– Чего мне тосковать, если по смыслу вдуматься?
– Действительно, раз у пролетария нету родины, то есть социалистическое беспокойство.
Вожак обозначил на лице своем легкое недоумение.
– Ты, брат, насчет Гамбурга.
– Это тоже кооператив?
Теперь подошла очередь Черпанову заводить на лице своем порядок.
– Какой кооператив? – спросил он, все-таки важностью своей идя наперегонки с укачующим. – Откуда кооператив встрял, недоумеваю.
– Жилкооператив, что ли?
– Да ты скажи мне ясно, кто? Почему кооператив вправляешь?
– Я здешний управдом.
Черпанов впился глазами в костюм, но – пораскинув, должно быть, что управдом живет избыточно, "сполна", – засопел еще сильнее, и глаза его отползли.
– В меру костюмчик, – проговорил он. – Тоже из рабочих? Ты, то есть?
– Тоже, – ответил указующий.
– А я тебя, по крайней мере, за полпреда вполне. Обознался. Думаю: непременно это Сашка Смоленский.
– Да я и есть Сашка Смоленский.
– И не узнаешь, Саша?
– Впотьмах.
– Черпанов, Леон. Из Шадринска.
Указующие глаза задумались. Черпанов переменил шесть стульев, пока тот не заговорил.
– Впору башке лопнуть, а не помню Черпанова.
– Зазнался. А я слышал, тебя в Гамбург назначили.
– Брата, брата назначили. Его тоже Сашкой зовут. Брат у тебя, Черпанов, в примете.
Черпанов с напряжением потер свои глаза:
– С одной стороны, брата твоего видел в проблесках революционных молний, а с другой, – глаза слабы, газами ослеплен. Указующий важно захохотал:
– Да ты шутник, Черпанов. На гражданской войне и газов не применяли, а для империалистической рановато, даже и для побегушек, тебя мобилизовать, а добровольцев моложе восьми лет не пробовали…
– С одной стороны, Смоленский, существовали беженцы, где детей травили почем зря, а с другой – я отравлен в Германии, на баррикадах в Гамбурге.
– А, там! – И указующий важно замолчал. Не знаю, взял ли его Черпанов впрорезь или сам попался, но вожаковствующий отвратил от нас указующие глаза. Лицо у Черпанова по-прежнему было строгое, держал он себя круто, все же я заметил, что он говорил с усилием и пересаживался с напряжением. Мы двигались к хозяину, Мише Некрасову. Он стоял с женой и конструктором, которого называли Супчиком, пропуская гостей в столовую возле кресла, обитого зеленым плюшем, истертым и неистребимо пыльным. Они щупали кресло и, должно быть, обсуждали, стоит ли его здесь оставить – или порубить: очень уж досыта полон был этим креслом хозяин. Черпанов, перед самым носом хозяина, плюхнулся в кресло, – и задрал одну ногу на другую.
– Хорошее изобретение – кресло! – Он протянул к хозяйке голову, до крайности благожелательную. Хозяйка улыбнулась ему со всей добротой, переполнявшей ее. Черпанов с нежностью похлопал толстые ручки и спинку кресла. – Хорошо полежать вечерком, когда вернешься с манифестации из головы колонны. Хорошо также встретиться с ним при пароксизме скуки. Да, могу сказать, что пришел обещанный срок, когда рабочий получил право на кресло. Ведь откроют же такую удивительную вещь, как мягкое кресло.
И он впритруску начал дотрагиваться до всех частей кресла. Хозяин с хозяйкой переглянулись, – согласие густо лежало в их синеватых глазах, согласие и любовь, – взялись за руки. Даже Супчик взглянул по-иному, не спросонья, как всегда.
– Тебе нравится кресло? – спросил хозяин.
– Очень. С удовольствием бы купил.
– Так я продам, – сказал хозяин, опять беря жену за руки. – Оно у меня от деда еще. Гадость, пыль, клопы еще заведутся. Уступлю я тебе его, Черпанов.
Черпанов снялся с кресла:
– Куда я с ним потащусь?
– Никто не берет, – грустно сказал хозяин. – Всегда так…
– Я взял бы; человек, видишь, бедный я…
– Мы в рассрочку.
Жена подхватила:
– Да чего в рассрочку, лучше уж даром, раз человеку понравилось.
– Даром лучше, – прикасаясь к креслу, но все еще не опамятовавшись от погружения в свои размышления, сказал Супчик. Хозяин его уважал. Он забрал руки Черпанова и усадил его обратно:
– Бери даром, Черпанов. Дарю!
Черпанов выскочил; попробовал приподнять кресло – и еле оторвал его от полу:
– Да оно песком набито, что ли? И жесткое. В нем, брат, будучи впроголодь, трудно лежать. – Он оттолкнул кресло. Он приметно желал вернуться к главному направлению, насквозь пронизывающему его. – Однако о кресле достаточно. Все собрались? Более или менее? Двоих не хватает. Ну, мы, брат, не в порошке, а вот пока еще за стол не уселись, разреши мне хватить доклад. Здесь все рабочие? Слушай, Некрасов, у меня ведь почти секретное сообщение…
– Обождать бы тех двух, очень любопытствуют…
– Некогда, Некрасов. Вот тут только – торгпред… – Он указал на серого. – Воодушевить его трудно.
– Ничего, возбудишь. Ведь если тут оспаривать, опираясь на чины, так тут прибавь к торгпреду командира корпуса, вот тот, который руками сучит, а тот, у которого лицо вполздорова, он только что с маневров вернулся, командир армии, а вон – наш директор завода. Прострелил тебя, насмешил! Они все свои, рабочие. А это главный инженер.
– Замухрышка-то? Да я б его за трубочиста принял.
– Он и был трубочистом, а теперь шестнадцать книг по авиации выпустил.
Исподволь Черпанов уже достал из бесчисленных своих синих карманов книжки, записочки, тетрадки, несколько остро отточенных карандашей.
– Растопить-то и не таких растапливали, но мало растопить, надо искусить и потрясти, а как им ввести: популярно или тронуть высшую математику?
– Валяй, как хочешь, – ответил хозяин, все-таки просовывая нас в столовую и усаживая за стол. – Парни и в академии учились, заграницу нюхали и поэзию читают не так, чтобы она к одним поэтам примерзла.
– Поэзия крадет у нас честь изобретательства, – ответил Черпанов. – Долой поэзию! Никогда я ее не признавал и не признаю, даже навеселе, ни поэзии, ни…
– А вон и Жмарин! – крикнул Некрасов, оставляя нас. У края стола подсели двое новых гостей. Я тотчас же вспомнил черпановский рассказ о гвоздильном заводике возле Савеловского вокзала – и тревожный холодок малость построгал меня. Я тревожился за Черпанова. Сам он – или не заметил вошедших, или не желал замечать – с судорожным, хмельным интересом перелистывая свои записные книжки, мелькнул, и скрылся пакет под девятью печатями. Двое вошедших – громадный мускулистый Савченко и желчный, худенький Жмарин – сидели, явно ощущая огромное уважение, они не признали Черпанова, вот почему, когда он встал и начал говорить, они страшно были потрясены и даже как-то напуганы, опомнившись только к концу его бестолковой, и совершенно несоразмерной уровню развития собравшихся, речи. Особенно уважал всех Савченко, для него посещение этой вечеринки было целым переворотом, почти откровением. Он воочию увидел и услышал, чего могут достигнуть при упорном труде и желании такие же простые рабочие парни, как и он. И главное, они оставались простыми! Те же широкие, угловатые движения; особый тембр голосов, воспитанных в цехах; особый отрывистый хохот и много такого неуловимого, что делало их близкими ему и удивительными. Торгпред, смеясь, рассказывал приятелям по станку, как он впервые надел фрак и отправился на прием к президенту. Савченко тоже посмеялся вместе с ними, сам мало понимая причину смеха. М. Н. Синицын напомнил полпреду, как не то он, не то другой кто ловко поддел американского миллиардера, – но рассказ М. Н. Синицыну не дал начать специалист по пушнине с необычайно длинными, постоянно вытянутыми вперед руками, чем-то похожими на постромки выносных лошадей, специалист этот коротенько передал, как лучшие пушные мастера снялись с работы и поехали в СССР.
"Разве вам плохо, – спросил их директор фабрики, – увеличим вам жалованье. Что вам нужно?" – "Ничего. Мы коммунисты, а там потребовались спецы по пушнине". Постромкорукий не закончил рассказа. Начал Черпанов, застревая пальцами в бесчисленности блокнотных справок. Румянец, похожий на весеннюю поросль, прямыми, почти коричневыми струями лежал на его лице:
– Осведомляю, что вступление мое, милейшие товарищи, будет кратким, так же как и кратко продолжение, что же касается конца, то наиболее подходящий выбирайте сами. Наше строительство огромно, в нем обитают различные концы, в которых вы и сможете засесть, давая общему цвету ядра свои обозначения. Естественно, вы желаете справиться, кто и что я. Мало прибавишь к слову "изобретатель", оно и почтенно, но и стоит отдельно. Оно мне напоминает один из тех рассказов, которые любит ни к селу ни к городу употреблять Егор Егорыч. Два приятеля находились в коротком обхождении с дамочкой… Один теряет ночью кольцо в ее кровати, второй, следующим утром, находит его, – и на палец. Естественно, сходятся в ее доме вместе – и первый видит украшенный палец. Ну, шум там, крики, почти драка. Является хозяин, его выбирают в судьи и сообщают ему под вымышленными именами причину ссоры. Хозяин решает: "Кольцо принадлежит тому, кому и постель!" – "Одностороннее решение! восклицают они. – Как же мы вам вернем кольцо, когда вы принципиально против колец…"
– Савченко, да это ж, честное слово, наш поэт! – воскликнул вдруг Жмарин, которому пребывание здесь Черпанова казалось чрезвычайно обидным.
– Голос его, – осторожно ответил Савченко.
– Здорово, поэт! – И Жмарин, вряд ли от желания жать руку, а скорей желая в пожатии этом найти исход или закрепление своей обиды, протянул через стол свою руку. Черпанов по-прежнему был бесстрастен и льдист, полосатый румянец исчез с его лица, лишь пальцы его судорожно собирали бесчисленные записочки. "Эх, бить будут, – тихо, сквозь зубы, сказал он мне, – щипать будут, старайся не завязнуть ногами, Егор Егорыч". Он с треском пожал руку Жмарину.
– Ай да поэт, ай да вербовщик! – язвительно тряс его руку Жмарин. Некрасову эта жмаринская колкость показалась скрывающей тайный смысл, и он заметил, что все поэты – изобретатели, и приделывать сюда намеки надо, сильно сомневаясь в идее изобретательства. Жмарин обиделся: какой он изобретатель! У нас он крыл изобретательство, указывая, что изобретательство обкрадывает поэзию. Притягательный вербовщик! И неужели он считает уместным завербовать вас всех. Конечно, с такими кадрами, какие здесь, с успехом обоснует любую советскую республику хоть в Африке.
Множество возражений толпилось в голове Черпанова: он был задет. Он выпил стакан вина.
– Я о тяготении в коммунизм, о полете, – сказал он, выхватывая лист бумаги из кармана. – Вот здесь схема полета! Вот подписной лист желающих лететь.
– Любопытно. – И Супчик первым взял лист. – Заманчиво.
Не возьми Супчик этот лист, не подстрели его везде применяемая практичность Черпанова, возможно, Жмарин и ограничился бы язвительностью. Что ему за дело? Но тут портился Супчик, любовь всех, человек, чье ученье и работа служили перекличкой многих заводских ребят. Супчику находится указатель, Супчик попадает в кандидаты, аспиранты!… Очертание жмаринских губ испортилось, глаза воспалились, он зашипел:
– Закройсь, вербовщик! Ни поэт ты, ни техник, а…
Жмарин сплавил кулак. Некрасов подскочил к нему, хозяйка с другого бока – мне становилось жарко. Черпанов, боком, двинулся к дверям, я за ним. Когда мы обернулись – Жмарин, успокоенный и повеселевший, помогал раздвигать стол, а черпановская бумага ходила из рук в руки, и все расписывались. Над нами не смеялись, не ехидничали, нас просто забыли. Черпанов задержал меня в дверях столовой, шепча: "Ловко они придумали. Жмарин отметен, как дурак, они перед ним скрывают свой поступок, тихо отмечая желание поездки. Светлый симптом! Какие люди, Егор Егорыч, едут. Ух, придется мне с ЦК разговаривать, иначе не дадут такого ядра. Смотрите, сам директор выразил желание расписаться. И директор едет, Егор Егорыч! Да, заштукатурили мы с вами сегодня строительство". Мы вышли в коридор. Хозяин вынес нам лист, испещренный подписями.
– А программу чего ж не вернули? – спросил Черпанов, разглядывая лист.
– Поклеп! Вы пустили один лист, Черпанов.
– Докладная записка имелась при листе, Некрасов. Докладная записка насчет системы и смысла Шадринского строительства. Я ее пустил вместе с листом; я отлично помню, что пустил, а пакет с девятью печатями оставил. – Он ринулся в бесчисленность своих карманов. Он рылся долго, держа в зубах притягательный лист. Программа нашлась на дне одиннадцатого кармана. – Зря обвинил, Некрасов, прости. Но что же, значит, почетные гости сразу поднялись на возвышенность в виду всего дела, приятно быть приросшим к присутствию таких холмистых людей. С намека чуют дело своего класса.
Он как-то толчкообразно остановился, – так замирает пароход на якорной стоянке, – впившись глазами в лист.
– Удивляет меня, Некрасов, почему стоят подле каждой фамилии цифры. Вот, например, пятьдесят, а рядом с этой подписью – 5. Я разверстки ядру не даю, я только чуждому элементу. Конечно, если по личному приближению, то пожалуйста. Только вот подле 50 стоит "к", а против 5 стоит "р". Что бы это могло значить, Егор Егорыч?
– К? – сказал я. – На букву "к" много профессий. Клепальщики, каменщики, кружконосы, крючкотворы, а вот "р". Рыбальщики, разведчики, рисовальщики.
Черпанов положил лист в карман и достал наши фуражки.
– Плохо мы знаем рабочий класс, – сказал он удовлетворенно, играя пальцами на фуражке, – я полагал, бить будут.
Из столовой выскочил Некрасов:
– Уходите. А закусить? А деньги? – Он протянул Черпанову сверточек денег.
– Чересчур щепетильный ты, – Черпанов сунул небрежно деньги в карман. – Я и доклада не закончил. Интересно точно знать, почем вы докладчику в час платите. Я не в смысле прилипчивости, а со свойственной мне ориентировочностью, дабы других не обидеть.
– Не за доклад. Подписной лист пустили? Пустили. Мы и помогли, чем могли.
Беседа приближается к смыслу дела
Черпанов достал деньги, пересчитал.
– Шестьдесят рублей. Благодарю. Я верну. Пока! Но тут вступила жена Некрасова, сердобольная и привлекательная. Боюсь, что она одна из всех присутствующих не поняла происшедшего. Она, заманчиво описывая предстоящий пирог со щукой, выразила крайнее сожаление по поводу нашего ухода. Черпанов объяснился кратко, в походной форме: заседание, съезд, конференция, доклад, ждут. Ко всем этим словам в ней укоренилась известная боязливость. "А кресло?" – воскликнула она. Хозяин засуетился:
– Совершенно верно, ребята, кресло же вам подарено. Я вам сейчас напишу пропуск к дворнику, а то он еще не выпустит.
Он с трудом приволок к выходным дверям громадное зеленое кресло, апатично визжащее, приколол к нему пропуск, и мы, пожав ему руку, поволокли кресло. Он провожал нас по лестнице. В огромные окна приближалась к нам луна. Лестница грохотала, кресло то визжало, то ржало. Соседи высовывали головы. Я безропотно и даже, сознаюсь, трусливо потел. Наконец, мы спустились вниз. Вежливый хозяин крикнул с верхней площадки:
– Благополучно?
Черпанов молчал. Я ответил, что все вполне благополучно. Стукнула дверь. Яблочный цвет луны озарял нас. Дом молчал. Черпанов опустился в кресло, ворча:
– Совсем обынтеллигентились. Этак любой прохвост разовьет перед ними любые идеи, а они будут вежливо улыбаться. Шляпы! Кляксы бюрократические. Морду не могли набить. – А если они, Леон Ионыч, догадались, что у вас секретные инструкции?
– Ясно. Иначе б непременно побили. – Он вскочил и плюнул в кресло. Устыжать, посрамлять, уличать – и кого, Черпанова? Человека, который неотвязно понял весь поступательный ход революции. На кой черт мне нужно кресло? Мне надобна рабсила, а не кресло.
– Подарите Степаниде Константиновне.
– Пулю бы я ей подарил, а не кресло. Их, дьявол, переделываешь, заботишься, а они – живи в ванной! Стыд, срам, бесславие!
Мы еле протащили кресло через парадные двери. На ступеньке Черпанов поскользнулся, упал и стукнулся лбом о пол. Вскочив, он отшвырнул кресло, и мы быстро пошли. Но не успели мы выбежать за ворота, как нас догнал с метлой, в фартуке, с бородой, словом – традиционный дворник, окающий и с матерками. Он волок за собой ручную тележку – и в ней дыбилось зеленое кресло!
– Извозчика пошли, что ли, нанимать?
– Извозчика.
– То-то я смотрю: пропуск приклеен. Покараулить, что ли?
– Карауль.
Дворник сел в кресло. Тележка качалась.
Мы огибали сквер. Несколько елок загородили нас от дворника. Черпанов плюхнулся на одну скамейку, перескочил на другую, закурил.
– Вот и дворнику есть сиденье, – сказал он, лежа животом вниз и глядя сквозь елки с чрезмерным вниманием. – Какое отводите, любопытно, место в своих размышлениях вы сегодняшней вечеринке, Егор Егорыч?
– Руководящее, – ответил я.
– Руководящее? – с досадой воскликнул он, перескакивая на соседнюю скамейку. – Почему же это руководящее, простодушный вы человек!