– Кто они такие? – крикнул он. – Кто эти критики? Пусть замолчат. Скажи им, чтобы они замолчали. Я не признаю за ними права на критику. Это те самые люди, которые предоставили мне околевать на улице, когда я вернулся с войны. Эго лгуны и лицемеры, я вместе с ними лгать не намерен, скажи ты им это. Эти люди обращаются со своими слугами, как с крепостными, и на своих рабочих смотрят, как на рабов. Спроси-ка у меня в доме, справься у меня на заводах. Я сотни тысяч в год трачу на цели призрения и на пенсии. А мои коммерческие приемы? Скажи им, что деловые приемы у иеня так же хороши и так же плохи, как у других больших концернов.
Михаэль встал, чтобы прекратить беседу. Неужели это Венцель? Какое высокомерие, какое самовозвеличение прозвучало в этом властном, громком голосе! Возражать не имело смысла.
– Не будем больше говорить об этом, Венцель, – сказал Михаэль. – Ведь об этом речь у нас зашла случайно. Я приехал к тебе с иными намерениями. – Он еще раз посмотрел Венцелю в глаза. – Итак, ты нас кредитовать не хочешь?
Венцель нетерпеливо отвернулся.
– Я не понимаю, – продолжал Михаэль и медленно обвел глазами помещение библиотеки со всеми ее роскошными вещами, – не понимаю, как можешь ты так жить, между тем как многие тысячи твоих соотечественников не имеют куска хлеба для утоления голода!
Венцель опять иронически усмехнулся.
– Почему ты с такими вопросами обращаешься именно ко мне, Михаэль? – ответил он гораздо спокойнее. – Спроси правительство, почему оно допускает, чтобы женщины работали за десять пфеннигов в час; спроси президента Соединенных Штатов, почему он допускает, чтобы отдельные граждане накопляли миллиарды, в то время как тысячи околевают в канавах. Спроси всех этих людей, но не спрашивай меня. Я ведь не ответственен за этот общественный строй.
Михаэль помолчал. Потом спокойно сказал:
– Помнишь, Венцель, мы однажды спорили с тобою целую ночь напролет на подобные, даже на эти самые темы? Мы говорили, если помнишь, о глубоком смысле индусского изречения: Tat tvam asi. Это – ты. То есть твой ближний – это ты сам.
Венцель нагнул голову. Стоял, упрямо раздвинув ноги. Потом на лбу у него вздулись жилы, и он сказал:
– Это мечта, но не истина. Это ложь и лицемерие. Будда, Христос и все прочее…
Михаэль отступил на шаг.
– Ты раскаешься, – сказал он с ужасом в глазах. – Да, ты раскаешься. – И после долгого молчания произнес: – Прощай, Венцель!
Он направился к дверям, не подав брату руки. Венцель сделал несколько шагов ему вслед.
– Но послушай же, Михаэль, – попытался он удержать его.
– Мы больше не понимаем друг друга, – сказал Михаэль, – остановившись на пороге, покачал головою и ушел.
21
В мае месяце Эстер Шелленберг возвратилась в Берлин и поселилась в шелленберговском дворце в Груневальде. День и ночь хрустел гравий на аллеях перед подъездом под шинами элегантных автомобилей. День и ночь входили и выходили гости. Дворецкий, бывший полковой командир, совсем сбился с ног. Почти все время комнаты для гостей были заняты. Приезжало много заграничных гостей. Барон Блау осмотрел дом и отпустил из любезности несколько комплиментов. Майор Ферфакс приехал на две недели. На дом он почти не обратил внимания. С раннего утра и до заката он играл в теннис со всеми, кто ему подворачивался.
Эстер намерена была большую часть года проводите за границей и по мере возможности сокращать свое пребывание в Германии. Два-три месяца, пожалуй, весной и летом и несколько недель зимою, если театральная жизнь опять оживится.
Но и на эти несколько месяцев нужно было позаботиться о разнообразии и развлечениях. Для этих целей особенно подходящим казался ей охотничий замок Хельброннен. Из него, пожалуй, можно было бы сделать нечто такое, чего не было у ее французских и английских друзей и чем можно было бы их приманивать издалека. Она собиралась устраивать в Хельброннене летние праздники, маскарады, итальянские ночи, – всевозможные были у нее затеи. Вот уж если где, наверное, можно было вести себя непринужденно, не испытывая никаких стеснений, так это в молчаливом хельбронненском парке и замке стиля рококо. Все, что угодно, можно было устроить там. Она имела в виду приглашать на эти праздники своих английских и французских приятельниц, умевших развлекаться. Хотела выкидывать такие штуки, о которых все стали бы говорить.
– Хочешь доставить мне удовольствие? – спросила она Венцеля. – Хочешь подарить мне Хельброннен?
– Что предлагаешь ты взамен? – спросил Венцель.
Эстер взглянула на него и улыбнулась своими накрашенными тонкими губами.
– Требуй, чего хочешь, – ответила она.
– Хорошо, в таком случае Хельброннен будет переведен на твое имя.
– Я могу делать с ним, что хочу?
– Разумеется.
На следующий же день Эстер поехала в Хельброннен с архитекторами Кауфгером и Штольцером, чтобы изложить им свои экстравагантные желания. В разных местах нужно было построить павильоны для гостей, как можно более уединенные, таинственные и обставленные со всяческими ухищрениями. Парк надо было так преобразить, чтобы он производил волшебное впечатление. Предполагалось по прудам пустить фантастические гондолы, построить фонтаны, которые можно было бы многоцветно освещать, взрастить в большой оранжерее экзотические растения и летом переносить их в парк, чтобы придать ему еще более сказочный вид, а над маленьким прудом сделать стеклянное перекрытие, насадить в нем кувшинок самых редких разновидностей и сделать с его дном что-нибудь такое, чтобы вода отливала бирюзой. Надо было также устроить такую систему отопления, чтобы и в прохладные дни в маленьком пруде можно было купаться.
Таковы были предварительные желания Эстер. Она просила делать ей предложения, сказала, что ей самой еще, конечно, многое придет на ум, и поспешила обратно в Берлин, чтобы заняться приготовлениями к первому большому празднику.
В ту самую ночь, когда происходил этот праздник, о котором несколько недель толковало берлинское общество, старик Раухэйзен скончался вдали от Берлина, в своем замке Шарлоттенру.
Вечером он почувствовал легкое недомогание, преходящую сердечную слабость. Врач нисколько не был обеспокоен. Он крепко и глубоко спал в своей комнате, предварительно приказав лакею, несшему ночное дежурство, немедленно разбудить его в случае какой-либо надобности.
И в самом деле, два часа старик Раухэйзен проспал совершенно спокойно. Но потом вдруг проснулся, порывисто сел на кровати и прислушался. Матовый фонарь освещал комнату. В громадной кровати с темно-синими шелковыми занавесями сидел он, маленький, бледный человечек, похожий на мальчика. Как ребенок, сидел он под тяжелыми темными занавесями. Этот ребенок был бледен, белый угловатый нос выступал вперед, дыхание было прерывистое и тихое, и руки водили раздвинутыми пальцами по шелковому одеялу. Это были руки мертвеца.
Он прислушивался.
Из своей постели он видел днем вертящийся шкив подъемной машины рудника "Шарлотта Раухэйзен". Ночью он видел пылающие вокруг доменные печи. Это был большой железоделательный завод Гиммельсбах. Он видел также, когда немного вытягивал шею, раскаленные горы кокса, ползущие из печей, и пляшущих вокруг них огненных людей. Видел на небе пламя и дым, словно зарево пожара. К этому зареву маленький человек давно привык, и оно не тревожило его. Оно его успокаивало.
За этими коксовальными печами расстилались зеленые днем прямоугольники. Это были созданные им рабочие поселки. Сотни моргенов садов, спортивные площадки, парки, школы. В газетах помещались снимки этих садов, спортивных площадок и школ, считавшихся образцовыми, но никто его за них не благодарил. В те дни, когда массы разбушевались, был убит его главный директор, а ему самому. Раухэйзену, пришлось в ночной одежде шагать в шествии, держа в руках доску с надписью: "Я – кровопийца Раухэйзен".
Бледный человечек думал об этом без горечи. Это были времена смуты, заблуждения, давно прошедшие. Теперь все шло по-прежнему.
А внизу, как раз тут, под кроватью с темно-синими шелковыми занавесями, тут внизу проходят штольни и квершлаги. Внизу в этот миг занято шестьсот человек добычей угля для рудника "Шарлотта". Слышишь ты, слышишь кирок звон? И во мраке бродят лампочки, видишь? О, маленький старичок видел блуждающие огоньки. Под самой кроватью, как раз под кроватью, на глубине семисот метров лежит пласт "Шарлотта II" мощностью в метр и семь десятых, очень редкий в Рурской области. Этот пласт был сокровищем рудника. Здесь, внизу, больше пятидесяти лет назад маленький бледный человек работал киркою, когда был практикантом, – правда, недолго, только чтобы ко всему присмотреться. Здесь, внизу, звенели теперь кирки, и этот звон доносился до его слуха. Разве это не странно? Как передается сегодня звук сквозь толщу горы! И лампочки роями блуждали взад и вперед, исчезая между трубами и лесом крепежных бревен, и пот катился по лицам черных людей.
Совершенно внятно слышал звон кирок маленький бледный человек, а вот они зазвенели даже в стене, рядом с его кроватью. Сотни тысяч стальных кирок звенели вокруг, и маленький бледный человек восхищенно улыбался. Вот они все, и как же они усердны! Как они неустанно работают, без передышки, не приостанавливаясь ни на мгновение, и все они работают на него.
Но вдруг послышался громкий и четкий стук в дверь. Ты слышишь? Маленький бледный человек улыбнулся и тихо сказал:
– Войдите!
Он откинулся на подушки. В большой, залитой матовым светом комнате царила полная тишина до самого утра.
Когда в утреннюю смену толпы людей стали вливаться в рудничный двор, они увидели на Шарлоттенру черный флаг.
– Старика Раухэйзена ночью черт унес! – говорили они.
И входили в клети шахтных подъемников, и с визгом свергались клети вниз.
Эстер не успела поспать и несколько часов, как пришло известие о кончине ее отца.
Пока она плясала и смеялась, на нее свалились чудовищные, необозримые богатства.
22
Летом яхта Шелленберга поплыла к острову Уайту. Целая флотилия яхт и катеров, принадлежавших друзьям Эстер, собралась у этого побережья. Их всех затмила роскошная паровая яхта барона Блау. А Эстер задавала у себя на яхте такие балы, что вскоре о них стали говорить во всем английском спортивном мире.
Венцель все лето провел в пути между Англией и Берлином. Первую зиму Эстер жила, вопреки своему прежнему намерению, в Берлине, если не считать всего одной поездки в Париж и в Санкт-Мориц. Дом опять был полон гостей. Не было человека с именем или деньгами, который бы у нее не бывал. Старая знать, поскольку она не обнищала, представители финансов, печати, искусства и науки, носители громких имен, известные политические деятели и министры толпились в ее гостиных, домогались приглашений на ее балы. Костюмированный бал, который она дала "à la volière", – все должны были явиться, одетые птицами, – был событием в свете. О ее танцевальном турнире, который она устроила в феврале, говорил весь Берлин. В иллюстрированных журналах даже помещены были портреты призеров… Первый мужской приз получил Качинский, ставший к этому времени знаменитым киноартистом.
Венцель чувствовал себя в своей стихии. Не было больше ни одного свободного часа, ни одного часа скуки. Почти каждый день гости, каждую ночь танцы, игры и смех. Одних светских обязанностей было достаточно, чтобы подорвать здоровье человека. Венцель же одновременно работал, как вол. Вдобавок он, по желанию Эстер, вошел в правление раухэйзеновского концерна, и это значительно увеличило его нагрузку.
Едва лишь пришла весна, Эстер начала через каждые два-три дня выезжать в Хельброннен, чтобы руководить его перестройкой и отделкой. Все эти месяцы она была в дивном настроении, резвилась, как никогда. Все время окружена была роем поклонников и воздыхателей. А Венцель чувствовал себя счастливым. Жизнь его обрела центр, вокруг которого вращалась. Его работа, его успехи, его богатство – все это как будто только теперь приобрело настоящий смысл. Он задавал тон в обществе. Его осаждали. Политические деятели, редакторы газет, знаменитые артисты и ученые искали его дружбы. Крупнейшие представители науки и промышленности обращались к нему за советом, министры отводили его в сторону, интересуясь его мнением. Он бывал в салонах дипломатических представителей всех стран, печать говорила о нем с крайним уважением. И ко всему этому Венцель пользовался превосходным, бесподобным здоровьем.
Венцель совсем не был тщеславнее других людей. Но по временам все-таки испытывал своего рода глубокое почтение к самому себе, огромное удовлетворение.
"Вот он каков, Венцель Шелленберг, поглядите! – говорил он себе порою, когда, одетый с иголочки, гляделся в зеркало. – А между тем это только начало… О, вы увидите!" Честолюбивые мечты опьяняли его.
Но однажды в мае – это было в последних числах месяца – произошел небольшой, в сущности, совсем незначительный инцидент, последствий которого никто не мог предвидеть.
В этот теплый, дивный весенний день, один из тех, какие редки в Берлине, Венцель посетил с Эстер зоологический сад. Эстер, как большинство женщин, обожала животных, а в ту пору в зоологическом саду можно было любоваться молодыми львами, обезьянами и медвежатами. Прекрасная погода привлекла огромную толпу, и сад кишел веселыми людьми и шумливыми ребятишками. Вдруг, – Венцель этого сначала даже не заметил, они стояли у клетки с медведями. – небольшая белоснежная борзая радостно подбежала к Эстер, обнюхала ее, визжа и тявкая от волнения, прыгнула на нее и попыталась лизнуть ее в лицо. Венцель рассмеялся. Собака в своем радостном порыве была в самом деле прелестна. У нее были розовые лапы, розовая морда, мягкие карие глаза в розовых ободках. Эстер с трудом отбивалась от ласк животного.
– Ах ты, маленькая Филли, как поживаешь? Да перестань! – восклицала она.
Прелестная сцена привлекла внимание окружающих.
Внезапно откуда-то раздался короткий пронзительный свист, собака опешила и мгновенно исчезла в толпе.
– Откуда она знает тебя? – спросил Венцель.
– Это собака одного моего знакомого, – улыбаясь, ответила Эстер и опять повернулась к медвежатам.
Это было все. В этом состоял весь инцидент, незначительный, мелкий, и Венцель через несколько дней совершенно забыл о нем.
Но как-то ночью, когда он поздно вернулся домой и не мог заснуть от переутомления, – Эстер уехала днем в Хельброннен и должна была вернуться только завтра, – вдруг ему снова припомнилась эта незначительная сцена с борзой собакой. Он зашагал по комнате, и совсем неожиданно, – ибо он даже улыбнулся, вспомнив эту сцену, – у него на лбу обозначилась складка. "Что же в этой истории особенного? – спросил он себя, расхаживая взад и вперед и куря сигару. – Собака приласкалась к моей жене, собака, принадлежащая какому-то ее знакомому". Но тут же он разгрыз сигару, что делал обыкновенно, когда бывал в дурном настроении.
"Все-таки есть в этом нечто особенное, – решил он вдруг. – А именно – чрезвычайная и совсем необыкновенная радость этой собаки! Животное было ведь без ума от радости. Из этого нужно заключить, что Эстер где-то видит эту собаку. А я еще ни разу не замечал ее ни на скачках, ни где бы то ни было. А затем этот свист! Почему знакомый Эстер не подошел поздороваться? Что ж, весьма вероятно, что он ее совсем не заметил, а только увидел, что исчезла собака. Но почему на мой вопрос Эстер не назвала имени этого знакомого? Может быть, это ей показалось совершенно неважным. Не повернулась ли она к медвежьей клетке очень порывисто после этого инцидента?"
В сущности, инцидент был действительно ничтожен, и смешно было вообще о нем думать. Просто это признак его нервности и переутомления.
Однако, странным образом, его не покидало какое-то беспокойство. Ему припомнился вдруг один взгляд, которым обменялся с Эстер майор Ферфакс. Этот взгляд дремал в его памяти, а теперь внезапно проснулся. Это случилось, когда они совершали свадебное путешествие и приехали из Рагузы в Венецию. Один только взгляд! Он тоже не имел значения и не стоил внимания. Возможно, что Венцель совершенно ложно истолковал этот взгляд.
Однако беспокойство не утихало. Он решил, – каким смешным ни показалось это намерение ему самому, – выяснить на всякий случай, кому принадлежит борзая. Как это сделать? О, для этого способ найдется. Он принял двойную дозу снотворного и пошел спать.
На следующее утро первой мыслью, с которой он проснулся, была мысль об этой борзой с розовыми лапами и розовой мордой. Совершенно отчетливо видел он перед собой собачонку. Он мог бы нарисовать ее по памяти. Как она подпрыгивала! Как изгибала шею! Точно газель. Он был уверен, что узнал бы ее среди ста борзых собак. Решил быть внимательным и повсюду высматривать эту собаку.
Однако она как будто исчезла из Берлина. Венцель часто бывал в зоологическом саду, на скачках, стал теперь часто приходить на чашку чая, которою Эстер угощала друзей в саду. Гости часто являлись со своими собаками. Борзая исчезла бесследно. Не уехал ли из Берлина ее хозяин? Наконец, через несколько недель Венцель начал посмеиваться над своей затеей найти в гигантском городе собаку, а потом и вовсе забыл про борзую.
23
Но однажды, когда Венцель и думать перестал о собаке, он вдруг увидел ее на небольшом от себя расстоянии, рядом с каким-то господином! Он мгновенно узнал ее. Это было на состязаниях в теннис, и он только заехал в клуб за Эстер.
Так вот она, наконец, эта борзая, которую он так долго искал! Ошибки быть не могло. Господин был в серебристо-сером летнем пальто и такой же шляпе. Одет по последней моде, преувеличенно элегантен, строен, высок, белокур. Вот он повернулся, потому что собака прыгала на него, и Венцель увидел его лицо. Увидел – и сразу побледнел.
Это был тот самый молодой человек, который весною взял приз на танцевальном турнире. Как же звали его? Венцель знал его много лет, встречался с ним порою в игорных клубах, он был другом Женни Флориан. Теперь он играл известную роль в кино и театре. Никогда этот молодой человек не внушал доверия Венцелю, быть может потому, что Венцель ненавидел так называемых красивых, женственных мужчин. Тут он вспомнил вдруг его фамилию: Качинский. Да, так звали молодого человека.
Почему Эстер не назвала тогда имени Качинского?
Чувствуя глухую тревогу, Венцель ушел из клуба без Эстер. Он оставил ей автомобиль и велел шоферу передать ей, что по срочному делу вызван обратно в контору.
Бесцельно гулял он в течение часа. Воздух, движение освежили его. Вдруг он рассмеялся над своими вздорными соображениями.
"Да ведь это все нервы! – сказал он себе. – Надо недели три поплавать по морю!"
Тем не менее, начиная с этого дня, какая-то неуверенность овладела Венцелем. Он не поехал отдыхать на море. За неделю неуверенность эта стала невыносима.
Он знал надежных людей, на которых можно было возлагать столь щекотливые поручения, и под строжайшим секретом преподал им надлежащие инструкции.
Он наблюдал за Эстер. Ему показалось, что она проявляет особую сдержанность как раз по отношению к Качинскому, который, впрочем, лишь изредка бывал у них в доме. Венцель пытался читать в ее напудренном и загримированном лице. Что-то чуждое было в этом лице, оно было завуалировано косметикой. Волосы она красила теперь в медно-желтый цвет, отчего глаза у нее стали темнее и, как Венцелю казалось, загадочнее.
Чем дольше он всматривался в это лицо, тем более чуждым оно ему казалось. Чем больше он старался постигнуть эту женщину, тем более казалась она ему незнакомой. И вправду, совсем чужая женщина жила с ним в его доме!..