бросились к нему и, посылая проклятья на головы его убийц, восхваляли папеньку своими криками, пронзающими небеса. Женщины беспрестанно целовали ему руки и ноги, прижимали их к груди и омывали своими слезами, в то время как я, сраженная их жутким волнением, рухнула без чувств на залитый кровью пол.
Меня вернули к жизни повторяющиеся крики женщин, и я, с большим трудом заставила себя заняться делом и упросила людей сначала помочь мне положить тело папеньки рядом с телом его верной супруги, а затем выкопать общую могилу для всех его замечательных слуг, которые приходились близкими или дальними родственниками некоторым из оставшихся в живых. Пока мы этим занимались, несколько человек, которых предыдущим вечером прогнал пожар, вернулись во дворец, когда поняли, что пробоина в стене дальше не пошла; вернулись и те, кому тоже надо было найти и оплакать близких. Они присоединились к скорбному труду и начали копать могилу, принявшую в себя много храбрых и преданных слуг.
Когда последние обязанности были исполнены - когда земля укрыла от наших воспаленных глаз дорогие, хотя и изуродованные тела тех, кто был для нас источником жизненной силы, - наш благочестивый дедушка, встав на колени, договорил прерванную молитву Небесам за свою несчастную родину и, особенно, за всех близких. Иногда он еле выговаривал отдельные слова, а его старческое тело было настолько ослаблено от страданий, что все присутствовавшие на похоронах не сводили с него глаз, им казалось, будто он говорит из могилы, рядом с которой стоял на коленях. Но когда дедушка замолчал, с какой же любовью все обступили его, чтобы поднять и поддержать! Какую гордость испытывал каждый, помогая своему старому господину, а тем утешал себя в своем собственном горе!
"Вот так, - сказал наш почтенный дедушка, милостиво принимая их помощь, - вот так и Москва снова поднимется с земли, возвысится, благодаря своим верным сынам, не таким, конечно, как я, слабый старик, все заботы которого лишь о том, чтобы занять место рядом со своими детьми в могиле, но таким, как моя Ивановна, - в расцвете молодости и возрождающейся силы! Вот так Москва восстанет из пепла, мои дорогие!
Священный восторг, которым в то мгновение осветилось лицо нашего дедушки, зажег патриотический пыл в каждом сердце и на какое-то время дал целительное утешение всем пребывающим в горе. Но, увы! торжество было недолгим. Мы услышали, как группа французов, которых одна только ночь отвлекла от разбоя, входит в ту часть дворца, откуда мы совсем недавно ушли, и теперь всем надо было позаботиться о собственной безопасности.
Тут же появился Михаил, всегда готовый помочь в нужную минуту, и, взявши меня за руку, велел Варваре вместе с дедушкой тихо и не отставая ни на шаг следовать за нами. Под его руководством мы сбежали из дворца. Мы миновали множество разных строений, в которых тоже царило разрушение и разорение, и пришли наконец в какую-то церковь, крепкие стены которой обещали хотя бы временное убежище.