Солнце хоть и сияло, но уже начало садиться. Все скучали и мерзли. Какой-то человек вышел из лесу и привлек к себе внимание. Он вел корову на веревке. "Тпру!" - сказал он корове до неприличия громко и остановился. Под мышкой он держал зонт - это при таком-то солнце, на голове фуражка, ни воротничка, ни галстука на нем не было, но при всем при том белая накрахмаленная манишка. А корова была укрыта лошадиной попоной, чтоб не мерзла.
"Тпру!" - сказал он еще раз так же громко, словно желая, чтоб его узнали. Однако нужды в том не было, его и так знали почти все, а многие подошли и поздоровались. Это оказался Ульрик Фредриксен, капитан Ульрик, бывший капитан "Воробья".
- Что, прогуляться вышел?
- Да, прогуляться. Я из дому, я живу вон там, позади, у меня хутор. А что у вас такое? Я слышал, здесь отмечают какой-то праздник.
- Нет, мы просто приехали на прогулку.
- На "Воробье", конечно. Можно мне с вами вернуться в город?
- Чего-нибудь сообразим. Чтоб капитан да не смог.
Нельзя было исключить, что они слегка над ним потешаются. Ульрик производил несколько странное впечатление, без галстука, но в накрахмаленной манишке, а под мышкой - зонт. Фуражка прежняя, капитанская, только с нее спороты золотые шнуры и пуговицы.
- Не знаю только, как мне быть с коровой, - сказал он.
- Тебе, может, нужно сводить ее к быку? - спросили его с подковыркой.
- Нет, я хочу ее продать. Я слышал, что сюда приедет много народа, вот и надумал прийти - авось ее кто-нибудь купит.
- А чем она больна, корова-то?
- А кто сказал, что она больна? Нет, просто мой брат дал мне небольшой хутор с коровами и лошадьми, но сам-то он болен и не понимает, что я ему говорю. Говорить с его мадам и вовсе без толку, она против меня настроена. А что мне делать с хутором, если они не дают мне денег? Вот и приходится продавать корову.
Капитан Ульрик попал в сложные обстоятельства, его бравада и лихость словно приувяли. Но это его не портило и не принижало, напротив даже, он стал искренней и выглядел как бы просветленным. Его открытые ответы на все вопросы делали его крайне симпатичным, и людям сразу захотелось помочь ему. Мясник Матисен стоял возле памятного камня и слушал речь, его привели посмотреть корову.
Он спросил, сколько корове лет.
- Три года, так они говорят.
Почему же он надумал продавать такую молодую скотину?
- У меня дома говорят, что она дает молоко только из трех сосков, по одному - на каждый год, а как пройдет четвертый год, у нее раздоится и четвертый.
Тут уж все захохотали.
- Да я в этом ничего не смыслю, - сказал он и смутился.
Жалко Ульрика, дома его явно держат за дурака. Матисен купил корову, извлек толстый бумажник и расплатился.
Ульрик поблагодарил, у него стал довольный вид, и он великодушно отказался забрать попону. Мясник отыскал человека, чтоб тот проселком отвел корову в город.
Когда таможенник Робертсен завершил свою речь и отзвучало, как и положено, троекратное "ура", он выстроил своих людей и повел обратно. Они снова запели. А капитан Ульрик поднялся на борт с видом человека при деньгах.
Он отыскал штурмана и расселся у него в каюте.
- Все тот же год! - воскликнул он и указал на отрывной календарь.
Штурман промолчал.
- Когда другой повесите, я спрашиваю?
- Когда придет время.
- Ну и глупо. - Он позвонил и заказал вина. Рюмок принесли две, но штурман пить не стал. - Конечно, глупо. Как вы с ним ладите?
- Так и ладим.
- А как?
- Как с вами ладил. Нам друг с другом делить нечего.
- Ну и отлично! - усмехнулся капитан Ульрик. Он уже опрокинул несколько рюмок и стал больше походить на себя прежнего. - Все равно как среди зверей и немых. Мне здесь было неуютно, потому я и сошел на берег. Как вспомню, что из месяца в месяц, из года в год вы ходили по палубе, не произнося ни слова, и календарь ваш застыл на одной дате, будто вам кто-то запретил передвинуть его на десять лет вперед, - как это все понимать?
- У меня во рту какая-то гадость, так что я не могу обсуждать с вами эту тему.
- Теперь-то мне на это наплевать, но раньше я не раз задавал себе вопрос: уж не означает ли это поражение в гражданских правах на десять лет? Не диво, что я так думал.
Штурман не ответил.
- Во всяком случае, это было как-то неприятно, и я не захотел здесь дольше оставаться.
- Просто ваша буфетчица ушла.
- Буфетчица? Какое мне дело до этой буфетчицы-конфетчицы! Да никакого. К тому же она сбежала на сушу с фармацевтом. Вам это известно?
Штурман не ответил.
- Известно, я вас спрашиваю?
- Совсем недавно он был у нас на "Воробье" с совершенно другой дамой.
- Вы серьезно?! - с явным интересом воскликнул капитан Ульрик.
Штурман взглянул на часы, болтовня гостя его, кажется, ничуть не занимала.
- Загляните-ка сюда, вы ничего не видите? - спросил штурман и открыл рот.
- Чего тут видеть? Премерзкая пасть. Впрочем, я вполне допускаю, что и моя выглядит не лучше.
- Загляните глубже, - попросил штурман.
- Да там все коричневое и синее.
- И болит.
Ульрик:
- Загляните теперь в мою глотку, похожа она на вашу или нет? Думаю, что не похожа.
Штурман заглянул и сказал кратко:
- Нет. Не могу понять, что там у меня в горле. Может, я съел что-нибудь ядовитое? Иногда меня там словно иглой пронзает.
- Надо бы вам посоветоваться с врачами.
- Скоро я совсем не смогу глотать. И, по совести говоря, мне и есть-то не хочется.
- Да, нам всем приходится несладко. Она написала мне и опять звала: так, мол, и так, она тоскует и тому подобное. Значит, говорите, фармацевт был здесь с другой дамой?
- Недели две-три назад.
- Стало быть, бросил ее. Готов поручиться спасением души, что это он ее бросил. А как вы полагаете?
- Ну хорошо, бросил, и что с того?
- Я знаю, вы такой хитрый, что якобы никогда ничего не понимаете. Но тогда мне незачем распродавать своих коров, чтобы добраться к ней, зря я это сделал. Мне надо было спокойно сидеть дома, а она сама бы пришла.
- Вполне возможно, - сказал штурман и взглянул на часы.
- Тогда получается, что сегодня вечером я ее не увижу. Я заночую на судне, а завтра с утра пораньше сяду в лодку и поплыву домой. Вы не думаете, что так будет лучше всего?
- Кто-то посоветовал мне лечить горло лимонным соком.
- Или коньяком, - сказал Ульрик. - Для горла нет ничего лучше, чем коньяк. Я бы применял его при каждом удобном случае. Но коньяк так безбожно дорог, давно его не пробовал.
- А что вы делаете у себя на хуторе?
- Делаете!! Засунуть такого человека, как я, на хутор! Баста, я ухожу.
- А потом что?
- Что потом? Если мадам из имения не перестанет меня злить, я ей тогда покажу…
Штурман еще раз взглянул на часы и вышел.
Каждый из них говорил о своем. Сговаривались ли они, чтобы отвести беду? Нет, они не сговаривались, но обоим было плохо, они сердились, они были недовольны и собой, и другими. Как же это получается? Никак и не получается, просто жить очень плохо. Они не выходили из себя, они не бранились, они были бессильны и покорны и заглядывали друг другу в горло.
Уже на подходе к причалу капитан Ульрик заплатил за вино, прикупил еще бутылку и в обнимку с ней сошел на берег. Ночевать он не вернулся. Мы меняем свои намерения. И всем нам приходится несладко.
А вот капитан Абель проявил необычную для него решимость: как человек, презирающий смерть, он пошел в полицейский участок и сделал заявление на таможенника Робертсена. Такая у него была нужда в деньгах.
XX
Волнение, скрытое под гладкой поверхностью.
В среду перед Пасхой на молоковозе отправился в плавание молодой Клеменс. Уж верно, какая-нибудь причина заставила его это сделать, впрочем, он и не скрывал, чего хочет: он хотел кое-что узнать об Африке, о Натале и полагал, что капитан Бродерсен просветит его на этот счет, но Абель никогда не ходил в те края, он побывал только в Америке и в Австралии.
- Тогда прошу прошения, капитан.
Он сел в уголок рядом с мясником Матисеном, который тоже плыл на пароходе и собирался отконвоировать домой корову, сбежавшую от него этой ночью. Они долго сидели рядышком. Клеменс выглядел ухоженным и имел благородный вид: волосы подстрижены, перчатки, новые галоши.
Мимо прошла Лолла. Клеменс встал и раскланялся. Они были давно знакомы и немного поговорили.
- Вот, Лолла, я первый раз еду с вами.
- Добро пожаловать.
- У меня было дело к капитану, вот почему я пришел.
Лолла ушла, а он объяснил мяснику, чтоб не возникло никаких недоразумений:
- Я назвал здешнюю буфетчицу по имени, Лоллой, она была у нас - я хочу сказать дома - в нашей семье. Мы с ней старые знакомые.
Прошло несколько часов, но они все сидели и сидели вдвоем, полагая, что от добра добра не ищут. Отрадно было сидеть здесь, курить и ничего не делать. Они могли видеть все, что происходит на остановках, но в основном просто глядели на чаек и на природу и говорили помаленьку о том о сем. Погода была ненастная, над морем бушевала круговерть.
Капитан сменился с вахты и тоже к ним присоединился. Зашла речь о беглой корове.
- Ну и шутку она со мной сыграла, - сказал мясник. - Дело к Пасхе, мне нужно мясо, ее собирались вчера забить, а она возьми и убеги.
- И пробежала всю дорогу от города до дома?
- Да, вы не поверите, но мне уже звонили оттуда, что она вернулась к себе домой. Я купил ее у капитана Ульрика в воскресенье. Отличная, молодая коровка, но он решил ее продать, мол, доится только в три соска. Оказалось, это все выдумки, мы у себя ее подоили, она прекрасно доится во все четыре, просто над ним кто-то подшутил, потому как сам он ничего в этом не смыслит. Ну вот, поставили мы ее в хлев, задали ей корму, мучной болтушки и всякого другого, причем сразу же, вчера, когда она стояла и отдыхала после перехода. И представьте себе, той же ночью она отвязалась, высадила дверь и убежала домой.
- Невероятно!
- Мне уже доводилось слышать о подобных случаях. У животных есть такое чувство направления, что, даже когда их привозишь морем, они могут вернуться домой по проселочной дороге. И пусть даже дома их не потчуют ни мукой, ни мелассой, как у меня, они все равно рвутся домой.
- Это любовь к родному дому, - говорит Клеменс.
- Уж и не знаю, что это, но они стремятся туда, где были детьми.
Капитан:
- И вы все равно хотите ее забить?
- Да нет, - ответил Матисен, словно бы застыдившись, - я передумал, пусть останется у меня на племя, уж больно она красивая.
- Вот и хорошо.
- Это жена меня уговорила. И еще, капитан, нельзя ли попросить вас завтра на обратном пути взять на борт корову, тогда ей не придется в третий раз проделывать этот долгий путь своим ходом.
- Что-нибудь сообразим, - отвечал капитан.
- Я уже говорил со штурманом, но он считает, что у вас нет места.
- Да есть у нас место.
Мясник Матисен сошел на берег и отправился за своей коровой.
Капитан:
- Занятную он рассказал историю.
Клеменс, немного подумав:
- Он, как и многие до него, сделал очень верное наблюдение: животные любят родной дом и хотят быть дома. Даже у диких зверей и то есть свой участок, свои угодья, свой дом. Порой им в другом месте даже лучше, но они все равно стремятся туда, где родились. По весне лосось и форель идут на нерест в озера, откуда они родом. Перелетные птицы высиживают птенцов там, где родились сами. Я помню удивительный тому пример еще по отцовскому дому: поскольку все скворечники были заняты, чета скворцов поселилась на жалкой дощечке, прикрепленной к стене. Один раз доска вместе с гнездом рухнула на землю, ее бережно водрузили на прежнее место, и скворцы тотчас туда вернулись.
- У них, может, другого места не было.
- Полно было мест, и они могли устроить себе превосходное гнездо под любой из тысяч кровельных черепиц. Но самое интересное, что и через год скворцы вернулись на ту же доску, и так каждый год, хотя дом у них был прескверный. Потом доску сняли сразу после Рождества и прикрепили на то же самое место новый скворечник. А доску - в порядке эксперимента - перенесли на другую стену. Но представьте себе, скворцы отыскали ее и снова на ней обосновались, а новый скворечник так и провисел все лето пустой.
- И что ж это была за доска такая?
- Маленькая и узкая дощечка вместо пола, а стены и крыша из клеенки. Жалкий скворечник, его придумал и сделал маленький мальчик. Но для скворцов он стал родным домом.
- Кажется, это и есть то, что называют инстинктом?
- Да, любовь к дому, голос крови. Я не знаю всех тайн, с этим связанных, но это прекрасно. Среди всего неясного и непонятного, в котором мы, люди, влачим нашу жизнь, здесь она обретает и волю, и смысл. Жизнь сама и породила любовь к родному дому, ее не выдумали.
Капитан помолчал, а потом вдруг спросил без всякой видимой связи:
- А что вы скажете о человеке, который только о том и мечтает - прямо как больной, - чтобы навсегда покинуть свою родину?
- Вы сказали - навсегда?
- Да, навсегда.
- В этом я не разбираюсь, - отвечал Клеменс. - Но что, если - как вы сами сказали - у него это просто больная идея? Что, если ему просто недостает естественности и душевного здоровья?
- У него здесь нет никаких корней.
- Никаких? Уж какие-нибудь наверняка есть. Язык, к примеру, родной язык, он понимает все, что ему говорят, и может сам сказать все, что пожелает. И то, что он долго не был дома, а теперь вернулся и встреча с родиной трогает его до слез. И то, что он чувствует свою близость с земляками, которых встречает на чужбине, пусть он впервые их видит, но все равно знает, вернее, узнает по той растроганности, которую испытывает при встрече с ними. Я сам, правда, никогда не путешествовал, но читал об этом у других. Но вы-то ведь путешествовали?
Капитан:
- Я ничего об этом не знаю.
Разумеется, Клеменс говорит не без умысла:
- А если он лежит при смерти в чужой больнице, он несомненно мечтает очутиться на родине, чтобы там и умереть. А если его посетят мысли о Боге, на чужбине это будет другой Бог, совсем не тот Бог, который дома и который преисполнен доброты, и уже одно это заменяет больному лекарство, ибо в этом и есть задушевность. Господи, воскликнет он, а не mon Dieu!
Капитан:
- Я про себя говорил.
- Понимаю. Но здесь у вас есть корни, капитан, тончайшие корни. Хотя очень может быть, что при тех либо иных обстоятельствах часть из них оборвалась.
Капитан вздрогнул:
- Вот поглядите, здесь идет снег, а в Кентукки сияет теплое солнце. - И тут, словно рассердясь на себя за чрезмерную откровенность, он встал и сказал: - Вы, кажется, хотели узнать что-то про Наталь? Вас наверняка сможет просветить штурман. Он на мостике.
И капитан ушел.
Да, у Клеменса есть на пароходе свое дело, и он должен показать, что не забыл об этом.
Он подождал до обеда, а за обеденным столом штурман оказался его соседом. Но ему не удалось получить от него исчерпывающих сведений. У штурмана было мрачное настроение и болело горло, глотать было для него мукой, каждый раз он вздрагивал, словно глотал через силу.
- Извините, штурман, вы бывали в Натале?
- Я много где бывал. А какой именно Наталь?
- Ну, Наталь, который в Южной Африке. Разве есть и другие?
- Как минимум два. Большой город в Бразилии и страна в Африке.
- А город Наталь в Африке?
- Город Наталь в Африке называют Порт-Наталь. И кстати, его больше так не называют, теперь это Дурбан.
Клеменс, извиняющимся тоном:
- К сожалению, я забыл эту школьную премудрость.
- А что вы хотели узнать про Порт-Наталь?
- У меня там дело, и мне надо бы узнать кое-что о тамошних обстоятельствах. Как мне, например, добираться туда в случае надобности?
- Только пароходом, единственная возможность.
- И долго?
- Да.
Клеменс понял, что штурману больно, и умолк.
Но тут штурман дал волю мучительной досаде, владевшей его мыслями. Он был человек нездоровый, истерзанный болью, все за столом видели, что он вздрагивает, когда глотает, будто во рту полыхает огонь. Обратив лицо к Клеменсу, он спросил:
- А как насчет бразильского Наталя?
Клеменс воззрился на него.
- Правда, там я не бывал, - добавил штурман.
Клеменс промолчал и доел свой обед. Он ничего не желал знать про Наталь в Бразилии, может, он и вообще ни про какой Наталь не желал знать. Его привел на корабль дурацкий повод.
После обеда он остался в салоне. Нашел там газеты, какой-то журнал, но меньше читал, чем наблюдал за буфетчицей, которая сновала туда и обратно, покуда девушки убирали со стола. Буфетчица же без всякой просьбы с его стороны принесла ему пирожное и кофе.
- Можете здесь курить, - сказала она, - мы потом проветрим.
Она была очень внимательна к нему. С одной стороны, фру Бродерсен, но с другой - все-таки Лолла.
Он сам заговорил с ней:
- Я еще раз прошу извинить меня за то, что тогда просил вас хозяйничать у меня.
- Нет, нет, не извиняйтесь…
- Это было очень глупо с моей стороны. Я это понимаю теперь, когда вижу вас здесь.
- Вы взяли довольно шуструю девочку? - Лолла покраснела, почувствовала это и добавила: - Уж и не помню, кто мне это сказал.
- Вероятно, фру Гулликсен, - ответил он спокойно и сдержанно.
Лолла промолчала.
- Да, Регина и впрямь очень проворная. Она еще совсем молоденькая, но вполне зрелая и работящая. Трудно сказать, сколько она у меня пробудет.
- Долго, я думаю. Такое соблазнительное место.
- Боюсь, она скоро обручится. И я опять останусь без помощницы. Лолла, а почему вы не сядете? Вы же у себя дома, - с улыбкой сказал он.
Лолла села:
- Я видела, как вы разговаривали с капитаном, и мне хотелось бы узнать, какое впечатление он на вас произвел.
Клеменс в свою очередь тоже задал вопрос:
- Как это все получилось? Не было ли для него большим потрясением, когда он стал капитаном?
- Не знаю. Возможно, в первый момент. Но надолго его не хватило, он теперь уже не испытывает никакого восторга. Я никак не могу заставить его дорожить своим местом и прилагать какие-то старания. Он ходит все в той же форме, в какой начинал, и не желает заказать новую.
Судя по всему, мысли Клеменса занимал отнюдь не капитан Бродерсен, поэтому он сказал:
- Да, он странный человек. А как вы, вам здесь нравится?
- Да, я уже прижилась.
- Что вы сейчас читаете? Я получил много новых книг.
- Я теперь уже не так много читаю.
- Вот и я тоже нет. У меня сейчас два сложных процесса. Я из-за этого и пришел сюда, надеялся получить кой-какие сведения об Африке.
- Да, штурман очень нехорошо вам отвечал. Но он нездоров, его донимает боль в горле.