Сосед Фёдора, поляк, скоро стал единственным другом, потому что похожих слов в их языках оказалось довольно много. На нарах они пристроились рядом, и скоро Зденек с трудом понимал Фёдора, а Фёдор, мешая два языка, понимал друга. Зденек сообщил Фёдору, что находятся они в Польше, почти на границе с Чехословакией. Фёдору это ни о чём не говорило.
Он мог только предположить, что побег может увенчаться успехом.
И чем фантастичнее казалась мечта осуществления задуманного, тем большую изобретательность проявлял он во сне. Фёдор со Зденеком решили ждать следующей бомбёжки. Растерянность охраны могла дать хоть какой-то шанс.
Как только обострилось желание завоевать свободу, воображение стало рисовать встречу с Надей. Видения ночных снов так явственно рисовали варианты их встречи, что он полностью уверовал в эту возможность. Это помогало выживать. Ни Ижевск, ни Прасковья с сыном, о которых он только вспоминал до контузии, в памяти не всплывали. Всё прошлое было начисто стёрто силой взрыва.
А лицо Нади отчётливо выделялось на фоне мрака в предутреннем сне. Возможно и Надю не покидали тревожные мысли о судьбе оставленного в погребе больного Фёдора, отчего этот загадочный, зримый сон посещал и её. Навряд ли была это любовь с его стороны, но и дружбой это тоже можно было назвать не с полной уверенностью. Скорее всего любовь Нади будила воспоминания в его сознании о пережитом.
.............................................................
В это же время Надю однажды встретили при выходе из дома Насти два немолодых человека и предложили сотрудничать с подпольем города. Надя так испугалась, что не пожелала даже подумать над их предложением. Мужчины, конечно, знали о её дочке, слишком маленькой, чтобы остаться сиротой, но немецкий генерал за свою жестокость к местному населению был приговорён к ликвидации, поэтому легче всего было именно ей выполнить эту задачу. Отказ её мужчины восприняли холодно, многозначительно переглянулись, но о их секретном посещении попросили забыть. Они предупредили её, что однажды и она взлетит на воздух в этой комендатуре.
Для Нади настали чёрные дни. Каждый день прощаясь с дочкой, целуя её будто в последний раз, она во время уборки вздрагивала даже от хлопанья входной двери, замирала от громкого приветствия "Хайль!" Время шло, а взрыва всё не было. Нервы её настолько натянулись, что это заметила секретарь генерала - фрау Гейнц. Она стала навязчиво следить за уборщицей, и было отчего. В ведре с водой и в тряпке можно было спрятать и адскую машинку, и пистолет, и яд, которым сами немцы пользовались охотно.
Долго так продолжаться не могло. Надя попросила освободить её от обязанностей уборщицы, на что генерал отреагировал весьма бурно. Он не собирался менять персонал, которым был окружён, а нервное состояние уборщицы его мало интересовало. Но Гейнц заинтересовало слишком серьёзно. Надю немедленно вызвали в Гестапо и там допросили весьма жёстко. Бить, кажется, не собирались. Всё-таки, стаж работы её при двух генералах был достаточно велик.
К тому же немецкий язык она знала уже достаточно хорошо, чтобы понимать приказы. А вот тайные разговоры во время совещаний при таком знании языка едва ли уборшица могла понять.
Но для Гейнц важно было знать именно уровень знания языка Рейха этой раньше весёлой уборщицы, ставшей вдруг такой пугливой. Действительно, допрос получился слишком трудным для Нади. Кричавший на неё эсэсовец только усложнял понимание ею того, что от неё требовалось. Быстрые скороговорки и сленги вызывали на её лице немое недоумение, и частое выражение испуга, отчего она всё чаще переходила на русский язык, отвечая отрицательно и просила повторить вопрос.
Через три часа усиленного допроса эсэсовец вышел из комнаты без окон. Вместо него вошёл знакомый офицер из комендатуры, добродушно улыбающийся, учтиво поклонился:
-Фрау Надья, вы свободьен! Ви молодетс. Ми ви верьим! Идёте!
Надя глубоко вздохнула в первый раз, почувствовав, как ей не хватает воздуха. Слёзы навернулись на глаза, тихо сказав - "спасибо", выскользнула за дверь и только тогда почувствовала, как подкашиваются ноги. От долгого перерыва между обедом и ужином её стало тошнить. И в таком состоянии он дошла до дома Насти, которой и пришлось приводить её в порядок, быстро готовить ужин, кормить и успокаивать. Настю можно было понять: еда в голодном оккупированном городе появлялась только с приходом из комендатуры её жилички.
глава 47
Прасковью забота о внуке нисколько не напугала. Четырёхлетний внук разнообразил её жизнь, которую перестал украшать дядя Лёша по причине мужской слабости. Старик выглядел бодро в свои семьдесят четыре года, но время его безвозвратно ушло, а Прасковья была моложе на одиннадцать лет и раздражалась по любому случаю. Внук смягчал сердце бабушки, которая характером больше походила на генерала без армии.
Проще говоря, была Прасковья к своей старости психопаткой, не терпящей возражений. Внук был, конечно, не сахар, тосковал по матери, вредничал и особых способностей в каком-нибудь направлении не проявлял. Николай, почувствовав как всякий мужчина, неограниченную свободу, все силы направил на завоевание высот дизайна и изобразительного искусства.
Сын крутился вокруг него и был счастлив, чувствуя особую заботу отца, которая была весьма специфической. Едва сыну исполнилось пять лет, как Николай стал брать сына на этюды в лес. Пока он писал пейзаж, сын возился в зарослях в поисках чего-нибудь или смотрел, как кисти развозят цветные линии по картону, расцвечивают палитру загадочными пятнами.
Но и это занятие сыну надоедало быстро. Он садился в коляску мотоцикла, который не смогла умыкнуть Наталья, и начинал тосковать. Тоска эта быстро передавалась Николаю, который иногда готов был лезть на стену из-за отсутствия привычной дозы секса. Пейзаж из-за этого часто оставался незаконченным.
Скорость мотоцикла и рёв двигателя как-то глушили тоску по жене, которую он одновременно любил и ненавидел. Иногда, особенно под утро, любви к его беспутной жене у него было больше, и тогда страдания душевные гнали его в пятницу или субботу во дворец, надеясь познакомиться с легко доступной, стареющей матерью-одиночкой. В основном же работа не давала расслабиться.
Худсоветы затягивали движение к высотам мастерства живописца, заставляя расти в оформительской профессии. Выезжать на этюды приходилось редко. Требовалось проявлять и организаторские способности. Скоро Николай понял, что голым мастерством ни членов Худсовета невозможно одолеть, ни начальству понравиться не удастся.
Проверенный способ подключения сторонней могучей и мохнатой лапы сыграл решающее значение. Благоволивший к нему однокурсник, ставший Заместителем Председателя Союза художников Удмуртии к этому времени, явился на Худсовет и короткими фразами, не терпящими возражений, решил в один приём все проблемы Николая.
Прасковья, между тем, чувствуя, что не справляется с воспитанием сразу трёх мужиков, подсуетилась в направлении женить Николая на дочери своей знакомой. Лиза была не то, чтобы некрасивой старой девой, просто ей не хватало мяса, улыбчивости и простого человеческого счастья в жизни. Николай, не наевшийся досыта бедами с малообразованной и беспардонно пьющей роднёй Натальи, вновь не обратил внимания на низкую культуру поведения как Лизы, так и всей её родни.
Прасковья опомнилась раньше сына, стала уговаривать Николая не спешить. Но ему будто в зад перцу кто насыпал, так захотелось скорейшей любви. После получения документа в Городском Загсе Лизу будто подменили. Придя к мужу с ребёнком в одиннадцать вечера с простынёй и подушкой, она с той же подушкой и простынёй ушла обратно домой через одиннадцать ночей, предложив ждать алименты.
Обстановка сгустилась для Николая уже через девять месяцев.
глава 48
Война разгоралась, не допуская мысли о скорейшем освобождении. Немцы откровенно зверели и занимались проблемой уничтожения заключённых всё энергичнее. Сложность обеспеченья концлагерников продуктами питания разрешалась просто: то же количество баланды, которую съедала масса голодных полутрупов, делилось с вновь прибывшей партией заключённых. Но не только голод убивал несчастных. Были на вооружении охраны лагеря ещё холод, болезни и эксперименты медицинского персонала. Наказаниям так же не было границ.
Фёдор жил вопреки всем мыслимым законам бытия. Почему он так цеплялся за этот ежедневный рассвет и находил силы работать, ответа он не имел. Скорее всего, контузия от разорвавшегося вблизи него снаряда перекроила его психику и лишила того утончённого восприятия действительности, которое и делает душу любого человека хрупкой и ранимой при любой трагической ситуации.
Поляк, с которым дружил Фёдор, однажды утром не смог встать. Истощённое тело его стащили два немецких санитара и. даже не добивая, унесли в направлении крематория. Одиночество надолго стало спутником Фёдора. Худой, как многие, он мало менялся в последнее время. Тщательно съедал причитавшуюся порцию, закусывая крошившимися от недостатка кальция зубами. Практически зубы были почти и не нужны. Они только напоминали дикой болью о себе при глотании горячей баланды после стакана холодной воды. Несмотря на свой тридцатитрёхлетний возраст Фёдор стал похож на сгорбленного старичка.
Постоянная внаклон поза перешла и в переходы с места на место. Разогнуться не приходило в голову. Соседи его часто менялись, так что знакомиться он не успевал. Скорее всего, эти люди пытались спастись, выдавая себя за сапожников. К сожалению, время на обучение немцы не собирались давать, и обманщиков ждала суровая кара. Фёдора кормили гораздо лучше, чем тех, кто находился в бараке. Капо быстро заметил профессиональность работника, и повар накладывал баланду погуще да и сверху бросал кусочки какого-то мяса, которые приходилось просто глотать из-за их малого размера.
Но именно это благоволение давало шанс жить и жить, пропуская вне очереди концлагерников самых разных национальностей в печи крематория. Фёдор настолько отупел от однообразных движений, что даже не думал о той же участи для себя. Он перестал чувствовать время, превратившись в винтик военной машины, перемалывающей все человеческие чувства и оставляющей одно слово для каждого - жить!
Кто-то хотел жить любой ценой, кто-то хотел просто жить и бороться, как мог и как того от него требовали. Но вся орава заключённых упрямо цеплялась за каждый рассвет, за каждый день, за каждую благословенную ночь, за каждый час и за каждый дополнительный вдох воздуха, приторный от близости крематория. Лето сменяла зима, зиму сменяло лето.
Менялись концлагеря из-за неудержимого наступления советской армии, а обувь требовалась уже не только заключённым.
Теперь Фёдор уже шил сапоги и ботинки для армии Вермахта, обувая фашистов за баланду, за чай с красной свёклой, за те мизерные кусочки мяса, которых у соседей в чашках не было.
Враги давали ему возможность дожить до победы, и он жил, не зная, до чьей победы доживёт. Непонятно каким образом исчезли признаки язвенной болезни. Давала о себе знать только общая слабость, порождённая недоеданием и не глубоким сном по ночам. Иногда он думал о Наде, образ которой воскресился в памяти, но совсем не потому, что появлялись симптомы полового влечения. Просто память просыпалась под утро, вырывая его из этого нечеловеческого состояния на какие-то мгновения, и он начинал вдруг переживать заново те счастливые дни, когда они были вместе.
И совершенно не вспоминались неустроенность быта, полуголодное состояние, которое казалось тогда сытнее сегодняшней жизни. Вспоминалась счастливая улыбка Нади, такая редкая. Печальное выражение её лица куда-то стёрлось. Сон был не длиннее мгновения, вылетал вместе со скорбным выдохом воздуха, сладковатый вкус которого и задерживать в груди было не очень приятно.
* * *
А Надя всё время казнилась при мысли, что бросила друга в погребе, смотрела на дочь, постоянно удивляясь её похожести на Фёдора. Смуглая, как и отец, Любочка широко открытыми глазами смотрела на этот непонятный для неё мир, чаще пугаясь, чем радуясь. Взрослеть она стала рано, как и все дети войны. Слово - война ей было легче понять, чем слово "папа". Надя отступала вместе с генералом, который привык к ней, как к необходимой части его обслуживающего персонала. Менялись квартиры, менялись хозяева квартир, и снова приходилось тратить силы для человеческого общения с теми, кто терпел оккупацию фашистов, пряча камень за пазухой.
Были и квартиры с хозяевами в виде настенных фотографий. Тогда приходилось обращаться за помощью к соседям, чтобы оставить дочь под присмотром. Это было гораздо сложнее, но генерал легко эту проблему улаживал, подключая одного престарелого солдата из его свиты, которому повозиться с ребёнком было приятно. Наверно, он вспоминал о своей Гретхен, которая в Германии ждала своего отца-вояку с победой.
Надя скоро стала замечать, что ей легче было разговаривать с Любой на немецком языке. Все прдукты, которые она получала, имели немецкие названия. Дочь всё чаще находилась под опекой старого солдата Курта, который сам непрочь был поболтать, терзая слух ребёнка лающими звуками языка Шекспира, Гёте и Канта.
Но должен был наступить и конец этому периоду жизни. Отступление немцев перешло в паническое бегство. Генералу вместо "оппеля" потребовался самолёт. Количество мест не позволило не только забрать и Надю с дочерью, но и младшие офицеры вынуждены были воспользоваться тем, что попадало под руку. Поезда мчали немецких завоевателей не на восток, а только на запад, к тем границам, которые они нарушили в июне 1941 года.
Советские танки Надя увидела через два дня после бегства немецкого генерала. Немецкие солдаты отчаянно сопротивлялись, оставляя квартал за кварталом. Надя с дочерью забралась в подвал и там тряслась от страха ровно сутки в коллективе не менее напуганных старух и подростков. Одна старуха узнала Надю и что-то шептала соседкам. В подвале было сумрачно, свет падал через узкое вентиляционное окно, взрывы встряхивали землю, передавая вибрацию телам подвального общества.
Наверно поэтому слушающим злобный шёпот старухи в адрес Нади было всё-равно, кем была она при немцах.
Но НКВД, прибывший вслед за победоносными частями Красной Армии, заинтересовался весьма основательно всеми, кто жил в оккупации. Только нежеланием возиться с ребёнком в боевой обстановке или просто везением можно было объяснить равнодушие капитана НКВД к личности Нади. На попутных машинах и поездах, часто в товарных вагонах добиралась она до родной деревни. В пути её всё же выловил патруль. Трёхлетняя дочь не была зарегистрирована в Загсе.
Документов у Нади не было, а вот немецкий пропуск, который она по глупости не выбросила, сыграл злое дело. По такому пропуску она и на оккупированной территории была неприкосновенной фрау. Допрос был с пристрастием. Потом маршрут резко поменялся. Она попала в вагон, в который были запихнуты все подозрительные, не имеющие документов на момент задержания и не понравившиеся сотрудникам милиции.
У Нади одежда была недостаточно скромной, каблуки модных туфель раздражали военных, и только её лицо, ставшее от испуга невыразительно серым, несмотря на упитанность, не вызывало особой страсти мужиков. Да и побита она была до синяков во время допросов.
Поезд шёл на север и, наверно, навсегда увозил её без дочери в незнакомые ей места. Расставание перенесли обе тяжело. Люба вопила на весь перрон одно лишь слово - "муттер"! Надя махала ей рукой, не вытирая скользящие по щекам слёзы, не в силах сопротивляться грубому охвату её рук цепкими пальцами молоденького солдата.
Средних лет офицер, которому надоела эта сцена прощания немецкой шпионки и "немецкого произведения" в виде девочки, вопившей на ненавистном вражеском языке, бесцеремонно загородил своим телом видимую связь дочери с матерью. Затем он приказал арестованную "немку" посадить в вагон. Любу какие-то две женщины, взяв за руки, грубо ругая, увели куда-то. И было неизвестно, встретятся ли когда-нибудь мать и дочь на необъятных просторах Советского Союза.
глава 49
Беда пришла в дом Николая не только с постановлением суда платить алименты Наталье на двух детей, хотя сын Вовка продолжал жить с ним. Творческая деятельность быстро истощила Николая. Он не только нуждался в лечении, но мозг его был не в состоянии продумывать варианты оформления кабинетов школ, институтов или иных организаций. Художественный Совет в числе трёх уважаемых художников, мастера и дизайнера с нескрываемым неудовольствием рассматривал то, за что можно было начислить приятную для глаз или неприятную для кармана зарплату. Зарплата часто была малоприятная, так как в уме Николай отсекал почти половину Наталье.
Рисовать пейзажи или портреты желание тотчас пропадало. Единственным выходом было запрячь в работу Вовку. В оформительском деле прославления великих завоеваний Октябрьской Революции всегда можно было найти посильное оказание помощи в работе для малыша. Вовка в свои пять лет уже мог разлиновывать белое поле планшета под текст. Работа, конечно, нудная и не интересная для любого возраста.
Поэтому у Вовки скоро начиналась слёзная симфония. Николай чувствовал серьёзное давление на зарплату со стороны Худсовета, жалость к мальчишке проявлял сдержанно. Каждый раз с приплывом слёз сына он разговаривал с ним как с равным, объясняя ситуацию предельно понятным языком. Осторожно касался и некоторой нелюбви матери к отпрыску, который действительно со дня выхода из роддома не нравился Наталье.
Самому Николаю Вовка тоже не нравился, родившись каким-то непонятным гибридом.
Однако малыш проявил к семи годам приличные задатки ума, отчего Николай привык к внешности сына, весьма далёкой от красоты матери.
Жизнь пошла по руслу постоянной борьбы с неизвестным противником, кровожадность которого то ослаблялась при смене руководства страны, то усиливалась. Николаю было удивительно, что в принципе он, маленький человек, постоянно ощущал изменения курса политики.
Детские годы Вовки пришлись на приближающийся крах социалистической системы Советской Империи. Желание уравнять в бедности все слои населения достигло апогея.
Николай довёл свой рабочий день до середины ночи, усиленно эксплуатировал Вовку, который постепенно осваивал секреты художественного мастерства и даже успевал как-то получить в школе неплохие отметки.
Нельзя сказать, что парнишка повторял вариант детства Никколо Паганини, которому дозволялось поесть только после освоения скрипичных фуг. Но что-то близкое к этому было. Результатом титанического труда была покупка старенького "Запорожца", который как разнообразил жизнь двух мужчин, так и усложнил дальнейшее существование.