Он, с встревоженным лицом, отвечал мне, что его проницательность не заходила так далеко; но что заметив, несколько дней тому, что этот незнакомец прилежно посещает Булонский лес, выходит из кареты и гуляя по боковым аллеям, по-видимому, ищет случая, чтобы увидеть или встретиться с барышней, он надумался несколько сблизиться с его людьми, чтоб разузнать, как зовут их барина; что они его именуют итальянским князем и сами подозревают, что у него завязалась какая-нибудь интрижка. И дрожа он добавил, что не мог, собрать других сведений потому что в это время князь вышел из лесу без церемонии подошел к нему и спросил как его зовут; затем, точно догадавшись, что он, у нас в услужении, поздравил его с тем, что он, находится при прелестнейшей в свете особе.
Я нетерпеливо ждал продолжения рассказа. Он заключил, его робкими извинениями, которые я приписал, моей неблагоразумной вспыльчивости. Напрасно я настаивал, чтоб он говорил все без утайки. Он уверял, что больше ничего не знает; что все, что он рассказал мне, случилось вчера, и он с тех пор не видел людей князя. Я поощрил его не только похвалой, но и достаточным вознаграждением, и не выказывая перед ним ни малейшего недоверия к Манон, более спокойным тоном приказал ему следить за всеми происками незнакомца.
В сущности, его страх поверг меня в жестокие сомнения. Он мог заставить его скрыть часть истины. Впрочем, после некоторого размышления, я оправился от тревоги и даже раскаивался, что поддался такой слабости. Нельзя же мне было вменить Манон в преступление то, что в нее влюбляются.
Выло много причин предполагать, что она не знает о своей победе, и что за жизнь пришлось бы ей вести, если б я был способен с такой лёгкостью допускать ревность в мое сердце? На следующий день я отправился в Париж, не имея иного намерения, как при помощи большой игры ускорить свое благосостояние, дабы получить возможность, при первом, же тревожном признаке, переехать из Шальо.
Вечером я не узнал ничего вредного для моего спокойствия. Незнакомец снова появлялся в Булонском лесу и, благодаря тому, что произошло накануне, счел себя в праве подойти к моему наперснику и говорить с ним о своей любви, но в таких выражениях, которые не давали ни малейшей возможности предположить, будто ото делается с ведома Манон. Он расспрашивал его на счет тысячи подробностей. Наконец, он пытался переманить его на свою сторону, делая значительные обещания, и, вынув письмо, которое было приготовлено заранее, он безуспешно предлагал ему несколько луидоров за передачу его барыне.
Два дня прошло без дальнейших приключений. Третий оказался более бурным. Воротясь довольно поздно из города, я узнал, что Манон, во время прогулки, не на долго отходила от своих подруг, и что незнакомец, следовавший за нею в недалеком расстоянии, подошел к ней по сделанному ею знаку, и она передала ему письмо, которое тот и взял с радостным порывом. Он мог его выразить только тем, что любовно поцеловал письмо, потому что она тотчас же отошла, Но затем весь день она, казалось, была необыкновенно весела и, воротясь домой, осталась в том же расположении духа. Понятно, я вздрагивал при всяком слове.
– И ты уверен, что не обманулся? – спросил я печально моего слугу.
Он призвал небо в свидетели своей правдивости.
Не знаю, до чего бы довели меня сердечные мучения, если б Манон, услышав, что я воротился, не вышла ко мне на встречу с нетерпеливым лицом и жалобой на мою медленность. Она не дождалась моего ответа и осыпала меня ласками; и, оставшись со мной наедине, с живостью стала упрекать меня за то, что нынче я стал возвращаться так поздно. Я молчал, и она могла продолжать свою речь сказала, что вот уже три недели, как я не пробыл с нею ни одного дня целиком; что она не в силах сносить таких долгих отсутствий; что она просит меня оставаться, хотя изредка, на целый день, и что завтра же она желает видеть меня возле себя с утра до вечера.
Не сомневайтесь, я останусь, – отвечал я ей несколько резко.
Она не обратила особого внимания на мое огорчение и в порыве радости, которая мне показалась следствием особого оживления, стала с тысячами забавных подробностей описывать мне, как она провела день.
Странная девушка! – говорил я про себя, – чего же ждать мне после этой прелюдии?
Мне вспомнились обстоятельства нашей первой разлуки. Впрочем, мне верилось, что в глубине ее радости и ласк я усматриваю некоторую правдивость, которая согласуется с их наружным выражением.
Мне не трудно было отбросить печаль, которой я не мог перебороть во время ужина, по случаю сделанного мною проигрыша, за что я пенял на себя. Я считал весьма благоприятным для себя обстоятельством, что она сама подала мне мысль остаться завтра в Шальо. Я таким образом выигрывал время для обсуждения дела. Мое присутствие устраняло всякое опасение за завтрашний день; и хотя я ничего не замечу, чтобы заставило меня излить злобу по случаю сделанных открытий, я все же решил через день переехать в город, в такой квартал, где мне не пришлось бы вступать в столкновения с князьями. Такое решение дозволило мне провести ночь спокойнее, но оно не избавило меня от огорчения, что я принуждена опасаться новой измены.
Когда я проснулся, Манон объявила мне, что хотя мы и проведем день дома, но она не желает, чтоб я ходил растрепанным, и хочет сама своими руками убрать мне волосы. Она нередко забавлялась этим. Но на этот раз она занялась этим тщательнее, чем когда либо. Для ее удовольствия, я принужден был усесться перед ее туалетом и терпеливо выносить все, что она ни придумывала для моего украшения. Во время прически, она часто заставляла меня поворачиваться к себе лицом; и тогда, опершись руками о мои плечи, начинала смотреть на меня с жадным любопытством. Затем, выразив свое удовольствие поцелуем, другим, она вновь заставляла меня сесть по-прежнему и продолжала свою работу.
Эти шутки тянулись до самого обеда. То, что ее занимало, казалось мне естественным, и в ее веселости не было и намека на искусственность: я не мог согласовать предположения черной измены со столь несомненными признаками; меня подмывало несколько раз открыться ей и освободиться от тяжести, которая начинала уже давить мне сердце. Но я льстил себя ежеминутно надеждой, что она сама все откроет, и уже заранее предчувствовал сладостный триумф.
Мы перешли в ее комнату. Она начала убирать мне волосы, и я угодливо повиновался всем ее требованиям, как доложили, что князь Н. просит ее видеть. При этом имени я вспыхнул.
Кто? какой князь? – вскрикнул я, отталкивая ее. Она не отвечала на мои вопросы.
Просите, – холодно сказала она лакею, и, обернувшись ко мне: – Милый мой, я обожаю тебя, продолжала она, чарующим голосом, – прошу у тебя минутку терпения; я тебя зато буду любить в тысячу раз больше, и ты будешь благодарен мне всю жизнь.
Негодование и удивление препятствовали мне выговорить слово. Она настоятельно повторяла свою просьбу, а я искал выражений, чтоб с презрением отвергнуть ее. Но послышалось, как отворилась дверь из прихожей; она захватила в кулак мои волосы, распустившиеся у меня по плечам, а в другую руку взяла свое туалетное зеркало; она собрала все силы, чтоб протащить меня в таком виде; до дверей, и, толкнув их коленом, она представила остановившемуся по причине шума посреди комнаты незнакомцу зрелище, вероятно немало его поразившее. Я увидел человека весьма хорошо одетого и весьма дурного с лица.
Как он ни был смущен этой сценой, он тем не менее отвесила поклон. Манон не дала ему открыть рта и подставила ему свое зеркало.
Поглядитесь, сударь, – сказала она ему, – поглядите хорошенько, и отдайте мне справедливость. Вы просите, чтоб я вас полюбила. Вот тот, кого я люблю, и кого я поклялась любить всю мою жизнь.
Сравните же сами. Если вы полагаете, что можете оспаривать у нее право на мое сердце, то скажите, пожалуйста, на каком основании, потому что я прямо говорю, что в глазах вашей покорнейшей слуги все итальянские князья не стоят ни одного волоска из тех, что я держу в руках.
Во время этой дурашливой речи, которую она, по-видимому, обдумала заранее, я тщетно старался высвободиться и, пожалев о почтенном человеке, хотел было своей любезностью загладить это небольшое оскорбление. Но он вскоре оправился, а я, найдя, что его ответ несколько грубоват, отложил свое намерение.
– Сударыня… сударыня, – сказал он ей с вынужденной улыбкой, – я, действительно, разглядел, и вижу, что вы не такой новичок в любви, как я воображал.
Он тотчас же, не взглянув на нее, ушел и гораздо тише проговорил, что француженки не лучше итальянок. При таких обстоятельствах мне не было повода внушать ему лучшее мнение о прекрасном поле.
Манон выпустила мои волосы, бросилась в кресло и разразилась долгим хохотом. Я не стану скрывать, что в глубине сердца был тронут жертвою, которую мог приписать только любви. Но шалость показалась мне выходящей из границ. Я ее побранил за это. Она рассказала мне, что мой соперник в течение нескольких дней в Булонском лесу вел против ней атаку, наставил ее, при помощи гримас, отгадал его чувства, и, наконец, решился объясниться прямо, объявив свое имя и титулы в письме, которое ей передал извозчик, возивший ее с подругами; что он обещал ей по ту сторону гор блестящую будущность и вечное обожание; что она вернулась в Шальо с намерением рассказать мне об этом приключении; но что ей пришло в голову, что мм можем этим позабавиться, и она не могла воздержаться от соблазна воображения; что в лестном ответе она позволила итальянскому князю прийти к себе и доставила себе еще одно удовольствие, заставив и меня принять участие в ее замысле, причем я ничего и не подозревал. Я ни слова не сказала, ей о сведениях, дошедших, до меня иным путем; и опьянение торжествующей любви заставило меня одобрить все.
В течение всей моей жизни я замечал, что небо, дабы покарать меня самым сильным образом, всегда улучало такое время, когда мое благосостояние, по-видимому, было обеспечено наилучшим образом. Я был так счастлив, благодаря дружбе г. де-Т. и любви Манон, что был бы не в силах понять, что мне следует опасаться какого либо нового несчастия. Между тем несчастие наспевало, и столь гибельное, что оно привело меня к тому состоянию, в каком вы видели меня в Пасси, и затем постепенно к столь плачевным крайностям, что вам будет трудно померить моему правдивому рассказу. Однажды, когда мы ужинали с г. де-Т., мы услышали, как у ворот, гостиницы с шумом, остановилась карета. Любопытство заставило нас разузнать, кто бы мог, приехать в такой час. Нам сказали, что то молодой Ж. М., т. е. сын нашего злейшего врага, того старого развратника, который упрятал меня в монастырь св. Лазаря, а Манон в госпиталь. При его имени я вспыхнул.
– Само небо послало его сюда, сказал я де-Т. – дабы я мог, наказать его за подлость его отца. Он не увильнет от меня, и мы с ним померяемся на шпагах.
Г. де-Т. знал его и даже был одним из его лучших, друзей, а потому стал усиленно уговаривать меня посмотреть на него иными глазами. Он уверял меня, что это очень любезный молодой человек, до того неспособный участвовать в деяниях своего отца, что стоит, мне пробыть с ним, минуту, и я не откажу ему в уважении, и сам пожелаю заслужить таковое с его стороны. Сказав еще тысячу вещей ему в похвалу, он, просил моего согласия на то, чтоб пригласить его присесть к нам и довольствоваться остатком нашего ужина. Открывать местожительство Манон сыну нашего врага значило подвергать ее опасности, но г. де-Т. предупредил возможность такого возражения, поручившись своею честью и словом, что как, только тот, узнает нас, то станет нашим самым ревностным, защитником. После таких, уверений я уж не возражал.
Г. де-Т., предупредив, его, кто мы такие, ввел, его к нам. Он вошел с таким видом, что мы, действительно, расположились в его пользу. Он обнял меня; мы уселись. Он восхищался Манон, мною, всем, что нам принадлежало, и ел с аппетитом, делавшим, честь нашему ужину.
Когда убрали со стола, разговор сделался серьезнее. Опустив глаза, он заговорил о том излишестве, которое его отец дозволил себе относительно нас. Он покорнейше просил у нас извинения.
– Я сокращаю свои извинения, – сказал он нам, – чтоб не вспоминать о том, что вызывает во мне чувство стыда.
Если его извинения были искренни с самого начала, то впоследствии они стали еще искреннее; ибо не прошло и получаса в разговоре об этом, как я заметил, какое впечатление производят на него прелести Манон. Его взгляды и его обхождение постепенно становились все нежнее. Тем не менее, он не проговорился ни словом; но я был слишком опытен в любви, чтоб и без помощи ревности не распознать то, что исходит из этого источника.
Он просидел у нас часть ночи и, уходя, сказал, что осчастливлен нашим знакомством, и попросил дозволения бывать у нас для возобновления предложения своих услуг. Он уехал утром с г. де-Т., который сел к нему в карету.
Я уже говорил, что не чувствовал никакого расположения к ревности. Я доверял более чем когда либо клятвам Манон. Это прелестное существо до того вполне овладело моей душой, что во мне; не было к ней иного, даже малейшего чувства, кроме уважения и любви. Я не только не ставил ей в вину, что она понравилась молодому Ж. М., но был в восторге от действия ее чар и гордился тем, что любим, девушкой, которую все считают достойной любви. Я не считал даже удобным сообщать ей о моих намерениях. Несколько дней мы были заняты тем, что перебирали для переделки ее платья и рассуждали о том, можем ли мы без опасения поехать в театр Г. де-Т. приехал к нам в конце недели; мы посоветовались с ним на этот счет. Он увидел, что для того, чтоб угодить Манон, следует отвечать утвердительно. Мы порешили в тот же вечера, вместе с ними, отправиться в театр. Это решение однако не могло быть приведено в исполнение.
– С тех пор, как я не видал вас, – сказал мне г. де-Т., отводя меня в сторону, – я нахожусь в крайнем затруднении, и мое сегодняшнее посещение – его последствие. Ж. М. влюблен в вашу любовницу; он мне в этом сознался. Я пришел к убеждению, что его намерения не справедливы, и осуждаю их. Я сохранил бы его тайну, если б для того, чтоб ей понравиться, он действовал обыкновенным образом, но он отлично знает характер Манон. Не знаю, откуда, он узнал, что она любит хорошо пожить и повеселиться; он уже владеет значительным состоянием, и объявил мне, что хочет, соблазнить ее при помощи великолепнейшего подарка и предложить ей десять тысяч ливров содержания. При равных обстоятельствах, мне может пришлось бы сделать над собой усилие, чтоб предать его; но на вашей стороне не только дружба, но и справедливость; притом, же я быль сам виновником его страсти, неблагоразумно познакомив, его с вами, а потому и считаю долгом, предупредить то зло, которое сам причинил.
Я поблагодарил г. де-Т. за столь важную услугу и сознался, платя ему доверием за доверие, что характер Манон именно таков, как его представляет себе Ж. М., то есть, что она не в силах вынести даже имени бедности.
Но, – сказал я, – в том случае, когда вопрос только в том: больше, или меньше денег, я не считаю ее способной бросить меня ради другого. При теперешнем положении моих дел, я в состоянии не допустить, чтоб она в чем-нибудь нуждалась, и я рассчитываю, что мое благосостояние будет возрастать с каждым днем. Я боюсь только одного, добавил я – именно, чтоб Ж. М., зная наше местожительство, не оказал, нам какой-нибудь плохой услуги.
Г. де-Т. заверил меня, что с этой стороны мне опасаться не следует, что Ж. М. способен сделать безумство из любви, но что низости в нем нет; но что если у него хватит подлости поступить низко, то он, тот самый, что говорит со мною, первый накажет его за это и тем исправит, зло, к которому послужил повода.
Я в долгу у вас за это, – отвечал я; – но зло будет сделано, а средство к его исправлению ненадежно. Поэтому, гораздо благоразумнее предупредить его, переехав из Шальо в какое-нибудь другое место.
Да, – возразил г. де-Т., – но вам трудно будет сделать это с необходимой скоростью; Ж. М. явится сюда в полдень; он мне сам сказал об этом вчера; и это-то и заставило меня приехать так рано, чтоб сообщить нам о его намерениях. Она, может приехать каждую минуту.
Такое неожиданное известие заставило меня взглянуть серьезнее на дело.
Мне казалось, что избегать визита Ж. М. нельзя, и что мне, без сомнения, также же будет трудно помешать ему открыться Манон, и потому я решился лично предупредить ее о намерении этого нового соперника. Я воображал, что Манон, зная, что мне известно, какие предложения он ей сделает, и что ей придется принять их, так сказать, у меня на глазах, – найдет в себе достаточно силы, чтоб, их отвергнуть. Я сообщили мое предположение г. де-Т., который отвечал мне, что это дело чрезвычайно деликатное.
– Я согласен с вами, – сказал я ему; – но, соображая все обстоятельства, на основании коих можно положиться на верность любовницы, мне приходится рассчитывать только на ее привязанность. На его стороне единственно великолепие подарков, которыми он может, ослепить ее; а я уже сказал вам, что она вовсе не интересанка. Она любить жить в довольстве, но она ведь любить и меня; и я не поверю ни за что, чтоб при теперешнем положении моих дел, она предпочла мне сына человека, упрятавшего ее в госпиталь.
Словом, я упорствовал в своем намерении и, отведя Манон в сторону, прямо сказал ей все, что узнал. Она поблагодарила меня за то, что я такого хорошего о ней мнения, и обещала мне так принять подношения Ж. М., что в другой раз он их не предложить.
Нет, – сказал я ей, – не следует раздражать его резкостью, он может повредить нам. Но ты, плутовка, прибавил я, смеясь, – ты отлично умеешь отделываться от неприятного или неудобного любовника.
Мне пришла отличная мысль, – отвечала она, подумав немного, – и я горжусь своей выдумкой. Ж. М. сын нашего злейшего врага; нужно отомстить отцу не на сыне, а на его кошельке. Я его выслушаю, приму от него подарки и посмеюсь над ним.
Твой проект очень мил, – сказал я; – но ты забыла, дитя мое, что именно таким образом мы и попали в госпиталь.
Сколько я ни разъяснял ей опасности такого предприятия, она отвечала, что надо только действовать осторожно, и оспаривала все мои возражения. Укажите мне любовника, который не входил бы слепо во все капризы любовницы, и я соглашусь, что был неправ, уступив так легко. Было принято решение оставить в дураках Ж. М.; но по странной игре судьбы, случилось, что в дураках остался я.
Около одиннадцати часов показалась его карета. Он самым изысканным образом извинился в том, что возымел смелость приехать отобедать с нами. Он не удивился, что встретил г. де-Т., который сказал ему накануне, что также будет у нас, и под предлогом каких-то дел отказался ехать с ним в одной карете. Хотя каждый из нас носил в сердце; измену, мы уселись за стол, с доверчивым дружеским видом. Ж. М. легко нашел, случай открыть свои чувства Манон. Он не мог пожаловаться, что я ему мешаю, ибо я нарочно уходил на несколько минут.
Воротясь, я наметил, что его не привели в отчаяние избытком суровости. Он был в отличнейшем расположении духа. Я делал вид, что и я в таком же; он внутренне смеялся над моей простоватостью, а я над его. В течение всего послеобеденного времени, мы разыгрывали друг для друга забавную сцену. Я дозволил ему перед отъездом еще минутку поговорить наедине с Манон; таким образом он мог быть доволен моей покладливостью так же, как, и моим угощением.