Да, сегодня, стало быть, последний день. Вот он и наступил! Она оделась в любимое желтое шелковое кимоно и ходила по комнатам с мечтательной тихой улыбкой на губах. Только по временам она останавливалась и устремляла взгляд в пространство. Глаза у нее сделались очень большими и светлыми. И она громко говорила с Венцелем. Рассказывала ему разные вещи. Посмеивалась немного перекосившимися губами, внимая его ответам.
Она говорила:
– Вот и ты, мой милый мальчик!
Или же:
– Отчего ты уже уходишь? Побудь еще немного со мною. Ах, эти вечные совещания! – и с напускной досадой хмурила брови.
Она говорила:
– Какой же ты глупый, Венцель! Хочешь жениться на этой женщине, – ну, и женись! Я никогда не спрашивала, хочешь ли ты жениться на мне. Мне было и так хорошо. Женитьба ведь не повод уходить от меня. Ты мог мне все сказать, ты мог бы мне даже сказать, что отныне мы будем жить только как друзья, я бы и это поняла, я ведь не такая глупая.
Она ясно видела перед собою лицо Венцеля, его смуглую кожу с большими порами, его зубы, его плотный, сильный рот, его глаза. Линии век были не плавными, а угловатыми. Если бы нарисовать глаза Венцеля, получились бы одни только углы. А сами глаза были немного сурового, резко серого цвета. Даже когда Венцель был весел и смеялся, его глаза сохраняли некоторую суровость. Это, вероятно, объяснялось их оттенком.
Она сызнова переживала всю свою жизнь с Венцелем. Огонь в хельбронненском камине – как он пылал и слепил глаза! Что Венцель сказал тогда? "С твоей стороны я ничего не потерплю, но для себя требую полной свободы". И она сдалась без сопротивления. Неделя на Балтийском море, гроза, – все словно сон. Ты помнишь? Как он отнес тебя на руках в каюту, когда полыхали молнии, и как сказал: "Посмотрим, рыцарственны ли боги". Женни тихо рассмеялась. Смех прозвучал, как тихий крик о помощи.
– О, какой же ты беспутный мальчик! – воскликнула она.
И опять она увидела перед собою его лицо, каким оно явилось ей в первый раз Что-то страшное было в этом лице, мелькавшее в нем только порою, редко, а потом исчезавшее. Что же это было? Чем объяснялось? Это была черта насильника. Быть может, Венцель был из числа людей, способных убивать.
И вдруг она услышала хвалебный гимн маленького Штольпе, который он пел в автомобиле, когда они ехали театр на "Свадьбу Фигаро". Ты помнишь? Это было первое свидание, и Венцель опоздал, и заснул потом в ложе. Что сказал Штольпе? Вспомни же! "У него есть размах. Во всем, что он делает, есть размах". – Сказал он это? Или сказал "охват". Женни опять поднялась и пошла бродить по комнатам. Длинное желтое шелковое кимоно волочилось за нею по полу. Венцель так любил видеть ее в этом кимоно. Он ей привез его из Парижа.
– Неужели ты так влюбился в эту женщину, что не можешь видеться со старой приятельницей? Ты так неистово любишь ее? Быть может, ты и в страсти своей так же безудержен, как во всем? Я не сержусь на тебя, милый! Я только не понимаю тебя. За тон твоего письма я уже давно на тебя не в обиде. Твой тон стал фальшив с того мгновения, как тебе изменила обычная откровенность. О, приходится мне думать, что женщину эту ты любишь безмерно.
В смятении ходила Женни взад и вперед. Желтое кимоно загоралось в зеркалах, потом гасло и снова вспыхивало в зеркале темной комнаты.
– Прошлой ночью мне снился ядовитый цветок, – морща лоб, задумчиво говорила себе Женни. – Маленький, желтого цвета, в виде звездочки. Но я заметила его уже издали, подбежала к нему. А ведь было в лесу столько милых, простых цветов. Я видела только этот блестящий, желтый. Что я сделала с ним?
Долго стояла она в раздумье. Не могла вспомнить продолжения сна.
– Спокойной ночи, мой мальчик, – сказала затем Женни с улыбкой, – тебе пора теперь уходить, а Женни пойдет спать.
И сплетя руки на затылке, она прочитала тихим голосом, почти так, словно декламировала в театре:
Сквозь сон, на мягком ложе,
Лютне моей внемли.
О милая, чего же
Тебе еще? Дремли.
Два раза повторила она эти стихи, и в последний раз – с тихим стоном, с мольбою о помощи в голосе. Потом крикнула:
– Спокойной ночи, Венцель!
И пошла в ванную комнату.
Круглые стены этой комнаты облицованы были кораллово-красным мрамором. Бассейн был углублен в пол, две ступени вели вниз. В нишах стояли умывальники, а в одной из них – скамья.
Женни пустила горячую воду в бассейн, потом обернулась и взглянула на скамью.
– А ты опять тут, Венцель! – сказала она, тихо смеясь.
Да, он сидел тут. Как часто сидел он тут, когда она купалась! Повсюду в доме присутствовал он, куда бы Женни ни направлялась. Эту комнату он особенно любил, мягкое освещение в ней было приятно его глазам. Свет падал из чаш на потолке, тонкий и нежный, как лепестки розы.
Женни разделась и вошла в бассейн.
– Смотри, Венцель, – сказала она, обращаясь к скамье.
С минуту она сидела тихо и опять произнесла, но на этот раз совсем тихо:
– Чего же тебе еще? Дремли.
Потом сказала, опять глядя в нишу:
– Теперь смотри, как я пойду спать, Венцель!
Она вынула из футляра маленькую серебряную бритву и показала ее Венцелю:
– Видишь ты это? – спросила она.
Лезвие блеснуло, и в тот же миг Женни быстрым движением перерезала себе жилу на левой руке. Потекла кровь, и Женни показала ее, торжествуя:
– Видишь, вот это кровь Женни. – сказала она, судорожно смеясь, и глаза у нее широко раскрылись.
Рана болела. Женни опустила руку в воду, и кровь заструилась. Как багровый пар, клубилась кровь в воде. Вскоре уже не стало видно руки, а вот багровый пар уже скрыл ее чресла. Она задвигалась, и вода в бассейне стала теперь совсем того же красного оттенка, как стены в комнате. Женни закрыла глаза и долго не шевелилась. Но вдруг испугалась. Что-то треснуло. Какой-то громкий треск раздался вдруг у нее в ушах. Она очнулась.
– Что это? Что я делаю? – воскликнула она. – Зачем я это делаю? О боже, нет, я не хочу этого.
Она выпрямилась и нажала кнопку звонка.
– Но ведь в доме нет никого, – тут же сказала она себе, и ее вдруг испугала пустота в доме. Она попыталась выйти из бассейна. Два раза срывалась она с лестницы, – так дрожали у нее ноги. Наконец это ей удалось. Остановившись посреди комнаты, она зажала правой рукою раненое запястье, попыталась шагнуть вперед, но страшно зашаталась.
– Помоги же мне, Венцель! – громко крикнула она и свалилась на пол. – Помоги мне, пока не поздно. Я этого не хочу!
А вот и шаги слышны. Вот и Венцель. Он берет ее на руки и уносит, как в тот день, когда молнии полыхали вокруг корабля. Но нет, это не Венцель. Может быть, это Михаэль? Да, ее уносит Михаэль. И почему он так быстро бежит?
Она потеряла сознание.
18
Никто не слышит! – нервно и нетерпеливо сказал капитан Макентин и опять позвонил у дверей Женни Флориан.
Он хотел ей только сообщить, что нимало не уполномочен господином Шелленбергом принять от нее дом. Пусть она распорядится им по своему усмотрению. Если же она предполагает временно отлучиться, то он, конечно, с удовольствием возьмет на себя заведывание виллою.
Опять никто не откликнулся на звонок. Тогда он обратился к управляющему домом. Четверть часа спустя, в течение которых он, терзаясь дурными предчувствиями, нервно грыз себе ногти, выяснилось все.
Макентину велено было дня через три-четыре явиться в Лондон для доклада. Однако он уже на следующее утро полетел на почтовом аэроплане в Лондон и под вечер после бурного перелета прибыл туда. Велел доложить о себе Венцелю и был немедленно принят.
Венцель был занят вечерним туалетом. Он сидел в кресле, удобно вытянув ноги. Парикмахер брил его, а молодая, хрупкая девушка делала ему маникюр. В комнате стоял крепкий запах эссенций и духов. Голова у Венцеля повязана была, как чалмою, мокрым полотенцем для закрепления прически.
Макентин, войдя, поклонился.
– Имею честь явиться с докладом, – сказал он, стараясь придать своему голосу обычную интонацию.
Венцель приветствовал его движением руки и кивком через зеркало.
– Я ждал вас только через два дня, Макентин. Что это вы так бледны? Садитесь. Я сейчас буду к вашим услугам.
– Перелет был трудный, меня укачало, – ответил Макентин и сел.
Маникюрша исчезла, за нею откланялся и парикмахер.
Венцель потряс своими длинными ногами и встал с кресла, чтобы подать руку Макентину. Но как только увидел лицо Макентина, сразу понял, что произошло, по-видимому, нечто необыкновенное. Нос Макентина, казалось, был перекошен еще больше, чем всегда.
– Была ли у вас особая причина приехать на два дня раньше? – спросил он, скрывая свою тревогу, и выпрямился.
– К сожалению, очень грустная причина, – ответил Макентин.
И сделал краткий доклад, по-военному деловито и сжато. К этому тону он всегда прибегал, когда был совершенно растерян.
Лицо Венцеля все больше приближалось к нему. Оно сделалось землисто-серым. Его сверкающие глаза расширились, могло показаться, что он сейчас ринется на Макентина. Потом искривившийся рот открылся, хватая губами воздух, и землисто-серое лицо отдалилось. Когда Макентин, немного погодя, решился поднять глаза, Венцель, положив кулаки на колени, сидел в том самом кресле, где его только что брили. Его плечи поднимались и опускались. Наконец, он с трудом перевел дыхание, встал и медленно зашагал по комнате, уставившись в пол неподвижным взглядом.
Зазвонил телефон. Венцель сильно нахмурился и, казалось, проклинал в этот миг и телефон и еще совсем другие вещи. Потом, однако, стал говорить в аппарат спокойным, только немного хриплым голосом. Он будет готов минут через пять. Макентин ясно расслышал в аппарате оживленный голос Эстер. Все еще хмуря брови, Венцель медленно закончил свой вечерний туалет. Он, казалось, нимало не торопился. Надел жилет, завязал галстук и надел фрак. В этом фраке новомодного покроя, лондонской работы, его плечи казались еще гораздо шире, чем обычно. Лицо было такое серое, словно на нем осела уличная пыль.
Лакей подал ему пальто, цилиндр и перчатки.
Венцель пожал руку Макентину. Это было крепкое, жесткое рукопожатие. Неделями потом чувствовал его Макентин.
– Благодарю вас, дорогой друг, – сказал Венцель. – Сегодня в час ночи ждите меня здесь.
– Слушаю.
И Венцель ушел. Он обедал в этот вечер с Эстер у ее дяди, сэра Альфреда Томсона. Собралось большое, блестящее общество, присутствовала почти вся английская родня Эстер и все ее лондонские друзья. Вначале лицо у Венцеля все еще казалось покрытым серой уличной пылью. Но после того, как он полчаса провел среди гостей сэра Альфреда, оно приобрело свой естественный, смуглый оттенок. Только взгляд его оставался неподвижным. Он даже улыбался порою, и губы у него при этом странно подергивались. Пил много вина, но это не было заметно по его лицу.
К двум часам ночи он вернулся в отель. Сбросил фрак и в одном жилете сел за письменный стол.
– Теперь за дело, Макентин, – сказал он и до четырех часов диктовал письма.
– Будьте здоровы, милый Макентин. Я никогда не забуду вашей дружеской услуги, – сказал он ему на прощанье. – Это был для меня очень сильный удар. Поверьте, этот вечер был самым страшным в моей жизни. Она была доброю и во многих отношениях редкою женщиной. Жаль ее. Я никогда ей не лгал, всегда был откровенным с нею. Но я не виноват, Макентин! Она была создана слишком хрупкой для этой жизни. Она не могла не сломиться. Что я мог сделать? Спокойной ночи!
19
Эти недели Эстер провела в сильнейшем волнении, нервы у нее были издерганы, и часто она бывала в очень плохом настроении. Она заказала в Париже одной из лучших фирм подвенечное платье, дорожные костюмы, белье. Но все вышло неудачно, эти люди там ни одной пуговицы не умели пришить как следует. К тому же все запоздало, хотя она каждую неделю отправляла нескольких нарочных Париж. Ясно было, что свадьбу придется отложить на месяц. Иначе ничего не устраивалось, и незачем было, в сущности, спешить, говоря откровенно. Вообще к чему эта свадьба? – спрашивала она себя сотни раз в день.
Конечно, после того как она оповестила всех своих родных и друзей о том, что вторично выходит замуж, волей-неволей приходилось ей быть последовательной, но…
В середине января свадьба была отпразднована с большою пышностью. Маленький, с осунувшимся лицом, бескровными губами и больным выражением глаз, сидел за столом старик Раухэйзен. Он не произносил почти ни слова. Зябко ежился по временам и рано ушел, пепельно-серый от слабости.
"Михаэль не приехал", – думал Венцель, и весь день эта мысль преследовала его. Без всех остальных он мог бы обойтись, но отказ Михаэля был воспринят им болезненно. Больше того: как признак охлаждения к нему Михаэля. Что ему майор Ферфакс, барон Блау и прочие? Их бритые, выхоленные, напудренные, пустые физиономии раздражали его.
Поздно вечером новобрачные отбыли ночным экспрессом в Париж, а оттуда сейчас же уехали на Ривьеру. В Ницце стояла на рейде ярко озаренная солнцем, белоснежная и ослепительно прекрасная "Клеопатра". Шлюпка, доставившая их обоих на яхту, и трап украшены были белыми розами. Матросы выстроились в парадной форме, весело развевались пестрые вымпела. Как королева, поднялась на яхту Эстер, радостная и веселая, словно ребенок, который наивно принимает как должное все, что ему преподносят.
Теплым ветром тянуло с суши, и яхта вышла в залитый светом залив. Только тогда Эстер заметила, что Венцель переименовал яхту. Повсюду, где раньше стояло имя Клеопатры, теперь начертано было: "Эстер Шелленберг". Это внимание восхитило ее. В этот миг она была почти счастлива.
Яхта пошла на юг. Она искала солнца. В Корсике и Сардинии было еще слишком прохладно. Яхта направилась в Сицилию, оттуда – в Египет. Там было солнце, и там она оставалась две недели. Потом снова взяла курс на север. Пришла в Кипр, потом посетила Крит и греческие острова. В Рагузе стояла на якоре несколько дольше. Там уже было жарко. Цвели глицинии, благоухали апельсиновые деревья, пальмы покрывались ярко-желтыми жирными цветами, и агавы уже выпускали из своих колючих исполинских тел толстые, как руки, стебли. Море ослепляло, изрытые горы рдели в солнечных лучах. Радостную и счастливую неделю провели путешественники на яхте.
Но Эстер начала уже кипами получать телеграммы и дала сигнал к отплытию. Яхта пошла прямо в Венецию. Там, на Лидо, Эстер решила провести несколько недель, пока в Германии не повеет весною.
В Венеции ее уже поджидали старые друзья. Барон Блау приехал из Парижа поцеловать ей руку, майор Ферфакс распростер на песке свое смуглое, тощее тело. Целыми толпами собирались английские и французские друзья, и Эстер снова очутилась в своей стихии. Один парижский художник нарисовал для нее фантастические купальные костюмы, халаты и манто, вызвавшие во всех женщинах зависть.
Костюмы эти были так утонченно скроены, что Эстер казалась в них гораздо обнаженнее, чем если бы расхаживала голая. Каждая линия ее бедер, остроконечные маленькие груди, формы ее узкой спины – все ее прелести были отчетливо показаны.
20
Михаэль нашел, что брат его изменился. Венцель словно стал полнее. Лицо его, обычно угловатое и немного грубое, точно вырезанное из дуба, казалось немного заплывшим. Белки глаз были у него раньше ослепительные, теперь они стали желтоваты и тусклы, а руки дрожали. "Может быть, он запил опять, – подумал Михаэль. – На долго ли хватит его еще при такой жизни?" Но, несмотря на все эти явные признаки пресыщения и переутомления, Венцель как будто сиял жизнерадостностью и счастьем.
– Приехал я, милый Венцель, вот для чего, – немного неуверенно заговорил Михаэль и смущенно сплел кисти рук, как это делал всегда, начиная деловую беседу. – Приехал я, чтобы спросить тебя, не желаешь ли ты предоставить моему обществу кредит в размере от одного до двух миллионов.
На лбу у Венцеля залегли складки, а рот сложился в ироническую улыбку.
– Общество платит проценты, правда, небольшие.
Венцель покачал головою и встал.
– Не желаю, – отрезал он.
– Не желаешь? – Михаэль взглянул на него с удивлением. – Жаль, я на тебя рассчитывал, Венцель. Мы делаем успехи, но работы предстоит еще бесконечно много, и нам нужны капиталы. Если бы ты знал, какая нищета царит в самых широких слоях населения!
Венцель набрал воздуху в легкие и засопел.
– Какое мне до этого дело? – сказал он, взволнованно качнув головою. – Какое мне дело до нищеты самых широких слоев населения?
– Тебе нет дела до нее? – спросил Михаэль.
Он вдруг побледнел. Чужой, враждебный тон услышал он в голосе Венцеля.
– Разумеется, нет! – продолжал Венцель в непонятном раздражении. – Это дело правительства и парламента, а не мое.
Михаэль опустил голову.
– Ты знаешь, Венцель, что ни правительство, ни парламент не способны разрешить столь огромную задачу, не натолкнувшись на тысячу препятствий.
– Так пусть же самые широкие слои, которых это касается, позаботятся о другом правительстве и о другом парламенте. Если они для этого слишком вялы, то мне-то что до них?
Михаэль поглядел на брата испуганными и удивленными глазами. Он ничего не возразил.
А Венцель продолжал в большом возбуждении: – Зачем ты вмешиваешься в дела других людей? Они тебе за это не благодарны. Напротив, я тебе не первый раз говорю: берегись, люди всегда побивали камнями своих благодетелей. Я просматриваю газеты и вижу, как они яростно нападают на тебя.
– Пусть нападают. У меня, конечно, есть противники, но есть и приверженцы, готовые для меня пойти в огонь.
Венцель остановился перед братом.
– Ты безрассуден, Михаэль! Почему печать не нападает на меня, если не говорить о нескольких невлиятельных листках? Я тебе открою этот секрет. Мой концерн ежегодно тратит сотни тысяч на объявления. Поре газетам, которые решились бы на это! По временам приходит какой-нибудь писака с еще сырым оттиском статьи, направленной против моего концерна или меня, ему дают на водку и спускают его с лестницы. Почему ты не поступаешь так же? Никто не посмел бы на тебя нападать.
Михаэль покачал головой. Он долго не сводил с Венцеля укоризненного взгляда.
– Если ты не подвергаешься нападкам в печати, Венцель, то в обществе тебя все же усиленно критикуют. Критикуют твои увлечения, твою роскошь, твою расточительность, твои коммерческие приемы. Прости, что я говорю с тобою откровенно, брат. Никто не решается, да, все они зависят от тебя и трепещут твоего гнева. О твоем бракоразводном деле ходят очень нехорошие слухи, и несчастная Женни Флориан тоже еще не забыта.
Венцель побледнел от ярости. Глаза у него сверкнули.