– Человек с такими удостоверениями, как у вас, в нашу трущобу не залезет. Мне тоже известно и про стадион. Никто, кроме вас, не может повернуть и увести нас от стадиона. Вам дали неограниченные полномочия, и вы, увидев вокруг меня бога, как я им поворачивать могу, поняли, что возможно только при этом условии нести жребий.
Жаворонков наклонился и прислонился к его коленям.
– Не я обнимаю, а бог тебя обнимает.
– Давай монету, – сказал Черпанов. – Но деньги нам, повторяю, твои, Жаворонков, не нужны, и было б лучше, если б ты достал мне костюм, который ты упустил, но я беру деньги в кассу коммуны, а в общем, пожалуй, надо тебя ввести в президиум.
Жаворонков все держал платок в руках, получил он его обратно не без удовольствия, и возвращать его ему не особенно хотелось.
– Когда же будет заседание президиума коммуны?
– Скоро. Я тебя извещу.
– Народ-то здесь вредный и не особенно верующий, их надо держать в руках. Вот если б вы мне позволили, я бы их сдержал.
– Ладно.
Черпанов ударил его по руке, он выронил деньги. Он наклонился. Черпанов наступил сапогом и сказал:
– Действительно, пока не уничтожат деньги, они могут употребляться совершенно в ложную сторону. Так государство изготовляет оружие, которое может быть направлено против него самого же. Вот здесь 250 рублей – это зачастую равняется 250 выстрелам из револьвера. Скрытый крест! Представьте, Егор Егорыч, сослан куда-то в Сибирь кулак или убийца или охранник. Получает от неизвестного лица 5 рублей. До этого он почти в полном отчаяньи, вокруг себя он наблюдает строительство новой жизни, в дебри проходят изыскательные партии, прокладываются дороги, находят уголь, нефть, торф, воздвигаются соц. города. Какое он чувствует одиночество! "И вдруг – 5 рублей. Перевод. Есть, оказывается, люди, которые его помнят, которые сочувствуют ему. Весело становится убийце, он начинает надеяться на лучшую жизнь, он начинает думать: отлично, выстроить-то соц. города можно, а вот как в них прожить и кто в них будет жить? Он начинает искать вокруг себя друзей, он не доверяет, конечно, особенно, но все-таки начинает пронюхивать, нащупывать почву, и вот однажды он бежит. Он спокойно идет по глухим тропам. Далекий московский друг ведет его. Вот он приходит под Москву, ложится в канаву и ждет. Пятьдесят ударов камнем – по пяти рублей, пятьдесят револьверных выстрелов. Да, страшная жизнь при деньгах. Иди, Жаворонков. Оставляешь деньги-то?
Он мало понял из речи Черпанова, но расставаться с деньгами ему было тяжело, он понимал, что бьет правильно, но все-таки опасался. Он старался не смотреть на ногу Черпанова, не слушал его речь – но странно, в его речи звучали нотки. Черпанов явно подражал или передразнивал доктора, я не знаю.
– Да ведь оставляю, сказал.
– Но твердо ли оставляешь?
Жаворонков сказал медленнее и, если б сказал это Черпанов, менее дразня его, он бы взял их обратно.
– Раз топчешь, значит, знак от бога, чего ж тверже.
– Я бы тебе рекомендовал все-таки расписку взять, что на благотворительные нужды взята от тебя, Жаворонкова, такая-то сумма!
Жаворонков молчал. Черпанов отнял ногу, взял платок, пересчитал.
– Да, двести пятьдесят. И долго копил?
Жаворонков ответил почти со злобой:
– У нас без копления не обходится.
– Ну, иди. Благословляю тебя. – И он перекрестил его.
Жаворонков выкатился.
– Ишь, дурь какая! Скрытый крест! У меня против этих супчиков, подобных этому, такой удар, Егор Егорыч, приготовлен, что лопнете со смеху.
– Напрасно вы взяли, – сказал я.
– А чего напрасно, надо же коммуне оборотный капитал иметь, а, кроме того, поскольку есть оборотный капитал, фактически коммуна оформилась, можно и защищать ее интересы. Я думал, хорошо бы послать эти деньги Мазурскому, чтоб он там не очень нам портил, вам только бы адрес его найти, а на этот предмет лучше всего у старухи.
– Слушайте, но это будет чистейшей воды взятка.
– Почему? Взятка – это когда не возвращают денег, а тут же мы возьмем с Мазурского их обратно, как только мы развернем дело, да, кроме того, он сам нравственный человек, принесет их, когда поймет, что взял их неправильно. Кроме того, переведем мы их по телеграфу, а в телеграмме вы же сообщите, что вот, мол, вам за молчание, а он их получит и несколько дней растерянно промолчит, а мы тем временем сядем всей коммуной в поезд – и в комбинат. Согласны вы идти к Степаниде Константиновне?
* * *
– Согласен, – ответил я, – но было бы лучше, если б не было там Ларвина. – И я объяснил свою встречу с ним последнюю.
Черпанов рассмеялся:
– Видите, попробовали б вы в иное время разрушить имущество Ларвина, да он бы вас и на версту к нему не подпустил, мой психический метод ущемления действует безошибочно…
– Все-таки здесь вы правы, но вот с деньгами!
– Ну, не пошлем. Поставим вопрос на обсуждение коммуны, дались вам эти деньги Жаворонкова, подумаешь, не видал я денег! Хотите, я могу вам их дать для сбережения?
Я промолчал, и он не стал настаивать.
Степанида Константиновна нас ждала и, видимо, приготовилась, но в то же время видно было, что она польщена нашим приходом. Степанида Константиновна была в особенной панике, повышенной против обычной, она, как всегда, старалась и не говорить и в то же время не могла не говорить. Едва Черпанов уселся и начал хвалить, как она одевается отлично при еще слабо развитой легкой индустрии, она, не слушая его, прервала. Черпанов, собственно, попробовал, шепнув мне, что номер его и Степанида Константиновна может "защемить" чрезвычайно.
– Окаянный дом, не зря его похожим на яйцо сделали, таким, знаете, что его всем хочется съесть. Вот, возьмите, 50 тысяч будет на стадионе, и каждый про нас знает…
– Ну уж и не каждый, – прервал ее было Черпанов. Но она уже понеслась:
– Мне доподлинно известно, что каждый. Я вынуждена была вернуть одеяла и подушки этой свекловице, потому что она разгудела, она приходит и вытягивает из меня постепенно. Раньше она нас преследовала кладами. Видите ли, мы переменили несколько квартир, и в каждой после нас ищут клад.
– И находят? – спросил с необычайным интересом Черпанов.
– А вас это интересует?
– Если клад в области готового платья – очень.
– Вчера, говорят к тому же, на стадионе какой-то сарай сгорел. И все на нас. Что же касается кладов, то они все найдены, но в этом проклятом доме непременно найдется, и ваше, Леон Ионыч, предложение, скажу вам по правде, совершенно уместно. Но я поставлю условием при переезде, чтобы нам дали квартиру в новом доме, чтоб никаких кладов, мне это все надоело…
Но, думаю, что ее вряд ли беспокоили клады, паника – паникой, но она искусно прятала истинную причину своей паники.
– Вот шесть братьев Лебедей, шуточное прозвище, они тоже на Урале, – она вздохнула. – Видимо, раз им понравилось, очень оборотистые и умные ребята, но чересчур отважные, я им всегда советовала: не рискуйте. И вы нас не очень заставите рисковать.
– Рискнуть один раз – это поехать.
– Ехать-то мы согласны, но вы, может быть, как-нибудь по-особенному заставите ехать?
– Нет, все будет по-обычному. А тут стадион…
– Но ведь совершенно дурацкий и глупый слух.
– И еще как дурацкий. Из нашего дома, видите ли, ведем подкоп. Ведь тут нужно десять бочек пороха.
– Есть более совершенные средства, чем порох, – сказал я, мне очень хотелось спросить о "шести Лебедях".
– Но ведь и совершенных средств бочку надо. А вы же сами видели все бочки в нашем хозяйстве. И, кроме того, у меня даже мысль мелькнула, что доктор не умалишенный, а отыскивает клад или порох. Все бочки рассохлись.
– Портфеля, наполненного новейшими взрывчатыми веществами, достаточно.
– Портфель! Так он, может быть, не клад ищет, а этот портфель?
Черпанов страшно переполошился при слове "клад", он заерзал по карманам, что выдавало его чрезвычайное волнение.
– Кто ищет клад?
– А доктор.
Черпанов успокоился.
– Десятки раз вам говорю, что это влюбленный, но не надо привлекать врачебного внимания. Потерпите два-три дня, а то у вас время в обрез, а в случае чего, так все можно свалить на доктора и на ту суматоху, которую он производит, надо разоблачить его любовь.
– Впервые вижу такого влюбленного, когда девушка может дать ему все, что он пожелает.
– Да что, разве моя дочь сопротивляется?
– Нет, я этого не сказал.
– Так чего ж, каких еще доказательств внимания он желает? Жениться пусть женится.
– Я сам видел, как она ему отказала в любви.
– Странно, зачем ему говорить, она запугалась, он ее переговорил, и ей захотелось ответить тоже красиво.
– Я у него все бы выкрал. Я бог духовных воров, однако он чистой воды влюбленный, и я думаю повезти его на Урал. Вы знаете, я введу в инвентарь чувств и это чувство, я все-таки не могу не налюбоваться на него, очень красиво любит, редкая женщина может устоять перед такой любовью, но теперь разрешите перейти к другому вопросу: какое ваше отношение к одежде?
– А что, разве вы возражаете против одежды? Я без одежды ходить не согласна. Необходимо хоть купальные костюмы оставить.
– Никто вас раздевать не собирается, да вряд ли это кому и любопытно, хотя, конечно, это есть чистейшее дело вкуса, следовательно, ваш вывод не отрицательный по отношению к одежде?
– Бежать, так нужно одежду полегче.
– Я так вас понимаю, – ответил он ласково на ее улыбку, – что вы намерены распродать все перед отъездом.
– Совершенно верно.
– О зятьях ваших не беспокойтесь, им костюмы будут доставлены первый сорт. Я знаю, вы беспокоитесь о Ларвине.
– Отчаянный, вот если б он меня слушал. А как вы думаете, это не опасно для жизни, вот и коммуна и переезд!
– Нет, только целебно. Распродать – вы правильно. Я рекомендую вам продать мне.
– Как же так, вы сами и организатор, сами и покупаете.
– А может быть, я покупаю в общее пользование?
– Они бесшабашные, да вот Лебедевы, а жаль, что один остался здесь.
– Позвольте, один из них здесь?
– Да Мазурский, – сказала Степанида Константиновна, блестя своим скафандром. – Он первый по бегу был, но совсем за жульнические проделки дисквалифицирован.
– Да я вам об этом уже и говорил! – воскликнул Черпанов.
– Ничего вы мне не говорили. Когда же это?
Я был крайне этим изумлен, и поэтому мне становился все понятнее испуг Черпанова и бегство Мазурского. Но размышлял я недолго.
Черпанов напер на старуху:
– Будем говорить коротко: отдаете вы мне или нет то готовое платье, которое получили от Мазурского?
Старуха замялась.
– Выбирайте: в общее пользование или за наличные деньги. Вот выкладываю.
Он достал платок Жаворонкова, развязал.
– Да я не понимаю, для каких вам целей нужно? Совершенно же странная вещь. То есть ваши поступки, Леон Ионыч, я только на другой день понимаю, а этот и на третий не пойму, хоть вы мне объясняйте, хоть не объясняйте, но я просто пугаюсь, это страшнее, чем уехать на Урал. – Она начала багроветь и злиться. – Дайте мне отойти.
Черпанов понял это и отошел.
– Не понимаю, как можно простым предложением продать готовое платье навести на вас панику? Не годится оно мне?
– Да вполне годится.
– Чего ж тут удивительного!
– Но вы нас не за границу же ведете?
– Нет.
– Зачем же вам такое платье?
– А вот и нужно.
– Отойдите от меня, я начинаю гореть.
Черпанов отошел.
К сожалению, этому поучительному разговору нельзя было развиться, помешали и вошли Насель, Жаворонков и Трошин. Они, всякий по-своему, но были чрезвычайно взволнованы. Насель подошел к Черпанову, потряс ему руку и сказал:
– Ну да, он сбежал.
Старуха побагровела, она напугалась и готова была выскочить в окно: кто-то сбежал раньше нее, кто-то учуял панику лучше нее, но ее успокоило то, что она знает, куда нужно убежать, паника мгновенно как-то мяла всю ее фигуру, но затем следовал поток брани, который как бы направлял ее чувства по твердому пути. Она выпустила несколько изящных и ловко построенных ругательств, она готова к бегству.
– Кто еще убежал? – спросил Черпанов.
– Никто еще, а убежал Мазурский.
– Позвольте, но ведь вы мне от него записку передавали, чего же вы обеспокоились?
– Но беспокоишься, когда вы на записку не реагируете общими для всех средствами. Нас надо успокоить, в конце концов мы желаем знать, если ехать на Урал, то хотя бы какой-нибудь местком, что ли, избрать, чтобы кто-нибудь обеспокоился билетами; у меня на шее родственники, они требуют ясности.
– Ясность. Пожалуйста. – Черпанов вынул письмо Мазурского из одного из своих бесчисленных карманов и прочел. – Видите, человек сбежал. Неизвестно куда, но все-таки заботился обо мне. Чем эта забота вызвана? Да тем, что я его испытывал, может ли он поехать на Урал, и он испытание это не выдержал и удрал к Черному морю.
– Почему вы думаете, что он удрал к Черному морю?
– Да все жулики направляются туда, все неприспособленные, а может быть, он чахотку у себя нашел, – одним словом, он почувствовал тяжесть, и его бегство вынуждает меня сказать вам, что вы выдержали испытание, а он нет. Вы можете войти в бесклассовое общество, а он нет.
– В чем же выражались эти испытания?
Но тут вошли Ларвин и Сусанна. Черпанов очень даже обрадовался приходу Ларвина, а тот шел разухабисто и развязно.
– Вот отлично, что пришел Ларвин, – сказал Черпанов. – Я рад буду развить перед ним свои идеи относительно того, в чем же происходило испытание, но раньше всего попрошу выслушать меня внимательно и особенно вас, товарищ Ларвин. Очень хорошо, что вы все столь быстро поняли необходимость поездки в бесклассовое общество, что вы так быстро согласились, и вот уже требуете путевки и местком. И ваши попытки к созданию месткома и требования совершенно правильны, но я должен сказать одно, что вы очень быстро начали возноситься. Все-таки мало того, чтобы попасть в бесклассовое общество, надо заработать себе право на жизнь в нем, а право это развивается на внимании к старшим товарищам, которые вас ведут.
– А чем же вам не оказано внимание?
– Всем. Понимаю, но в одном пункте все здесь присутствующие нагрешили. Я буду говорить прямо. Это всем вам известное готовое платье. Вместо того, чтоб честно передать его старшему товарищу, вы начинаете его перебрасывать из рук в руки и не видите даже в этом насмешки надо мной, а продолжаете делать свои выгодные дела. Костюм – что. Я на нем не стал бы и настаивать, если б не рассматривал этот вопрос принципиально. Дело в том, что вот и разговорчики о кладах и все прочее – это не годится. А, кроме того, ну, за каким чертом вы натянете костюм? Ведь вас же и совесть и все окружающие засмеют, когда вы будете ходить в лучшем костюме, чем ваш старший товарищ, да вам, наконец, и самим будет стыдно. Вот возьмем Ларвина, – человек, к которому прекрасно идет военный костюм, который будет комендантом охраны комбината, и вдруг нарядится черт знает во что…
– Именно, – сказал Ларвин и, наклонившись ко мне, сказал: – Собственно, он прав, надо бы достать костюм да и отдать ему, зря я его замыл, перебросил.
– Кому? – спросил я тихо, но Черпанов позвонил в стакан:
– Внимание! Для возражений будете иметь слово, фактически я вам сейчас читаю почти официальный доклад о комбинате. Не ждали? Вы подробно узнаете о целях и задачах. Ошеломляющие сведения. Сейчас Егор Егорыч доставит вам планы, которые нами только что получены, и здесь, надо сказать, без ослепления, даже я, человек привыкший и принимавший сам в этом участие, и то был ослеплен и не могу без ослепления смотреть на это дело. Но раньше, чем спуститься нам в подробные планы комбината, раньше, чем я изложу вам те принципы, установки, опираясь на которые мы выберем местком, я позволю себе еще раз вернуться к тому вопросу, который я не зря, конечно, поставил в начале своего доклада. Я говорю опять-таки о готовом платье. Товарищи, если мы вначале будем себя вести так, то, извините, с какими же мы лицами приедем в комбинат? С лицами, наполненными собственностью, и мелкой собственностью вдобавок. Я должен буду дать исчерпывающий отчет людям в каждом проведенном мною часе, а я буду говорить, извините, что я гонялся за костюмом. Но ведь это же странно, по меньшей мере, скажут мне. И они будут правы. А между тем, костюм американский, нужный не только для представительства, а вот скажите-ка вы все, здесь присутствующие, – ради каких целей вы его прятали? Кто в нем приезжал, с кем вы переговоры вели и на какой предмет? Черт побери, не возникнет ли вопроса, из какого вещества этот предмет? – Черпанов проявил странную горячность и запальчивость. – И этот вопрос к вам, как к военному, будет обращен в первую очередь, Ларвин! С какими целями вы вели переговоры с иностранцами? Может быть, вы продали какое-нибудь странное изобретение, нужное для страны? Кто приезжал?
– Никто не приезжал, – ответил Ларвин.
– Как никто? Что же, этот костюм с неба свалился? Ведь он готовый к вам попал?
– Готовый.
– Никто не шил?
– Нет. Мы и разучились шить, мы все в старье ходим.
– Отлично. Вы его получили от Мазурского. А Мазурский получил от Населя.
– То, что он получил от меня, иностранец не мог привезти, он получил от другого.
– А Насель от кого? Виляете, финтите! Отвечайте правду! Но не будем вести глупого допроса, допустим, что Мазурский взял не тот костюм, а здесь он определенно намекает на американский, следовательно, к вам-то, Ларвин, попал явно американский костюм. И это легко проверить. Несите его сюда, и тогда мгновенно между нами рассеется очень неприятное недоразумение, и мы сможем приступить к выбору временного месткома. Тащите.
– Да, я вот уже и Егору Егорычу объяснил, что не могу его принести. Вы правильно говорили, зачем мне собственность. Я и отдал его. Может быть, он и обменяет на нужное дело.
– Отдали? Кому?
– Ну не все ли равно кому.
– Нет, вы обязаны сказать – кому. И общее собрание подтвердит, дабы я скорее начал свой доклад.
Общее собрание действительно подтвердило. Ларвин замялся:
– Но ведь у меня вот имеется в связи с вашим докладом ряд совершенно конкретных предложений, и мне от них не хотелось бы отступать.
– Не отвиливайте и говорите: у кого костюм? Здесь, черт знает, что происходит. Я скажу вам в глаза: много я всякой дряни отправил в свой комбинат, но подобной еще не видал, чтобы задерживаться на такой чепухе, это уже совершенно странно. Кто этот человек, темные дела которого я, даже уполномоченный высшими инстанциями, не могу знать, в то время как все ваши дела узнал. Мне все известно, кто и что делает, а тут не могу. Доберусь до него, он прячет золото, я понимаю. Недаром ходит здесь легенда вокруг дома о короне американского императора. Все это необходимо вскрыть.
Слово о короне и о легенде произвело потрясающее впечатление на всех. Несомненно, об этом здесь знали, как и всю легенду, что ходила по городу. Но они напугались. Ларвин мгновенно стих.
– Я отдал его дяде Савелию, через Людмилу. Он действительно ведет все дела.