- Я понял, - сказал Клеменс. - А вы можете приходить и брать у меня книги. - Он взял ее за руку, это была большая, это была страстная рука, и он сделал вид, будто хочет поглядеть на ее часы. - А ремешок не режет? Нет? Сосуды не пережимает? Здесь ведь как раз бьется пульс.
Ничего больше он делать не стал, выпустил ее руку, но и это уже было кое-что.
Лолла, однако, вернулась к теме "Абель".
- У вас не возникло впечатления, что это его первая и последняя форма на борту корабля?
- Нет, почему же? Лично мне он ничего об этом не говорил.
- Просто я замечаю, что он стал какой-то беспокойный. Его тянет куда-то прочь, снова тянет отсюда.
- Потомки викингов стремятся в путь, - ответил Клеменс, надеясь завершить тему.
Но она продолжала:
- Я никак не могу успокоиться. Он мог бы служить здесь, иметь свое место в жизни и кусок хлеба.
Клеменс утешил ее:
- Видно, он просто не из тех людей. Не принимайте этого так близко к сердцу, одному Богу известно, как что повернется, может, он со своим "стремлением в путь" счастливее, чем мы, те, кто остается. Все еще наладится, вот увидите, все наладится, как для него, так и для нас.
Но поскольку она и дальше ни о чем другом говорить не желала, он оставил ее и вернулся на палубу. Кислая погодка, снежные вихри, палуба мокрая от талого снега - словом, не самый удачный день, чтобы заявиться на борт "Воробья" с каким-то делом. Однако, если учесть все обстоятельства, день никоим образом нельзя признать неудачным. И не потому, что штурман подошел к нему и, можно сказать, принес извинения за свою резкость во время обеда, - это, пожалуй, ничего не значило.
Клеменс испытывал небольшое удовлетворение и при мысли, что он не последний человек здесь на судне, что люди относятся к нему уважительно, с почтением. Когда он проходил мимо кого-нибудь, ему охотно давали дорогу, когда он говорил о погоде, ему с готовностью отвечали, а это не так уж и мало для человека, который много лет был всего лишь доверенным лицом у своего отца и не Бог весть каким адвокатом, от которого вдобавок сбежала жена. Он снова уселся в уютный уголок, где сидел утром, и сразу заметил, что многие пассажиры были бы не прочь сесть где-нибудь поблизости, но не решались. Ах, до чего же приятно быть чем-то другим, нежели просто ничем.
А тут еще и Лолла принесла его галоши и посоветовала надеть их, погода холодная, на палубе сыро - она даже нагнулась, чтобы помочь ему.
- Ах нет, дорогая Лолла, никоим образом, что это вы вздумали!
Но, забирая у нее галоши, он еще раз подержал ее руку, а это уже опять было кое-что.
Замечательный выдался денек на борту "Воробья". Нет, с извинением штурмана все обстояло не так просто. Этот человек вовсе не просил прощения, он пришел, чтобы как-то объясниться: еда была такая горячая, он прямо сгорал заживо, оттого и был сердит.
- Да ладно, - сказал Клеменс. - Почему вы носите на шее такую толстую повязку?
- Не знаю, поможет ли это, но у меня в горле какая-то гадость, и я пробую все средства подряд.
- Дифтерит?
- Не знаю.
- Дайте-ка я взгляну, - приветливо сказал Клеменс и встал.
- Там ничего не увидишь.
- Да я и не врач, - ответил Клеменс и снова сел.
- Врач! - желчно хмыкнул штурман. - Будто врачи хоть что-нибудь понимают. Не стану даже рассказывать вам, что они нашли у меня в горле. - И он подозвал Алекса: - Возьми швабру и подотри эту слякоть.
Они прибыли в порт и ошвартовались, молочные бидоны и прочие товары отправились на берег. Теперь все были свободны, и Абель тоже. Клеменс подошел к киоску и купил газеты, Абель был не охотник до газет, он завел разговор с машинистами. Наступил вечер. Клеменс лежал в парадной каюте номер один.
Ночью Лолла дважды коротко постучала в дверь капитанской каюты и быстро вошла туда. Горел верхний свет, тикал будильник, было примерно два часа ночи.
- Ты не звонил?
Абель, не поворачиваясь:
- Нет.
- Странно, а дощечка с твоим номером откинулась.
- Иди, ложись, - сказал он.
- Да, конечно, лягу. Тебе ничего не нужно?
- Нет, спасибо.
- Ты извини, что я не совсем одета…
- Ступай, Лолла, ложись.
Он не повернулся и не взглянул на нее, она уже не первый раз наведывалась к нему таким манером. Это же надо так заботиться о "Воробье" и его людях, чтобы расхаживать по ночам и проверять, все ли в порядке.
На обратном пути с ними ехала корова. И впрямь юная красавица. Она чуть побаивалась, но, не сопротивляясь, поднялась по мосткам, и не было на палубе ни одного человека, который держался бы лучше и с большим достоинством. Куда мы ее устроим? Сюда? Или, может, сюда? Или, может, отведем ей каюту? - спрашивал один шутник. Корове воздавались всяческие почести, ее похлопывали и поглаживали, а девушки-официантки принесли ей всякие лакомства.
- Как ее зовут?
- Клара, как я слышал, - отвечал мясник Матисен. - Ну разве я не говорил, что она - человек.
Клару поставили в тихий уголок, где возле нее все время кто-нибудь сидел и разговаривал с ней. Когда корабль, обогнув маяк, вошел в тихую заводь, Клару отвязали и разрешили гулять по палубе. Стоя у релинга, она разглядывала приближающийся берег. Большие, кроткие глаза вбирали впечатления.
Клара сошла на берег, а на палубу вихрем ворвался другой пассажир - то был таможенник Робертсен. Он кого-то поискал наверху и внизу, заглянул в салон. Там чем-то занималась буфетчица.
- Где Абель?
- Абель?
- Где Абель, я спрашиваю?
Буфетчица не ответила и продолжала заниматься своим делом.
- Дура! - прошипел Робертсен и помчался дальше.
Абеля он, разумеется, застал у себя, в капитанской каюте. Робертсен и сам мог бы о том догадаться, но слишком уж он разгорячился. Он бушевал, он трясся, он кричал, что Абель еще пожалеет, еще раскается! Неслыханная наглость - наслать полицию на человека, который никогда ничего дурного не сделал. Но дайте срок, они еще вволю насмеются, на Лоллу он уже заявил и заявит на всю их семейку, отец-то у нее прижил ребенка со служанкой, до того как задать деру. Абелю придется взять свое заявление обратно! Это же просто неслыханно - допрашивать официальное лицо, государственного человека!
Клеменс не хотел сходить на берег, не попытавшись еще раз соблазнить Лоллу новыми книжками, - пусть она все-таки наведается к нему и возьмет все, что ни захочет. Лолла учтиво поблагодарила и отговорилась тем, что на корабле у нее почти не остается времени для чтения. А что, если капитан когда-нибудь в порядке исключения надумает прочесть книгу? Нет, он не читает книг, он читает только календарь, он внимательно его изучает. Она, Лолла, просто его не понимает. Интересно, какое впечатление сложилось у Клеменса о капитане?
Да-да, конечно, отвечал Клеменс, а книги она может брать, когда захочет, если ненароком будет проходить мимо…
XXI
В Страстную пятницу "Воробей" рейсов не делает. Страстная пятница - большой праздник, вот он и не делает рейсов, нет и нет. Но как же так получается: рядом ошвартовался другой каботажный пароходик, он и по праздникам ходит, и по другим дням, без исключения. Это вам не молоковоз, который по праздникам стоит на приколе.
От беспокойства и праздности Абель стоит, поглядывая на пароходик, - он не прочь бы там очутиться. Одна только мысль об этом вызывает в душе вспышку, и радость распускается словно цветок. Он кричит штурману на пароходике, который сидит возле машины и курит свою трубочку: "Уже звонили?" Штурман, может, и отвечает, но не так, чтобы его можно было расслышать. Абель торопливыми шагами устремляется к нему и спрашивает, будто это Бог весть как важно:
- Свисток давали?
- Первый, - отвечает штурман и тут же дает второй.
Вспышка в Абеле гаснет: какое ему дело, давали свисток или нет, он все равно не может поехать - у него нет денег. Раздается третий свисток.
- Я просто так, - говорит он, - тут одно письмо…
Благоприятная возможность безнадежно упущена. Точно так же ему предстоит упустить и следующую. На первый день Пасхи он тоже не смог уйти, а на второй уже снова возил молоко. И не оставалось никакой надежды вырваться с корабля до Троицы. А до нее еще целых семь недель.
За это время к нему много раз заявлялась полиция с расследованием. Робертсен стоит на своем: что это собственноручная подпись Абеля, и жена его, и дочери видели, как он проставил свое имя сперва в альбомах для стихов, а потом - под долговым обязательством. Те же буквы, то же перо, те же чернила - пожалуйста, можете отправлять на экспертизу, говорил Робертсен. А полиция говорила так:
- Если подпись Абеля действительно подделана, чего ж он тогда пошел в банк и выкупил фальшивое обязательство? Очень странно.
Они столько времени его терзали, что он впал в прежнее равнодушие и плюнул на все. В довершение несчастья об этом проведала Лолла и крайне разволновалась. Как он мог собственными руками разворошить старую историю, которую сам же в свое время похоронил? Неприятное для него выдалось время.
Абель стоял на своем мостике, по времени - между началом лета и Троицей, вел "Воробья", ненавидел его и презирал. Он испытывал глубокое разочарование, он был истерзан необходимостью соблюдать какие-то нормы поведения и проявлять внимание к тому, что его решительно не привлекало. Но что же тогда его привлекает? Жить как Бог на душу положит и плыть по течению? Вот на лесопильне в Канаде он мог работать, но это было много лет назад. В родном городе он сумел однажды спасти человека по имени Алекс, но и это было много лет назад, просто случай, вспышка, и опять ничего.
Жизнь на корабле тоже ни к чему его не побуждает, ну ни капельки. Идиотизм повседневного бытия, единожды утвержденный, остается без перемен, его лишь слегка разнообразят молочные бидоны, которые надо поднять на борт, и бидоны, которые надо снести на берег. Ну как это выдержать? Безопасность самого парохода - продуманная надежность в любом закутке, любом углу - тяготила его; фарфоровая дощечка над каждой дверью, чтобы не ошибиться, кнопки, чтобы на них нажимать, и подушки, куда ни глянь - всюду подушки. Не в том дело, что он жаждал опасностей и смерти, для этого он был слишком равнодушным, но перемена доставила бы ему какую ни то радость. На больших парусниках есть по крайней мере такелаж, по нему можно лазить вверх и вниз, а здесь - настоящие лестницы с коврами и медными перилами, и никакого тебе такелажа.
Но разве он не занимает сейчас именно тот пост, который ему по плечу? Разве он какой-нибудь предводитель с саблей наголо, из тех, что очертя голову бросаются на штурм: за мной, ребята! Нет и нет! Однако при всей своей незначительности он не лишен характера. А это уже кое-что. Он наделен божественным равнодушием ко всему происходящему. И это тоже кое-что. Он способен многое терпеть, способен выносить лишения. Он не пытается спрятаться за чью-то спину в поисках защиты, он исполнен великодушной терпимости и вовсе не думает, будто обладает чем-нибудь, что нуждается в защите.
Его слабая предприимчивость и более чем средний уровень развития - единственное, что он взял на вооружение, позднее это становится для него единственным оружием, но зато надежным и совершенным оружием является для него суверенность. Такая вот суверенность.
Погода и ветер оставляют его равнодушным. Небольшие перемены, кой-какие неполадки в машине - тоже. Не говоря уже о событиях другого рода: например, в него стреляли. Когда Алекс какое-то время тому назад стрелял в него, он как раз стоял и завязывал шнурки на ботинках - и довязал до конца. Он и сегодня поступил бы точно так же - завязывал бы, пока не завяжет.
Если бы он, по крайней мере, скрылся куда-нибудь вместе с пароходом, чтобы его пришлось искать. А он вместо этого делает совсем другое: разъезжает с молочными бидонами по крестьянским хуторам и возвращается домой под вечер.
В приборной висела карта с маршрутом "Воробья". Безотрадный маршрут, прямой, как железнодорожная линия, он и пролег точно так же - откровенно и нагло, не испытывая стыда. Абель стоял на мостике и видел, что нет ни малейшей надежды совершить ошибку, весь маршрут шел вдоль берега, но не на санках, нет, он обречен шлепать по воде. А когда он подходит к берегу, люди что говорят? Это что, пароход пришел? Нет, это просто "Воробей".
Неделя за неделей - на капитанском мостике. Скоро Троица, ну и что с того? Он не мог прихватить кассу и сбежать, потому что кассы у него не было, он только вел подсчеты. Он мог бы продать кое-что из одежды старьевщику, но получит-то он за нее всего ничего. А этот подлец Робертсен и лодки не продает, и долги не платит.
Сегодня он прибежал на мостик в последнюю минуту, времени, чтобы толком одеться, у него не было, а потому на нем нет воротничка, а есть только куртка поверх рубашки. Все равно. Конец мая, на дворе теплынь.
Пассажиров нет, никто не уезжает из дому перед самой Троицей, только слепому шарманщику помогают взойти по трапу вместе с шарманкой. Сегодня он не хромает, нет у него и язв на ноге, но он все так же слеп и, по обыкновению, движется ощупью. Руки у него до смешного маленькие, кожа нежная, потому что этот лентяй никогда в жизни не работал. Он бывает очень доволен, когда люди разглядывают его маленькие руки и приходят к выводу, что он благородного происхождения.
Лолла поднимается к капитану с недостающими деталями туалета, чтобы он надел их в приборной. Она уже не первый раз приносит ему одежду, так она щепетильна во всем, что его касается, он должен быть в полном параде еще до первой остановки. У каждого свой бзик, вот Лолла, та, например, желает быть леди.
- Помочь тебе повязать галстук?
- Нет, спасибо.
Она уже не раз это ему предлагала и неизменно получала отказ, ему не хочется, чтобы ее грудь прикасалась к его груди, чтобы ее дыхание задевало его лицо. Впору криком кричать. Вообще-то дыхание у нее приятное, слишком даже приятное.
- А вот тебе чистый носовой платок.
- Спасибо.
Лолле не остается ничего другого, кроме как уйти.
Она не посмела снова завести речь про Робертсена, хотя история эта неотступно ее терзает. Более того, она даже напевает, спускаясь по трапу, словно ей все безразлично, она просто оказала капитану обычную любезность. Капитан поблагодарил ее и со своей стороны тоже был любезен, ему тоже не оставалось ничего другого.
Часы подошли к концу, долгие часы утренней вахты, капитана сменяют, и он идет к себе в каюту. Одновременно поднимается со своего места слепой шарманщик и следует за ним. Он двигается вовсе не ощупью, он зоркий как сокол, он следует за ним и очень спешит. Без стука открывает дверь капитанской каюты и заходит. Потом закрывает за собой дверь. Но чтобы казаться совершенно слепым, спрашивает:
- Это вы - капитан Бродерсен?
- Чего, чего? - удивляется Абель.
Шарманщик протягивает ему письмо, произносит всего два слова, объясняет, от кого это письмо, письмо от фру Ольги Гулликсен, и тотчас ныряет в дверь. Прочь, скорей, чтоб никто его здесь не увидел.
А, от Ольги, деньги и письмо. "Извини, что здесь всего половина, напрасно я до свадьбы не попросила у него две тысячи - а так он уже заполучил меня и не дает. Так что надейся на будущее и счастливой тебе Троицы, дорогой Абель, кончаю, спешу".
Да-да-да, ну конечно же Ольга - это единственный благословенный человек на земле, она вознесла его на гребне высокой волны, и он пребывает на этой высоте. Трудно удержаться и не рассказать об этом кому-нибудь, но не сошел же он с ума, как человек хитрый, он прячет письмо и деньги у себя под сорочкой. Он улыбается и остаток рейса проделывает словно во сне.
Вечером на конечной станции он отыскивает Лоллу и приветливо с ней разговаривает. Лолла побледнела от тяжких мыслей, Робертсен ее осрамит и погубит. Да не погубит, сказал Абель, Робертсен ничего ей сделать не может. И вдруг он спрашивает, словно свалившись с другой планеты:
- Лолла, ты, случайно, не помнишь, Лоуренсу в тот раз деньги посылали?
- А других забот у тебя нет?
- Мне как-то странно, что он не вышел на свободу и не написал мне.
- Да посылали ему деньги.
- Спасибо, Лолла. Ты всегда так славно улаживаешь все дела. Кстати, помнишь, тут рассказывали про корову? Она была до того привязана к своему дому, что ночью сбежала домой, ей хотелось быть там, откуда она родом. Как ее звали, ту корову?
- Клара.
- И еще говорили, что во все здоровые и чистые существа заложено стремление жить там, где они были детьми. Да. Вот я и не пойму, что это с Лоуренсом?
Лолла закрывает лицо руками, такое отчаяние и растерянность вызывает у нее Абель. А он улыбается, его явно что-то радует, и еще ему жаль, что она так убивается из-за него, ему от души жаль ее, и он хочет ее утешить и успокоить.
- Извини, что я заговорил про Лоуренса. Он ирландец, но восемнадцати лет приехал в Мексику и с тех пор не бывал на родине. Он оборвал свои ирландские корни.
- Боже мой, ну о чем ты думаешь! - Лолла всхлипывает, потом начинает плакать.
- Понимаешь, он был сыном арендатора и собирался справлять свадьбу. А она возьми да и выйди за другого арендаторского сына.
Лолла начинает прислушиваться.
- А почему она так поступила?
- У нее было наготове оправдание, что, мол, теперь она должна выйти за другого.
- А-а, - говорит Лолла растерянно.
- И тогда Лоуренс покинул Ирландию и больше туда не возвращался. Куда же, спрашивается, делась его любовь к родине?
- Н-да, - говорит Лолла.
- Я хочу кое-что рассказать тебе про Лоуренса.
- Да, да, - покорно соглашается Лолла. Она уже заметила, что Абель находится сейчас где-то на другой планете, но сама она так измучена тревогой, лучше что угодно, чем сидеть и размышлять. - Он объяснился с девушкой, перед тем как уехать?
- Да, но она сумела оправдаться, так что он больше не хотел ее обвинять. Он мне сам это рассказал. Иди себе с Богом, сказал он ей. Иди и ты с Богом, сказала она ему, и поцелуй меня на прощанье. Но он не захотел ее целовать, она к тому времени уже очень изменилась, и лицо у ней стало некрасивое. "Ну хоть раз поцелуй!" - сказала она, а он ее целовать не хотел. Он только сказал ей снова: "Иди себе с Богом" - и ушел от нее. Она ему потом писала, но он не ответил на ее письмо.
Лолла:
- А как он выглядит, этот Лоуренс?
- Отлично, можешь мне поверить. Мы встретились в молодости и держались вместе, даже будучи в разлуке, а когда встречались после всех писем, которые написали друг другу, то снова держались вместе. Поначалу он был не такой шустрый, как я, когда надо было освоить какое-нибудь новое дело, но зато именно он спасал нас обоих от полиции, потому что видом был получше.
- А вас что, искала полиция?
- Нет, разве что изредка. Понимаешь, чтобы тобой заинтересовалась полиция, много не надо. Когда мы были на воле, у нас не было ни крыши над головой, ни пропитания, ни денег. Нам доводилось, конечно, сковырнуть порой какой-нибудь замок либо высадить окно, а забравшись внутрь, мы могли открыть и другие замки, чтобы найти что-нибудь из харчей. Это строжайшим образом запрещено, говорила нам полиция. Но тут Лоуренсу просто не было равных, он рвал рубашку на груди и показывал, как мы отощали. "Вы только поглядите!" - кричал он, хотя мы, может, вовсе и не были такие уж тощие.