Однако праздники прекратились в связи с уходом Каргашина в Армию. Вообще, Каргашина жизнь таскала за красивые кудри на голове в разные стороны без всякого ущерба его весёлому нраву. Отдых от праздников продолжался всего четыре месяца. Каргашин, как снег на голову, свалился на Николая вместе с его неподражаемым хохотом. Несмотря на солидность и пышущее здоровьем тело, Каргашин был списан по причине оторвавшейся ключицы.
Ключицу укрепили сталью, но для службы этого было недостаточно.
Похожий на Ноздрёва из "Мёртвых душ" Гоголя, Каргашин возобновил с новой силой развращение скромного Николая, добившись немалых успехов на этом поприще. Но и это продолжалось относительно недолго. После того, как дочь полковника заявила папе, что этот красавец её изнасиловал, Каргашину светило весьма серьёзное судебное разбирательство.
Учитывая заслуги отца-инвалида Отечественной войны, Каргашина решили спрятать аж на острове Сахалин. Туда он и отправился в свой последний маршрут, где и был погублен ровно через год в не сложном семейном конфликте.
глава 44
Мало кто думал о благе соседа. Каждый жил в своём мирке воспоминаний о прошлой жизни, которая казалась и нереальной, и помогала вставать, надеясь снова дожить до той жизни. Сил вставать без такой надежды просто не было. И не было сил, если перед глазами не рисовались прекрасные туфельки. Ковырять шилом неподдающуюся ослабленным мускулам подошву башмаков было невыносимо тяжело. Красота этой обуви оценивалась узниками концлагеря непромокаемыми свойствами и отсутствием натирющих мозоли внутренних дефектов.
Фёдор имел сухую фигуру, из которой кости вылазили с повышенным старанием. Он подсчитывал дни, которые находился в довольно благополучном бараке, чтобы до воскресения выполнить норму, которую им всем устанавливал капо. Память частично вернулась к нему, когда он обрёл слух. Он вспомнил, как зовут ту девушку, что привела его в погреб, вспомнил своё имя и даже фамилию - Любин Фёдор. Со временем всплыло в памяти отчество - Игнатьевич.
Но это было всё, что сохранилось в его мозгу после контузии, о которой он тоже не догадывался. Единственно, что осталось для него в целости, это профессиональные навыки, которые проявились сразу, как только переводчик произнёс фразу - "кто есть - сапожник?"
Кормили в концлагере не жирно, скорее скудно, но в общих бараках заключённые мёрли сотнями, выполняя явно изнурительные, тяжёлые работы. Запах горелого мяса, доносившийся через открываемую дверь со стороны крематория, вызывал тошноту, и в то же время подстёгивал. Организм находил какие-то скрытые резервы, утончая и без того тонкие жилы.
Шило лениво, но настойчиво находило лаз в китовой коже, чтобы в следующую минуту крючок цеплял дратву, и дорожка петель постепенно окружала ботинок по кругу.
Надежда на спасение давно уже была забыта Фёдором, жизнь продолжалась в каком-то тумане. Совершенно незнакомая местность и разноязычные сапожники, окружавшие его, усиливали изоляцию от мира. После контузии или после пыток голова часто болела, и тогда видения плыли в ночной мгле в болезненном воображении. Часто мелькало лицо Нади, отчего постепенно он проникся беспокойством о ней.
О доме где-то там в России, о Прасковье и сыне всё было начисто стёрто из памяти. Эти видения были как будто отпущены в малом количестве - лицо Нади, погреб, пугавший его по ночам, и лес, в котором он проваливался опять же в этот погреб. Бороться с немцами методом плохого пошива башмаков было так же глупо, как и шить меньше. Башмаки были нужны таким же несчастным, как и он сам. Да он и не догадывался бороться каким-нибудь способом.
Наоборот, он исступлённо втыкал и втыкал шило, крючком тянул и тянул дратву, а к ночи съедал свою скудную порцию супа, в котором плавала какая-то масса, и валился на нары, почти уже заснувший. Правая рука от такой работы сначала долго болела. Но нервы, пробивая себе дорогу сквозь сухожилия, дотянулись до пальцев, заставили их подчиняться его желаниям. К счастью, он был левшой, так что правая рука всё-равно не могла бы справиться с такой работой.
Гитлеровская машина превратила его в "зомби", настроенного всеми усилиями на работу, которая была пока ему по силам.
Соседи пытались с ним заговорить на польском, чешском, французском. Он смотрел на них выпученными от голода глазами, спрашивал одним словом - "что?" и на этом беседа заканчивалась. Русских сапожников рядом не оказалось. Потеря памяти отделила его от Родины.
На допросах полицаи твердили ему эту фамилию, имя и отчество, поэтому он их запомнил, согласился их принять, и под этими данными помнил себя. Живые тени, что мелькали вокруг него, часто таинственно исчезали и появлялись новые, не до такой степени истощённые.
Надсмотрщики следили за производительностью труда, и горе было замешкаться, упасть в обморок или не выполнить норму, которая для здорового человека не была бы обременительной.
..........................................................
А в это время Надя благополучно родила дочь, похожую на Фёдора, и назвала её Любой. Немецкий генерал допытывался, кто из солдат, находившийся в его подчинении удостоился чести стать отцом, но Надя улыбалась и отшучивалась: - Считайте, гер генерал, это маленькой тайной, я не хочу, чтобы жена этого солдата стала переживать из-за такого пустяка!
Генерал тоже улыбался и дарил подарки. Надя, откормленная, похорошевшая до неприличия, была освобождена от работы, устроена в комнате первого этажа комендатуры. И хотя генерал благоволил к ней, но она чувствовала, что в любой момент всё её благополучие может рухнуть. Дочь её родилась намного раньше того срока, как её взял под опеку генерал. Немцы никак не были причастны к рождению ребёнка.
Это-то и вызывало раздражение секретаря генерала - хладнокровную фрау Гейнц, которая презрительно меряла своим уничтожающим взглядом Надю, проходя мимо. Только мужеподобная, безгрудая Гейнц могла позволить себе такое пренебрежение и презрительность, но и она это делала молча. Мужчины же были более добродушны. Им невольно нравилась русская баба, больше похожая на их жён и сестёр, чем эта чопорная Гейнц.
Немцы к этому времени на длительный срок задержались на завоёванных рубежах. Танки эшелонами отправлялись куда-то на восток, самолёты летели жуткими стаями в том же направлении. Солдаты ходили помрачневшие, пугавшиеся при словах - "восточный фронт", отчего Наде хотелось бежать без оглядки, забиться в какую-нибудь щель для спасения дочери и своей жизни.
Генерал был пока её достаточной защитой, но и он в это неспокойное время то стремительной походкой почти бежал к автомобилю и уезжал на сутки-двои, то сидел в своём кабинете, заседая с офицерами.
В такие моменты яростные вопли его, мало похожие на приказы, разносились по комендатуре, отчего часовые замирали, перестав вечно разгуливать. Надя начинала дрожать в своей комнате.
Дочь чутьём угадывала страх матери и начинала плакать. Партизаны, как понимала Надя из обрывков немецких разговоров, стали донимать тыловых немцев настолько серьёзно, что с передовой были отозваны пехотные войска, сняты с проходившего состава поезда несколько танков. Вся эта техника пошла утюжить поля и леса партизанских краёв.
Успех был, конечно, минимальный, так как находили только местных старух, стариков и детей, над которыми и зависал "дамоклов меч".
Уже через две недели после рождения Любы Надя начала заниматься уборкой кабинетов и коридоров бывшей школы. Чтобы лучше понимать даваемые ей указания, она понемногу учила язык по учебнику, найденному в учительской, в которой устроил себе кабинет генерал.
Её успехи порадовали немолодого вояку, и он подарил ей немецко-русский словарь.
Иногда беседуя с молодой мамой, он оттаивал и отдавал приказы негромким голосом, отчего в комендатуре наступала миролюбивая обстановка до следующей вылазки партизан. Пойманных партизанских разведчиков пытали в соседнем доме, в котором при советской власти находился магазин. Вопли истязаемых в подвале этого дома глушились громкими звуками немецкого марша, но знакомые, матерные тирады несчастных до Нади доносились отчётливо.
Бежать из комендатуры с ребёнком она уже была не в состоянии, потому что оставшиеся в оккупации жители смотрели на неё, как на "немецкую овчарку". Ребёнок воспринимался немецким подарком, едва ли кто приютил бы на первое время.
Всё изменилось к весне 1942 года после какой-то операции Советских войск под Москвой. Генерал был отправлен на Восточный фронт. На его место назначен Заместитель, которому сразу не понравилось присутствие в комендатуре не только ребёнка, но и Нади. Немецкий порядок был наведён мгновенно. Надя устроена в одном из близстоявших деревянных домов, хозяйка которого была переселена в баню и обязана была обслуживать госпожу "Надью", если не хочет портить себе жизнь.
Портить себе жизнь хозяйка не хотела, но обслуживала первое время Надю с очень мрачным выражением на лице, сверкая глазами исподлобья и с шипением произнося некоторые слова.
Каждое утро Надя шла на службу, переживая за судьбу дочери, оставленной на попечение хозяйки. Неделю спустя всё же решилась сообщить тёте Насте, что дочь не от немца, а от русского солдата, ставшего инвалидом от попадания снаряда рядом с ним. Тётя Настя поохала, спросила, не проломил ли снаряд голову мужу Нади слишком сильно.
Успокоилась, узнав, что муж только оглох. С того дня они втроём чаще находились в бане, которую и топить надо было меньше, и уютнее в ней им казалось. Надя получала плату немецкими консервами, мукой и крупами в пакетах, которые подозрительно напоминали советское производство.
Две женщины, подружившиеся на почве совместного поедания российско-немецких витаминов,
выживали в оккупации, как им позволяла немецкая военщина.
И едва ли всю правду о жизни каждого человека на оккупированной территории история могла донести ко дню Победы над фашистской Германией. Ведь даже сильно ненавидя врага, не каждый был в состоянии взять в руки нож и убить немца. Из винтовки или автомата это сделать было намного легче.
глава 45
Машиностроительный завод оглушил Николая спёртым воздухом. После поездок по маленьким городам, сёлам и деревням Удмуртии, насладившись чистым воздухом на этюдах, Николаю показалось, что он попал в ад. Серые лица рабочих, бледные лица инженеров и постоянный рёв мотоциклетных моторов с шлейфом дыма из глушителей настраивали бежать без оглядки из тесной каморки Бюро Художественного Конструирования.
Бежать было просто некуда, так как напряжённость работы сразу в двух организациях его измотала, а в заводе ожидаемые премии и зарплата такого же размера, какую он получал учителем и методистом этот ад подсластили. К тому же мечта приобрести чудо техники - мотоцикл, была намного реальнее, как только Николай вошёл в проходную завода.
Николай никогда не прикасался к техническому пластилину, лепить что-либо не любил. Но за деньги он готов был освоить это странное занятие - лепить формы деталей мотоцикла, пользоваться инструментами, имитировать обновлённую формы щитков, бензобака, седла и вообще всего, что принадлежало двухколёсному транспорту.
Николай творил и долго верил, что он делает что-то нужное. Правда, первую же работу оценил технический совет в нулевом варианте. Полностью покрашенный, сверкающий муляж мотоцикла, называемый "промышленным образцом", осмотрела группа ведущих конструкторов.
Обнаружили невозможность штамповки углов, бензобак был признан не эргономичным. Новые выражения в голове Николая путались, вызывали удивление. Но спорить с инженерными асами было не принято.
Нужно было начинать всё сначала. И так без конца. Однако над всем этим творчеством нависал заводской план, который не позволял слишком далеко отступать от привычного вида "мастодонта". Рисунки лёгких вариантов мотоцикла начальством были приняты в штыки, объявлены копией итальянского производства.
Творчество Николая зашло в тупик. Всё внимание привлекать стала зарплата не только как дизайнера, но и побочная. Завод задыхался от нехватки рабочей силы. Сказывалось отсутствие прибавки населения в годы Великой Отечественной войны. Старые рабочие уходили на пенсию, умирали, а молодёжь, которая была в дефиците, рассасывалась большим количеством заводов.
И когда Начальник БХК спрашивал "кто пойдёт в цех поработать за дополнительную плату?"
Николай почти бегом мчался в цех, где и осваивал на ходу любой рабочий станок.
К своим двадцати восьми годам Николай солидности не нажил, разум его всё ещё гулял где-то с большим отставанием от истинного возраста, поэтому восемнадцатилетня фрезеровщица ему была почти ровесницей. Не долго думая, Николай связал свою судьбу с семьёй дикого алкогольного направления. Только после бурной, драчливой свадьбы пришло протрезвление.
Прасковья сидела на своей кровати на первом этаже, смотрела на Николая и твердила: - Боже мой! Куда мы попали? Они ведь устроили четыре драки! А твой тесть обоссал ваше супружеское ложе! И как тебе спалось на обоссянной кровати?
-Да ладно, мама! Всё образуется как-нибудь! Я пошлю её в вечернюю школу. Она получит среднее образование, потом техникум. Станет работать инженером. Молодая ведь!
Молодая жена действительно согласна была учиться. Осенью начала ходить в восьмой класс.
Николай уже не вспоминал, что красавица обдурила его, заявив, что училась десять лет. Ничего, три года пролетят незаметно.
Дети стали появляться с угрожающим постоянством. За три года учёбы Таня подарила Николаю дочь и сына. Хорошо, что не отказалась и беременная бегать в школу. С грехом пополам аттестат был получен.
О техникуме заикаться уже не хотелось, потому что жена загуляла по-чёрному. Деньги исчезали с космической скоростью из комода, в который доступ был свободен. Николай бегал по цехам, зарабатывая сразу две зарплаты. Денег не хватало. Скоро Николай уже узнал, что семейство караулило Таню у проходной, выклянчивая деньги на выпивку.
Глупую жену нахваливали родственники, Николаю прилепили прозвище - "пироговский вотяк".
Называя так Николая, деньгами его не гнушались. Таня получала в три раза меньше.
Сына Таня не взлюбила прямо у дверей роддома. Бросила Николаю на руки с каким-то брезгливым выражением на лице.
После нескольких сообщений на работе о поведении Тани Николай взял расчёт. Ему просто не хотелось знать подробности. Но Тане нравилось уже не только не скрывать свои подвиги, но и сообщать о них. Она просто не понимала, что её шутки приближали к её же беде.
Новая работа требовала быстрого освоения, иначе грозило полное безденежье. Теперь надо было создавать интерьеры залов столовых, кафе и ресторанов. Говорить, что это было лёгкой задачей, значит не понимать, о чём идёт речь. А речь шла о больших деньгах. Заказы могли приносить деньги, которые могли удвоить зарплату в заводе. Николай бился не только с попыткой создать этот интерьер, но и с конкурентами, которые желали этот заказ отнять.
Битва за жизнестойкость на новом месте привела к тому, что Николай серьёзно заболел. Врачи признали туберкулёз. Неприятная новость сильно напугала розовощёкую, грудастую Таню. Располневшая до неприличия баба мигом устроилась на полу. Две недели ей хватило отлёживать бока на жёстком матрасе, пока Николай без удержу кашлял на кровати с вечера до утра.
Когда вечером он явился с работы, в совершенно пустой комнате его встретил четырёхлетний сын. В комнату поднялась Прасковья со стулом.
-На, вот, хоть посидеть будет на чём! - сказала мать, сама же и уселась на этот стул. - На большую машину всё погрузили. Как жить-то будем?
Сын в ответ только закашлялся.
Сев на мотоцикл, Николай доехал до комиссинного магазина, купил обшарпанный диван скромных размеров, привёз домой. Три таких поездки позволили ему за скромные деньги восстановить обстановку. Не хватало долго только холодильника.
Месяц ушёл на хождение в туберкулёзный диспансер и на хождение матери с первого этажа на второй с кружкой горячего настоя через каждые пятнадцать минут в течение каждой ночи.
Неожиданно ровно через месяц кашель прекратился. Туберкулёзный диспансер, готовившийся отправить пациента на два месяца на лечение, обнаружил совершенно чистые лёгкие.
глава 46
Когда началась бомбёжка, Фёдор продолжал сидеть на своём рабочем месте, привычно трудясь над очередной парой башмаков. Грубыми ударами прикладов автоматов немцы попытались поднять работавших сапожников и портных, чтобы гнать их из бараков куда-то в первую минуту. Но когда барак стало встряхивать взрывной волной, охрану будто ветром сдуло.
Все растерянно озирались по сторонам, готовясь к смерти, потому как надежды было мало, что самолёты целятся совсем не в эти ряды бараков, около которых не было ни города, ни даже села.
После окончания бомбёжки выяснилось по крикам капо, что бомбили то ли американцы, то ли англичане. Всех заключённых погнали на станцию, погрузили в вагоны для скота и повезли неизвестно куда. В товарном вагоне, в который затолкали Фёдора, было так много народу, что живые и мёртвые не могли упасть. Смрад стоял невыносимый, лёгкие наполнялись наполовину, сдавленные соседями.
При выгрузке одна треть вагона попадала, не получив поддержки плеч окружавших людей и осталась лежать на полу. Выжившие, едва шевеля конечностями, должны были выгрузить несчастных покойников на подъехавшие машины, после чего, построившись, двинулись к новому, ещё более ужасному лагерю.
Фёдор, почти не понимая, как ещё передвигаются его ноги, всё же заметил непохожие на российские дома с крышами из красных плиток. Скоро дорога повернула в поле. Бараки были построены недавно, нары были сделаны из неоструганных досок, на которых можно было за ночь нахватать несколько занозок, если неосторожно шевелиться.
Всё началось по-старому. Только теперь подошвы привозили из столярной мастерской, были они деревянные, к ним прибивался на гвозди верх из грубого брезента. Работа только казалась простой. Молоток к ночи становился не легче кувалды, а гвоздики были короткие. и пальцы левой руки, не такие ловкие, как до ранения, не успевали освободиться от болезненной опухоли к следующему утру.
Фёдор и до войны не отличался большим весом, а к концу сорок третьего года качался и от слабого сквозняка. Смерть караулила его, и уже он сам смирился с этой ревльностью.
По ночам его обдавало жаром, похожим на тот, что был в прежнем лагере. Сон его всегда заканчивался кошмарным сжиганием в крематории, отчего утром он вскакивал раньше звуков сирены и дико таращил глаза на бесконечные ряды двухярусных нар. Он давно уже перестал сомневаться, что он не один страдает сумасшествием. По ночам барак разноголосо стонал, кряхтел, выл. Только днём все работали при полном молчании.
Днём любой звук раздражал охрану, которая только и ждала, чтобы выместить злобу на этих скотоподобных скелетах. Это было для сытых солдат каким-то разнообразием и возможностью проявить рвение в боевой службе.
Страх быть отправленным на восточный фронт уже заметно проявлялся в их поведении. При начальстве жестокости не было границ, а без начальства всё как-то спускалось на тормозах. Можно было незаметно отдохнуть, склонясь к столу и чуть не падая на незаконченный башмак.