- Подарите ее музею Виктории и Альберта. Кроме шуток, это работа четырнадцатого века. Верьте моему слову.
- Но теперь… стоит ли? - сказал Поллент. - Не подумайте, что я готов отступиться, а все же, много ли мы выиграем?
- Да ведь я говорю правду, - настаивал Оллиэтт. - Помимо всего прочего, это мое увлечение. Я всегда мечтал стать архитектором. Беру все на себя. Для "Плюшки" этот материал слишком серьезен, а для "Ватрушки" уж слишком хорош.
Он прорвался в редакцию солидного архитектурного еженедельника, где и слыхом не слыхали про Хакли. Публикация его была сугубо беспристрастна и содержала лишь достоверный факт со ссылками на многочисленные авторитеты. Он с несомненностью установил, что двадцать лет назад в Хакли, по указке сэра Томаса, вышвырнули прочь старинную купель и заменили ее новой, из Батского камня с цветной инкрустацией; и с тех самых пор старинная купель валялась за церковной сторожкой. Он доказал, при поддержке крупнейших ученых, что во всей Англии лишь одна-единственная купель может сравниться с этой. Теперь Вудхаус купил ее и преподнес благодарному Южному Кенсингтону, получив заверение, что скорей Земля станет хоть трижды плоской, чем Хакли, где не видят дальше своего носа, получит назад это сокровище. Многие епископы и почти все члены Королевской академии, не говоря уже про общество "Бисер перед свиньями", усердно писали письма в газеты. В связи с этим "Панч" поместил политическую карикатуру; "Таймс" - небольшую редакционную статью под заголовком "Страсть к новшествам"; а "Наблюдатель" - научно обоснованный и весьма занятный очерк "Земля Хаусмания". Огромный, далекий мир развлекался, повторяя на всех языках и на все лады: "Еще бы! Этого и следовало ожидать от Хакли!" И ни сэр Томас, ни приходский священник, ни церковный сторож - вообще никто не осмелился выступить с опровержением.
- Поймите, - сказал Оллиэтт, - удар, нанесенный Хакли, гораздо сильней, чем кажется, - именно потому, что здесь каждое слово - правда. Согласен, ваш танец "Дрыгли" породило вдохновение, но он не имеет корней в…
- Пока что хватит двух земных полушарий и четырех континентов, - ввернул я.
- Он не имеет корней в сердце Хакли, вот что я хотел сказать. Отчего вы ни разу не съездили туда? Ведь вы не видели Хакли с тех самых пор, как нас там задержали.
- Я свободен только по субботам и воскресеньям, - сказал я, - а в эти дни туда обычно ездите вы… и некая особа в мотоциклетной коляске. Я опасался даже…
- Ну, на этот счет будьте спокойны, - отвечал он весело. - Мы уже давным-давно помолвлены. Собственно говоря, дело сладилось, когда я написал про "суягных комолых овечек". Поедемте туда в субботу. Вудхаус предложил отвезти нас сразу после завтрака. Он тоже хочет посмотреть на Хакли.
Поллент не мог составить нам компанию, зато Бэт поехал вместо него.
- Странно все-таки, - сказал Бэт, - что с того первого раза никто из нас, кроме Оллиэтта, даже не взглянул на Хакли. Но я всегда так и говорю Своим людям. Местный колорит хорош, когда замысел уже созрел. А до этого он только мешает.
По дороге Бэт рисовал нам головокружительные картины успеха - международного и финансового, - который стяжали "Дрыгли" и Песня.
- Между прочим, - сказал он. - Я уступил Дол все права на граммофонные записи "Земли". Она прирожденная актриса. Не сообразила даже потребовать с меня тройной гонорар наутро после премьеры. Только бы зрители ворковали, чего ж еще.
- Подумать только! А какая ей выгода от граммофонных записей? - спросил я.
- Бог знает! - ответил он. - Я лично на этом деле заработал пятьдесят четыре тысчонки, а ведь главное впереди. Вот послушайте!
Бледно-розовый автобус с ревом катил вслед за нами, и музыкальный рожок играл: "Как голосованием признали Землю плоской". Через несколько минут мы обогнали другой автобус с красивым деревянным кузовом, где пассажиры гнусаво распевали все то же.
- Не знаю, чье это агентство. Вероятно, Кука, - сказал Оллиэтт. - Да, тяжело им приходится.
Мотив неотступно преследовал нас до Хакли.
Хоть я и не ожидал ничего иного, все же я был разочарован, когда увидал воочию то место, которое мы - могу сказать без преувеличения - создали и явили перед народами. Трактир, где подают спиртное; зеленая лужайка посередине; баптистская молельня; церковь; сторожка при ней; домик приходского священника, откуда мы получали такие изумительные письма; ворота в парк сэра Томаса, красноречиво возвещающие доныне: "Признали Землю плоской!" - все это было так ничтожно, так заурядно, так невыразительно, как фотография комнаты, где совершилось убийство. Оллиэтт, разумеется, знал здесь каждый уголок и стремился показать нам все в самом выгодном свете. Бэт уже срисовал отсюда фон для одной из своих пьес и теперь утратил любопытство к тому, что исчерпано до конца, но Вудхаус сказал, выразив и мои чувства:
- Неужели это все… ради чего мы так старались?
- Ну, я-то знаю, - возразил Оллиэтт, желая нас утешить. - "Я слышал, как пел Аполлон незнакомую песнь: Илиона туманные башни открылися взору". Порой я сам испытывал такое ощущение, хотя для меня здесь был сущий рай. Но им приходится тяжко.
Еще один автобус, четвертый за последние полчаса, свернул в парк сэра Томаса, дабы возвестить усадьбе: "Признали Землю плоской"; какие-то туристы, вероятно, американцы, дружно фотографировали ворота парка; а в кафе, напротив кладбищенской часовни, нарасхват раскупали открытки с изображением старинной купели, которая двадцать лет провалялась за церковной сторожкой. Мы вошли в трактир и пожелали хозяину новых прибылей.
- Деньги мы загребаем вовсю, - сказал он. - Но ежели рассудить, деньги иногда достаются уж больно дорого. Они не идут нам впрок. Над нами смеются. Право слово… Да вы небось слышали, какое тут у нас было голосование…
- Побойся бога, хватит поминать про голосование! - возопил с порога какой-то пожилой мужчина. - Плывут к нам денежки или не плывут, все одно мы сыты этим по горло.
- И я, стало быть, так думаю, - сказал трактирщик, не вступая в пререкания, - я думаю, сэр Томас мог бы получше устроить иные дела.
- Он мне велел… - Пожилой мужчина протиснулся к стойке, плечом расталкивая посетителей. - Двадцать лет назад он велел мне уволочь ту купель в закуток, где я инструмент держу. Велел самолично. И вот теперь, через двадцать лет, собственная моя жена обходится со мной так, будто я отпетый палач.
- Это церковный сторож, - объяснил нам трактирщик. - Его хозяюшка торгует открытками - ежели хотите, можете купить. А только нам сдается, сэр Томас мог бы получше управиться.
- Но при чем здесь он? - спросил Вудхаус.
- Доподлинно мы ничего сказать не беремся, только мы так думаем, он мог бы избавить нас от этой кутерьмы с купелью. Ну а ежели говорить про голосование…
- Хватит! Ох, хватит! - взревел сторож. - Не то я перережу себе глотку нынче ночью. Вон прикатили еще любители поразвлечься!
У дверей остановился автобус, и оттуда во множестве высыпали мужчины и женщины. Мы вышли взглянуть. Они привезли свернутые хоругви, аналой из трех отдельных частей и, чему я особенно подивился, разборную фисгармонию, какую обычно берут на корабль, уходящий в море.
- Армия спасения? - предположил я, хотя форменной одежды не видел.
Двое из прибывших развернули на древках полотнище с лозунгом: "Земля воистину плоская!" Мы с Вудхаусом взглянули на Бэта. Он покачал головой.
- Нет, нет. Я здесь ни при чем… Если б я только видел их наряды раньше!
- Боже правый! - вскричал Оллиэтт. - Да ведь это члены настоящего "Общества"!
Вся братия прошествовала на луг с уверенностью, которая показывала, что люди взялись за привычное дело. Рабочие сцены не могли бы быстрей собрать из трех частей кафедру, а стюарды - установить фисгармонию. Едва крестовидные ноги успели втолкнуть в гнезда, прежде чем туристы успели двинуться от ворот парка, какая-то женщина уселась за фисгармонию и запела гимн:
Слову истины внемлите,
Свет да виждет человек,
Создал Бог ему обитель, -
Землю, плоскую вовек.И когда не стало боле
Бездны с Первозданной Тьмой,
Здесь, согласно высшей воле,
Поселился род людской.
Я увидел на лице Бэта выражение черной зависти.
- Будь проклята Натура, - пробормотал он. - Никогда ее не ухватишь. Подумать только, я забыл про гимны и фисгармонию!
Тут вступил хор:
Слову истины внемлите,
Свет да виждет человек -
О признайте! О примите
Землю, плоскую вовек!
Они пропели еще несколько куплетов с истовостью ранних христиан, обреченных на растерзание львам. А потом раздался свирепый рык. Сторож вместе с повиснувшим на нем трактирщиком, приплясывая, выскочил из дверей. Каждый норовил переорать другого.
- Загодя прощенья просим за его выражения! - крикнул хозяин. - И лучше вам уехать отсюдова. (Тут-то сторож разразился бранью.) - Вот уж, ей-ей, не время и не место, чтоб… чтоб сызнова про это языком трепать.
А толпа густела. Я видел, как полицейский сержант вышел из своего домика, подтягивая пояс.
- Но помилуйте, - сказала женщина, сидевшая за фисгармонией, - право же, это какое-то недоразумение. Ведь мы не суфражистки.
- К чертовой матери! Они дали бы нам хоть передохнуть! - вскричал сторож. - А вы проваливайте! Да без разговоров! Лопнуло мое терпение! Проваливайте живо, не то мы вам попомним ту купель!
Толпа, которую непрестанно пополняли жители всех близстоящих домов, дружно вторила этому напутствию. Сержант протолкался вперед.
Мужчина, который стоял у аналоя, сказал:
- Но поверьте, мы ваши добрые друзья и благожелатели. Послушайте меня хоть минуту.
И в эту самую минуту автобус, проезжавший мимо, как нарочно, сыграл Песню. Дальнейшие события развивались стремительно. Бэт, Оллиэтт и я, различными путями постигшие психологию толпы, поспешно отступили к дверям трактира. Вудхаус, владелец стольких газет, жаждал, я полагаю, близкого общения с читающей публикой и нырнул в самую людскую гущу. Все прочие требовали, чтобы члены "Общества" убрались, пока не поздно. Когда дамочка, сидевшая за фисгармонией (тут я начал понимать, почему иногда нужно убивать женщин) указала на ворота парка с трафаретными надписями и назвала эти ворота "святынею нашей общей веры", толпа зарычала и всколыхнулась. Полицейский сержант восстановил порядок, но посоветовал "Обществу" не медлить. Члены "Общества" отступили к автобусу, ведя, так сказать, арьергардные словесные бои на каждом шагу. Разобранную фисгармонию погрузили последней, и толпа, бессмысленная, как все толпы, проводила ее приветственными кликами, а потом шофер дал газу, и автобус умчался прочь. Тогда люди начали расходиться, одобряя всех победителей, кроме церковного сторожа, который, по общему мнению, осрамил свою должность, так как позволил себе неприлично выражаться о дамах. Мы пошли через луг к Вудхаусу, который разговаривал с полисменом у ворот парка. Приблизясь десятка на два шагов, мы увидели, как из привратницкой опрометью выбежал сэр Томас Ингелл и ринулся на Вудхауса с занесенной тростью, вопя в исступлении:
- Я тебя научу надо мной смеяться, ах ты…
Но полностью слова его записаны у Оллиэтта. Когда подоспели мы, сэр Томас уже лежал на земле; Вудхаус, смертельно бледный, держал трость и говорил сержанту:
- Я требую привлечь этого господина к ответственности за оскорбление действием.
- Но боже мой! - воскликнул сержант, который был еще бледнее Вудхауса. - Ведь это же сам сэр Томас.
- Кто бы он ни был, его нельзя оставлять на свободе, - сказал Вудхаус.
Толпа, почуяв неладное, вновь начала скапливаться, и страх перед назревающим скандалом, свойственный всякому англичанину, побудил нас вслед за сержантом скрыться в привратницкой. Ворота и дверь мы предусмотрительно заперли.
- Сержант, вы видели, как он совершил на меня нападение, - продолжал Вудхаус. - Будьте свидетелем, что я применил силу лишь в пределах самообороны. Будьте свидетелем, что я даже не нанес ущерба собственности этого господина. (Эй, вы! Нате, вот ваша трость!) Вы слышали, какой грязной бранью он меня осыпал.
- Я… я осмелюсь сказать, что не все разобрал, - произнес сержант, запинаясь.
- Ну что ж, зато мы разобрали! - сказал Оллиэтт и повторил все, к ужасу жены привратника, которая закрыла передником лицо.
Сэр Томас, усевшись на табуретку, снова обрел дар речи. Он сказал, что "довольно натерпелся с тех пор, как его фотографируют, словно дикого зверя", и открыто выразил сожаление, что не убил "этого типа", который "хотел снюхаться с сержантом, дабы выставить его на посмешище".
- Вы его знаете, сэр Томас? - осведомился сержант.
- Нет! Но пора всем здесь дать наглядный урок. А этого мерзавца я в жизни не видел.
Думается мне, неотразимый взгляд Бэта Маскерьера воскресил прошлое в его памяти, потому что он вдруг переменился в лице и у него отвисла челюсть.
- Да ведь я его знаю! - простонал он. - Теперь я вспомнил.
Тут какой-то трясущийся человек вошел через заднюю дверцу. Он назвался местным ходатаем. Не стану утверждать, что он лизал пятки Вудхаусу, но даже это мы сочли бы более достойным, чем его старания. Он уверял, что дело можно уладить тихо, мирно и к обоюдному согласию, если предложить золото - побольше золота. Сержант тоже так считал. Однако Вудхаус вывел их обоих из заблуждения. Сержанту он сказал:
- Выступите вы свидетелем или нет?
А ходатаю назвал своих адвокатов, и тот, ломая руки в отчаянье, воскликнул фальцетом:
- Ох, сэр Т.! Сэр Т.!
Потому что фирма пользовалась не меньшей знаменитостью, чем сам Бэт Маскерьер.
И они начали совещаться трагическим шепотом.
- Я вовсе не поклонник Диккенса, - сказал Оллиэтт Бэту и мне, отведя нас к окну, - но всякий раз, как я сталкиваюсь со скандалом, оказывается, что полицейский суд буквально кишит героями его книжек.
- Я и сам давно это заметил, - сказал Бэт. - Но странно, публика не принимает Диккенса без обработки - по крайней мере, в Моем деле. Любопытно, почему это так.
Тут сэр Томас снова рассвирепел и проклял день своего или, быть может, нашего рождения. Хоть он и был радикалом, я опасался, что он снизойдет до извинений и сумеет извернуться с помощью лжи, на то он и член парламента. Но он целиком и полностью утратил власть над собой. Он задавал дурацкие вопросы - например, зачем нас вообще занесло в эти края и какую сумму Вудхаус рассчитывает с него заполучить путем вымогательства. Но ни Вудхаус, ни сержант, ни трясущийся ходатай его даже не слушали. После заключительных переговоров, которые состоялись в дальнем углу, у очага, было решено, что в понедельник сэру Томасу надлежит предстать перед своими собратьями в сфере правосудия и ответить за преднамеренное оскорбление действием, нарушение общественного порядка, бранные слова и прочее. Оллиэтт особо выделил бранные слова.
Потом мы уехали. В вечерних сумерках местность казалась прелестной, и мелодичные звуки лились нам вслед, как из соловьиного гнездышка.
- Надеюсь, в понедельник свидимся, - сказал Вудхаус, когда мы вернулись в город.
До тех пор он даже не обмолвился о происшедшем.
И мы свиделись - а весь мир по-прежнему распевал, как Землю признали плоской, - в том же желтом, как глина, городишке, где была рыночная площадь, большая хлебная биржа и маленький юбилейный памятник. Не без труда нашли мы себе места в судебном зале. Адвокат, которого Вудхаус выписал из Лондона, оказался человеком решительным и умел говорить так, что самые звуки его голоса содержали потрясающие улики. Когда началось разбирательство, он встал и заявил, что его клиент намерен отказаться от обвинения. Его клиент, продолжал он, не принял и, разумеется, не мог при данных обстоятельствах принять от имени общественной благотворительности любую денежную компенсацию, каковую ему могли бы предложить, учитывая состояние сэра Томаса. В то же время его клиент, как никто другой, с искренней признательностью оценил дух, в котором упомянутое предложение было сделано лицами, облеченными соответствующими полномочиями. Но, в сущности, - здесь он заговорил как светский человек среди равных себе - некоторые… э… подробности стали известны его клиенту уже после того прискорбного неистовства, каковое… Он выразительно пожал плечами. Нет нужды входить в эти подробности, однако он смеет заверить, что, если бы только печальная истина обнаружилась ранее, его клиент - тут он опять ввернул "разумеется" - даже не помыслил бы… Не договорив, он только махнул рукой, и одураченные судьи уже по-иному, с опаской поглядели на сэра Томаса. Поистине, продолжал адвокат, теперь им самим ясно, что было бы по меньшей мере жестоко продолжать разбирательство этого… э… злополучного дела. А посему он просит разрешить ему отказаться от обвинения in toto и одновременно выразить от имени своего клиента глубочайшее сожаление всем, кому данный процесс и широкая огласка причинили неприятности, подобно его клиенту, который, да будет ему позволено заверить еще раз, даже не помыслил бы, разумеется, возбуждать иск, если бы, как он уже, можно надеяться, ясно изложил, клиент его располагал определенными фактами в то время, когда… Но довольно, больше он не станет говорить. И я подумал, что он довольно наговорил за свой гонорар.
По наитию свыше адвокат сэра Томаса - готовый из кожи вылезти, только бы не зашла речь о бранных словах его подзащитного, - встал и поблагодарил коллегу. Потом сэр Томас - еще не сознававший, что его постигло бедствие хуже проказы, но готовый откупиться любой ценой - последовал этому примеру. Его выслушали с молчаливым любопытством, и народ поспешно расступился, когда прошел Гиезий.
- Ваш удар был жесток, - сказал Бэт Вудхаусу, когда все кончилось. - Даже его люди думают, что он помешался.
- Неужели? Сегодня за обедом я покажу вам несколько его писем, - отвечал Вудхаус.
Он принес письма в янтарный кабинет "Отбивной котлеты". Мы забыли даже то удивление, которое вызывали у нас и Песня, и "Дрыгли", и все щедроты судьбы, которые только нам, казалось, и были предназначены. Оллиэтта даже не заинтересовало, что словечко "прихаклить" вошло в язык авторов газетных статей. Мы прозревали наготу души, ярко освещенной до самых темных глубин и терзаемой страхом "потерять положение".
- А потом это ничтожество поблагодарило вас за то, что вы прекратили процесс? - спросил Поллент.
- Да, и подтвердило свою благодарность телеграммой. - Вудхаус повернулся к Бэту. - Вы по-прежнему считаете, что мой удар был слишком жесток?
- Не-ет! - отвечал тот. - В конце концов - я сейчас говорю о всяком поприще - Искусство, вопреки всем нашим стараниям, никогда не может сравниться с Натурой в любых перипетиях жизни. Подумать только, как это вышло…
- Дайте-ка мне еще разок просмотреть ваше дельце, - сказал Поллент и взял "Плюшку", где был напечатан полный отчет.
- Кстати, Дол сегодня не заглянет сюда?.. - начал Оллиэтт.