- Вот именно! - воскликнула она и подхватила тему: - Вот теперь ты умница! Именно это я всегда и говорила: мне нужны деньги для многих нужд. Я не могу оставаться без средств. Но мужчины разве это понимают?
- Нет, не понимают! Нам не нужен красный лак для ногтей и черная тушь для ресниц.
- Вот-вот! А ты предпочел бы видеть меня с косой во всю спину, и это теперь, когда все женщины ходят стриженые.
- Дай мне как следует насмотреться на тебя. Ты сегодня так мало накрашена - просто чудо, - сказал он, зажигая верхний свет.
- Да, и очень может быть, что я сделала это специально, поскольку собиралась побывать на твоем корабле.
- Ну-ну! Навряд ли это предназначалось штурману либо мне.
- Послушай, Абель, может, тебе тоже надо жениться?
- Да, вообще-то пора бы обзавестись человеком, который возьмет на себя дойку, уход за курами и штопанье дыр в моем хозяйстве.
- Нет, я серьезно.
- Я ведь был женат.
- Но бестолково. Нет, Абель, тебе полагалось бы жениться на мне.
- Верно. Но у тебя я не имел никаких шансов.
- Не имел.
- А кроме того, даже получи я тебя, все равно я бы потом снова тебя потерял.
- Да, если б ты не сумел меня удержать.
- Удержать тебя - чем же? Тебя не удержишь. Ты ведь все равно что электрический свет. Это свет, который создан только для глаз, для зрения. Может, в нем и есть немного тепла, но не столько, сколько в печке.
- Ну, конечно, не как в печке, но все-таки. Я уж и то пытаюсь на свой лад сделать так, чтоб меня удержали, - тихо добавила она. - Ты обратил внимание, что, когда мы раньше были вместе, я хочу сказать, вместе с Клеменсом, я никогда не называла его по имени?
- В ресторане? Да, я помню.
- Ни единого разу. Я ему просто говорила "ты" и могла обходиться без имени. Я приберегала имя для моего нового мужа, у них одинаковые имена, обоих звать Вильям. Тогда он, правда, еще не был моим мужем, но я приберегала это имя для него. Мне казалось, что я должна это сделать, хотя бы это.
Абель вдруг сильно покраснел, но принял равнодушный вид.
- Должен сказать, что с твоей стороны это было очень благородно.
Ольга, вспыхивая:
- Ах, Абель, как мило, что ты так говоришь. Нет на свете другого человека, который сумел бы оценить это по достоинству.
- Да, да, очень благородно. Но если мне дозволено будет сказать, это не… я хочу сказать, в этом действительно есть нежность, но нет другого, это - не печное тепло.
Ольга, вздыхая:
- Я и ради другого немало потрудилась…
Молчание.
Он видит на ее запястье браслет, узнает его. На Ольгиной руке мало колец, она равнодушна к украшениям. И вдруг ему делается жаль ее, ведь это та самая Ольга, в которую он когда-то был так влюблен, которую так боготворил, единственная на всю школу, на весь город, на весь мир. Он кладет свою руку поверх Ольгиной.
- Ты чего?
- Ничего. - И он отдергивает свою руку.
- Нет, что это было, Абель?
- Ничего, просто какое-то мгновение я думал о том, что должен забыть.
- Ах, ты про наше детство! Ты такой непохожий на обычного Абеля, краснеешь, делаешься красивый, ты даже говоришь по-другому. Совсем непохожий.
Она перегибается через стол и соскребает пятнышко с отворота его куртки, затем, послюнив палец, стирает следы пятна.
Да, нежность в ней есть.
Абель:
- Секундой раньше я уже готов был сказать: бедная Ольга. Это вполне отвечало моим мыслям о тебе. Но хорошо, что я этого не сказал.
Она молчит.
- Потому что тебя незачем жалеть. Так ведь? Ты получила то, чего хотела.
- Ну конечно получила. Нам превосходно живется друг с другом, и не думай, пожалуйста, ничего другого. Он такой на диво энергичный и умный, отец его совсем недавно отошел от дел, а уж по отношению ко мне он просто безупречен. Нет, нет, никто не может сказать, что я сделала плохой выбор. Уж не подумал ли ты, что я раскаиваюсь? Ведь мы знакомы с ним целую вечность, еще когда я была замужем за другим, словом, я прекрасно знала, что делаю. И у тебя нет оснований говорить "бедная Ольга".
- Тпру! - сказал он, словно осаживая норовистую лошадь.
Ольга:
- Расскажи мне лучше про то, как блестяще тебе живется.
- Я? Это почему же? Мне живется вовсе не блестяще.
- Да ну?
- Но я поступаю так же, как и ты, я мирюсь.
- Ведь у тебя прекрасная должность, ты наконец кем-то стал - мне кажется, это так здорово, что ты поднялся в жизни. Раньше я тебя жалела. Не сердись, пожалуйста, но я просила Гулликсена взять тебя в лавку.
Абель, смеясь:
- Надеюсь, что все-таки не просила.
- Нет, просила. Ты на меня сердишься?
- Ну и что он ответил?
- Вот уж не помню. Во всяком случае, ничего у меня не вышло.
- Я в ту пору был ему немного должен.
- Да.
- Ты говоришь "да". Ты знала об этом?
- Я хочу сказать, что, уж наверно, был должен, немного должен. Мне он ничего об этом не говорил.
- Значит, вот что ты сделала, Ольга, ты попросила у него места для меня.
- Согласись, что тогда на тебя просто жалость брала смотреть.
- Тогда мне было очень хорошо. Куда лучше, чем теперь.
- Ну и глупо. Скоро ты, должно быть, перейдешь на большой корабль, и вот тут-то я поеду с тобой путешествовать. К твоим неграм, понимаешь? Ты, верно, и думать забыл, что в свое время я хотела бежать с тобой.
Буфетчица приходит и докладывает, что стол для ужина накрыт.
- Да, спасибо. Но нельзя ли немножко подождать, мой муж еще не вернулся из города…
- Он вернулся.
- О! - восклицает Ольга и бросается прочь.
Днем позже, на обратном пути, Ольга все время не отходила от мужа. Казалось, будто он не желает, чтобы она проводила время с кем-нибудь другим. Но перед тем как сойти на берег, пока Гулликсен вел расчеты с буфетчицей, она улучила возможность сказать Абелю "до свидания" с глазу на глаз. Ей было так радостно снова повидать его именно теперь, когда он пошел в гору. Она желает ему всего самого доброго. Она часто о нем думает.
Они стояли близко друг к другу и говорили вполголоса.
Вдруг она спросила:
- На тебе и вчера был тот же самый воротничок?
- Как ты догадалась?
- На нем есть пятнышко, наверно, от угольной пыли. Но это не имеет значения. Главное, что ты теперь капитан. Да-да, а теперь мне пора на берег. До свидания, Абель! Благословенная получилась прогулка с тобой и Лоллой, прекрасная погода, на море полный штиль, и белые чайки сопровождали нас туда и обратно. А ночью я спала, как убитая. Это все морской воздух! Я охотно повторила бы эту прогулку…
Слова, и обрывки мыслей, и рассуждения - фру Гулликсен явно не торопилась сойти на берег.
- А на моем воротничке и завтра будет то же самое пятнышко, - сказал Абель, - и меня это не смущает.
- Ольга, ты скоро? - воззвал Гулликсен.
- Иду.
А про две тысячи - ни слова.
XIX
Штурману кажется, будто у него во рту сидит какая-то гадость - опухоль или что-нибудь в этом роде, во всяком случае, говорить ему еще трудней, чем обычно. Штурман и без того скуп на слова, и, когда Абелю хочется поговорить, он отправляется к машинистам или в кубрик. Правда, там он не слишком-то нужен, но капитан, он и есть капитан.
Говорят они о том, что завтра, в Пальмовое воскресенье, "Воробей" целиком зафрахтован под прогулку большой группы и что все будет очень шикарно - с флагами, и песнями, и музыкой. Три ферейна скинулись, чтобы зафрахтовать весь пароход, ремесленники, мелкие торговцы и чиновники, словом, не кто попало, а все достойные люди, горожане примерно с четырьмя тысячами крон годового дохода, чуть меньше четырех либо чуть больше.
Буфетчицу и двух ее девушек ждет множество хлопот, предполагается, что все каюты будут заняты. Таможенник Робертсен наведался загодя, чтобы застолбить каюту номер один для себя и своего семейства, но у него из этого ничего не выйдет, сказала буфетчица с досадой. Это ведь тот самый таможенник Робертсен, аферист и жулик, который собирался обвинить ее и ее отца в подделке долговых бумаг, тот, из-за которого Абелю пришлось выплатить банку уйму денег. Он может получить номер семь, где не работает звонок и не запирается дверь. Да и этот номер еще под вопросом, сказала разгневанная буфетчица. Но когда настало утро и все три ферейна хлынули на палубу с флагами и граммофонами, первая каюта все еще не была занята. Робертсен сунул туда нос, увидел, что там пусто и направился к буфетчице.
- Почему это я не могу получить номер один?
- Потому что он занят.
- Там ни души. А какую каюту предоставят мне?
Буфетчица заглянула в список:
- Седьмую.
Рассерженный таможенник, позеленев от злости, наведался в номер седьмой и вернулся.
- И в эту собачью конуру вы собираетесь запихнуть меня с тремя дамами?
- Это номер седьмой, а не конура.
- И звонок не действует.
- К следующему Пальмовому воскресенью мы его обязательно починим.
Таможенник словно пощечину схлопотал.
- Я не возьму седьмую.
Буфетчица спокойно вычеркнула его из списка.
Просто мука мученическая с этим поганым таможенником. Теперь у буфетчицы оставались не заняты целых две каюты, и перед ней стояла задача сделать так, чтоб их заняли. Но не все выступали с таким размахом, как этот таможенник, большинство вообще не желало тратиться на каюту. На кой им сдалась каюта? Спать они не собираются, а если замерзнут, можно спуститься в салон.
Седьмую каюту она спихнула молодой парочке, которая, возможно, хотела пошептаться без свидетелей. Но двухкомнатная под номером первым, которую она даже не могла никому предложить вслух, все еще висела у нее на шее. Да и кому такую предложишь? Тут все больше публика среднего достатка, а то и на средний не тянет, все вроде таможенника Робертсена с женой и дочерьми, даже из вестмановской "Торговли колониальными товарами", чтобы можно было достойно почтить своего поставщика, - и то никого.
Оставался один выход - просто запереть каюту. Так она и поступила.
На борту все было как обычно при таких оказиях: игры, песни и немного танцев. На палубе между ледником и лебедкой с самого начала шла бойкая продажа кофе, хлопали пробки от бутылок с лимонадом, и молодые дамы визжали, когда пробки попадали в них. Словом, настроение всюду царило отличное.
Сегодня на "Воробье" не было бидонов с молоком, капитан же совершал свой обычный капитанский обход и за всем приглядывал. С некоторыми из пассажиров он немного поболтал, другим кивнул, а кое с кем и пошутил. Потом он встретил знакомого, с которым задержался на несколько минут, это был парикмахер, что работал возле садоводства, он еще когда-то даром побрил Абеля да вдобавок подарил ему бритву. Абель позднее еще раз побывал в маленькой цирюльне и заплатил за тогдашнюю работу, но пришел он туда в партикулярном платье и ничего не стал рассказывать насчет того, что вот, мол, он теперь водит пароход. Лишь сегодня парикмахер узрел его в форменном одеянии и в полном блеске. Это походило на чудо.
- Опомниться не могу, - сказал парикмахер.
- А вы здесь один?
- Нет, с женой и тремя парнями, вон они стоят.
Абель раскланялся с ними, милые люди, добрые лица, друзья. Затем он поднялся на мостик.
Я должен что-то сделать, угостить их обедом например, подумал он и позвонил из приборной. Его словно захлестнула волна доброты, сердечная дрожь, глупость.
Буфетчица вошла и спросила, не нужно ли чего. Да, у него будет приказ. Впрочем, получилось так, что приказ этот прозвучал скорее как просьба, потому что буфетчица могла повести себя чрезвычайно сдержанно и даже просто воспротивиться. Беспримерная наглость со стороны простой буфетчицы, неслыханная, а ведь он даже не состоит с ней в родстве.
- Так вот, их всего пятеро, муж, жена и трое мальчишек.
- Начинается! - это буфетчица.
- Это как "начинается"? Нет, нет, я просто так.
Он не сознавал, до чего хорошо иметь буфетчицу, которая тебя придерживает, ведь капитан не так уж и редко отдавал приказ угостить обедом чужих людей, что правда, то правда, и жалованье у него тоже не Бог весть какое. Из них двоих она всегда была более предприимчивой.
- Оба стола сейчас заняты, - ответила она.
- Он мне когда-то спас жизнь.
- Что-то ты запамятовал. Месяц назад твою жизнь спасло совершенно другое семейство.
Капитан зашел с другой стороны:
- Я ведь заплачу.
- Ну и сделаешь глупость.
- Вон они стоят. - И он указал в окно.
Буфетчица, даже не взглянув:
- Во всяком случае, им придется подождать, а там посмотрим.
Капитан, подумав:
- Мне бы очень хотелось, чтобы им не пришлось ждать.
- Другим тоже приходится.
- Да, но я не хочу, чтоб это семейство сидело и смотрело, как подают другим, будто они всех хуже, а они даже лучше других.
- Да что ж это за люди такие? - спросила она, глянув наконец в окно.
- Он в серой шляпе с черной лентой. И белый галстук. Он парикмахер, достойный и порядочный человек.
- А жена где?
- Тут же стоит. Возле лебедки.
- Шляпка на ней, однако, престранная.
Капитан, оскорбленным тоном:
- Она имеет право носить такую шляпку, какую захочет. Я никогда подобных не встречал - неслыханно богатые люди.
- Вот как? А ты их откуда знаешь?
- Это долгая история. Потом расскажу.
- Во всяком случае, им придется пока ждать.
- Ну, Лолла, пусть они тогда поедят у меня.
- В капитанской каюте? - возопила буфетчица.
- Ну и что?
- Понимаю, тебе это безразлично, но так нельзя. Тебе вообще все безразлично, ты целый год ходишь в одной форме, пачкаешь ее сажей и маслом и совсем о том не тревожишься. Ну-ка, ну-ка, что я вижу! У тебя ведь был порван рукав?
- Нет, - отрезал он.
- А кто ж это его зашил?
- И подай им к обеду пива.
- Ты опять про свое.
- Подай им к обеду пива, говорю.
Чтобы положить конец этому разговору, буфетчица сказала:
- В капитанской каюте я стол не накрою. Уж лучше пусть они тогда обедают в двойной.
Он подхватил:
- Замечательно! Поди и скажи это им, вон он, видишь, с белым галстуком. И еще кофе, не забудь про кофе после обеда. И будь с ними любезна. И пиво.
Буфетчица была совершенно права, когда удерживала его за руку, и еще как права. Не ему ли именно сейчас требуются деньги, вполне определенная сумма? Он невольно осознал эту горькую истину.
В свободное от вахты время он наведался к таможеннику Робертсену. Тот сидел со своими чадами и домочадцами в салоне и насмехался над буфетчицей из-за почтенного семейства, которому она предоставила двойную каюту: должно быть, шибко благородные люди - даже пальто не носят в такую холодищу.
Абель снял шляпу и сел. Девицы ничего не имели против, они стали просить его сесть поудобней, на софу, но он отказался. И сразу обратился к Робертсену:
- Я выложил за тебя деньги в банке, верно?
- За меня?
- Ну да, чтобы выкупить поддельное обязательство.
Робертсен с изумлением воззрился на жену и дочерей.
- Знать ничего не знаю.
- И я хотел бы получить обратно свои деньги.
- Извини, но ты с кем-то меня путаешь.
- Фру Робертсен, а не ваш ли муж обещал продать свои лодки и вернуть мне деньги?
Фру Робертсен:
- Нет, нет, меня, пожалуйста, не впутывайте в это дело. Об этом говорите с моим мужем.
- Прямо жуть берет, какие вы теперь стали важные, что Лолла, что ты, - сказал Робертсен. - Я являюсь на борт собственной персоной с тремя дамами, и мне тут же предлагают занять собачью конуру под номером семь. Такое не вдруг забудешь.
- Лучше бы ты не забыл вернуть мне деньги.
- Про какие это деньги ты толкуешь? Уж не те ли, что ушли на погашение фальшивой бумаги, которую Лолла когда-то принесла в банк?
- Ни на какое погашение ничего не уходило, а Лолла в жизни не подавала в банк фальшивых бумаг, напротив, она выкупила фальшивку, которую предъявил туда ее отец.
- Это все равно. И чтоб я еще был тебе должен, хотя именно ты внес деньги, чтобы выручить ее фальшивку, - и не надейся! Ха-ха-ха!
- Смотри, как бы тебе не угодить за решетку.
- Ха-ха! Кто ж это на меня заявит?
- Я.
- Дорогой Абель, тебе придется это доказать. Им недостаточно, что ты оспоришь свою подпись.
- Вот это мы посмотрим. А до тех пор живи собака собакой, каков ты и есть.
- Ты еще меня будешь оскорблять!
- Неужели нельзя договориться по-человечески? - робко полюбопытствовала жена Робертсена.
- А вообще, можешь мне сказать спасибо за то, что тебе досталось место капитана, - продолжал Робертсен, - потому что захоти я его получить, то получил бы тотчас же, я, который вдобавок и штурман и могу принести наилучшие рекомендации из таможни. Так что благодари Бога, что я не перебежал тебе дорогу.
Жена еще раз попыталась внести умиротворение, мол, все это так ужасно, и не лучше ли кончить дело миром…
- Не вздумай его поддерживать, вот что я тебе скажу! - крикнул Робертсен жене. - Я нахожусь на службе у государства и могу за себя постоять. Так что не волнуйся. Я лицо официальное.
- Я просто думала…
- Молчать, кому говорят! И что, спрашивается, стало бы с твоим отцом за все те годы, когда тебя не было, не будь для него открыт мой дом?
- Это чистая правда! - подтвердила жена.
Робертсен, закусив удила:
- Сиди, тебе говорят, и не поддакивай! Я тебе, Абель, прямо скажу: твой отец бывал у нас каждый день и катался как сыр в масле и получал на обед гороховый суп, как тот, что мы получали в плаванье, а потом регулярно пил у нас кофе и набивал трубку моим табаком. Я не считаю, я просто рассказываю, как все было…
- Сегодня вечером я на тебя заявлю, - сказал Абель.
Дальше "Воробей" не пойдет - он встанет вот у этого причала и простоит два часа. Причал находится в бухте, тут большой город, с купечеством, телеграфом, адвокатом и доктором. Большинство участников пикника сошло на берег и с флагом, распевая народные песни, направилось к памятному камню вблизи церкви, где таможенник Робертсен намеревался произнести речь.
Дело происходило, когда начал таять лед и стояла ужасная апрельская распутица, так что процессия всю дорогу прыгала и пела, пела и прыгала.
Возле памятного камня уже собралось много других ферейнов с флагами, хотя заложен он был в честь мало кому известной личности, а именно в честь полковника шведской войны. Но с другой стороны, нельзя утверждать, что повод для праздника и пикника совсем уж ничтожный, нет, именно сегодня полковнику исполнилось сто пятьдесят лет или что-то вроде того.
У камня уже стоял человек и произносил речь, отнимая время у собравшихся, но речь его не зажигала сердца. Таможенник Робертсен переступал с ноги на ногу и поглядывал на часы: его пароход отваливает в точно установленное время, поэтому он протиснулся вперед и при первой же возможности взял слово: "Почтенное собрание!" - но и его речь не зажгла сердца.