Как только он сел в карету с г. де-Т., Манон подбежала, ко мне с открытыми объятиями и, хохоча, обняла меня. Она повторила мне его речи и предложения, не изменив в них ни слова. Они сводились к следующему: он ее обожал, он желал разделить с нею сорок тысяч ливров дохода, которые уже получал, не считая того, что ожидал по смерти отца. Она станет владычицей его сердца и состояния, и в залог, своей благосклонности он готов был дать ей карету, меблированный дом, горничную, трех лакеев и повара.
– Вот сын, щедрый на совсем иной манер, чем отец, – сказал я Манон. – Станем говорить откровенно; разве это предложение совсем-таки не соблазняет вас?
Меня? – отвечала она, приспособляя свою мысль к следующим двум стихам Расина:
Как? смеешь ты меня в измене обвинять!
Лишь отвращение во мне он возбуждает:
Мне госпиталь его лицо напоминает.
Нет, возразил я, – продолжая пародию,
И было б горько мне, когда бы всех милей
Суровый госпиталь стал для души твоей.
Но ведь меблированный дом, карета и три лакея – вещи заманчивые; у любви немного такого, что могло бы сравниться с этим.
Она отвечала, что сердце ее будет всегда моим, и что его никто, кроме меня, пленить не можете. "Его обещания, – сказала она, – скорее жало, подстрекающее меня к мести, чем любовные стрелы".
Я спросил её, думает ли она взять от него карету и меблированный дом. Она мне отвечала, что жаждет только его денег.
Трудность заключалась в получении одного без другого. Мы решили подождать полного разъяснения предложения г. Ж. М., которое он обещал сделать в письме. Действительно, на другой же день она получила письмо, которое принес лакей без ливреи, весьма ловко улучивший случай поговорить с нею без свидетелей. Она приказала подождать ответа и тотчас же пришла ко мне с письмом. Мы распечатали его вместе.
Сверх общих, нежных мест, в нем, подробно излагались обещания моего соперника. Он, не ограничивал ее расходов. Он обязывался, лишь только она переедет, отсчитать ей десять тысяч и таким образом восполнять уменьшение этой суммы, чтоб она оставалась у нее постоянно в наличных деньгах. День переезда назначен был вскоре. Он просил дать ему два дня на устройство квартиры и называл улицу и дом, где он будет ждать ее после обеда на второй день, если ей удастся ускользнуть из моих рук. Только относительно этого последнего пункта он просил ее его успокоить; в остальном он, казалось, был уверен; но он прибавлял, что если она предвидит трудность уйти от меня, то он найдет средство облегчить ее бегство.
Ж.М. был хитрее отца. Он желал захватить добычу раньше, чем придется отсчитывать деньги. Мы рассуждали о том, как Манон следует вести себя. Я еще раз, усиливался выбить эту затею у нее из головы и представлял ей все опасности… Ничем нельзя было поколебать ее решимости.
Она написала короткий ответ Ж. М., где уверяла, что ей не предстоит никакой трудности в назначенный день приехать в Париж, и что он может ждать ее, наверное.
Затем, мы порешили, что я отправляюсь сейчас же искать новую квартиру в какой-нибудь деревне по другую сторону Парижа и перевезу с собой наш небольшой багаж; что завтра после обеда, в назначенный им день, она рано отправится в Париж; что получив подарки Ж.М. она попросит его немедленно свезти ее в театр, причем возьмет с собою сколько может снести денег, а остальная поручит моему лакею, которого она хотела взять с собой. То был, все тот же человек, который освободил ее из госпиталя и был бесконечно привязан к нам. Я должен был явиться в фиакре на угол улицы Святого Андрея под арками и выйти из него в семь часов, чтоб в темноте пробраться к театральному подъезду. Манон обещала, что придумает какой-нибудь предлог, чтоб на минуту выйти из ложи и, спустясь с лестницы, соединиться со мною. Остальное выполнить было не трудно. Мы тотчас же сели бы в мой фиакр и выехали из Парижа через Свято-Антоньевское предместье, которое было по дороге в наше новое местожительство.
Это предположение, как оно ни было сумасбродно, показалось нам довольно обдуманным. В сущности, было глупо и безрассудно воображать, что даже в случае самой полной удачи мы сможем скрыться от последствий. А мы между тем с самой отчаянной доверчивостью шли на встречу опасности. Манон отправилась с Марселем (так, звали нашего лакея). Я ел, горестью смотрел на ее отъезд. Обняв, я сказал ей:
– Манон, и вы меня не обманываете? вы останетесь мне верны?
Она нежно посетовала, на мою недоверчивость и снова поклялась мне.
Она рассчитывала приехать в Париж в три часа. Я отправился вслед за нею. Я пошел, чтобы убить остальное время, в кофейню Фере у моста Святого Михаила. Я пробыл там до тех пор, пока стемнело. Тогда я вышел, нанял фиакр и велел ему остановиться на углу улицы Святого Андрея под арками; затем пешком направился к театральному подъезду. Я удивился, не найдя Марселя, который должен был ждать меня там. Я терпеливо целый час простоял в толпе лакеев, пробило семь, а не случилось ничего, имевшего какое-либо отношение к нашему проекту; я взял билет в партер, чтоб посмотреть, нет ли Манон и Ж. М. в какой-либо ложе. Ни той, ни другого не оказалось. Я воротился на подъезд и прождал еще четверть часа, полный нетерпения и беспокойства. Видя, что никто не является, я отправился к своему фиакру, совершенно не зная что делать. Извозчик, заметив меня, сделал несколько шагов мне на встречу и с таинственным видом объявил мне, что уже с час меня в карете ждет хорошенькая барышня; что она спрашивает меня, и что, услышав, что я вернусь, сказала, что не соскучится в ожидании меня.
Я тотчас вообразил, что то была Манон. Я подошел. Я увидел хорошенькое личико, но только не ее; то была незнакомка, которая спросила меня сперва, имеет ли она честь говорить с г. кавалером де-Грие.
Я отвечал, что это мое имя.
У меня есть письмо к вам, – сказала она; – из него вы узнаете, зачем я явилась, и каким образом мне удалось узнать ваше имя.
Я попросил ее обождать, пока я прочту письмо в ближайшем кабачке. Она пожелала идти со мной и посоветовала мне взять отдельную комнату.
От кого это письмо? – спросил я ее, взойдя наверх; она подала мне письмо.
Я узнал руку Манон. Вот приблизительно, что в нем стояло: "Ж. М. принял ее вежливо и великолепно свыше всякого представления. Он осыпал ее подарками. Он заставил ее понять, как живут королевы. Она, тем не менее, уверяла, меня, что не забудет меня среди этого нового великолепия, но что ей не удалось уговорить Ж. М. ехать сегодня с нею в театр, а потому она отлагает до другого дня удовольствие меня видеть, и что ради того, чтоб утешить меня в огорчении, которое, как она предвидит, причинит мне это известие она нашла средство достать для меня одну из самых хорошеньких в Париже девушек, которая и передаст мне ее письмо. Подписано: ваша верная любовница Манен Леско".
В этом письме было для меня нечто столь жестокое и оскорбительное, что, колеблясь некоторое время между гневом и печалью, я сделал попытку забыть на век мою неблагодарную и коварную любовницу. Я взглянул на стоявшую передо мною девушку. Она была необыкновенно хорошенькая, и я желал, чтоб, она была до того хороша, что и я смог бы стать коварным изменником; но я не видел в ней ни тонкого и томного взгляда, ни божественной осанки, ни цвета лица, созданного самой любовью, ни того неистощимого изобилия чар, чем, природа так щедро одарила Манон.
– Нет, нет, сказал я, перестав рассматривать ее, – та неблагодарная, что послала вас сюда, прекрасно знает, что заставила вас сделать бесполезную попытку. Вернитесь к ней, и скажите ей от моего имени, что пусть она пользуется плодами своего преступления, и если может, то без, угрызения совести; я ее покидаю безвозвратно и в то же время отказываюсь от женщин вообще; они не сумеют быть такими любезными, как она, но без сомнения окажутся такими же подлыми обманщицами.
Затем, я хотел сойти вниз и уйти совсем, не изъявляя более никаких притязаний на Манон; смертельная ревность, разрывавшая мне сердце, таилась под видом угрюмого и мрачного спокойствия, и я считал свое выздоровление тем возможнее, что не чувствовал тех жестоких волнений, которые обуревали меня при подобных обстоятельствах. Ах! Любовь так же обманывала меня, как и Ж. М., и Манон.
Девушка, принесшая мне письмо, видя, что я хочу сойти вниз, спросила меня, что я прикажу ей ответить г. де-Ж. М. и той даме, которая была с ним.
При этом вопросе я вернулся в комнату; и в силу перемены, невероятной для тех, кто не испытывал сильных страстен, я от спокойствия, в котором, по моему мнению, находился, вдруг перешила, к ужасному взрыву ярости.
Ступай, – сказал я ей, – расскажи изменнику Ж. М. и его коварной любовнице о том отчаянии, в которое повергло меня твое проклятое письмо; но скажи также, что им не придется долго смеяться, что я заколю их обоих своей собственной рукой.
Я бросился на стул; моя шляпа упала, в одну сторону, а трость в другую. Ручьи горьких слез полились у меня из глаз. Приступ только что испытанной ярости перешел в глубокую скорбь; я лишь плакал, испуская стоны и вздохи.
Подойди ко мне, подойди, дитя мое, – вскричал я, обращаясь к молодой девушке, – ведь тебя прислали утешать меня. Скажи же мне, знаешь ли ты утешение против ярости и отчаяния, против желания наложить на себя руки, убив сперва двух изменников, недостойных жизни? Да, подойди, – продолжал я, увидев, что она сделала по направлению ко мне несколько робких, и неверных шагов. – Приди, осуши мои слезы; приди, возврати мир в мое сердце; приди и скажи мне, что любишь меня, приучи меня к тому, что не одна моя неверная может, любить меня. Ты красива; я, быть может, в свою очередь сумею полюбить тебя.
Эта бедная девочка, которой едва ли минуло шестнадцать или семнадцать лет и которая, по-видимому, была совестливее ей подобных, была до чрезвычайности поражена этой странной сценой. Она, тем не менее, подошла, чтоб приласкать меня; но я тотчас же отстранил ее, оттолкнув руками.
Чего тебе надобно? – сказал я. – А! и ты женщина, и ты принадлежишь к тому полу, который я ненавижу, который для меня не переносен. Твое кроткое лицо грозить мне новой изменой. Уйди, оставь меня одного.
Она присела мне, не смея сказать ни слова, и повернулась, чтоб уйти. Я крикнул, чтоб она осталась.
Скажи же, по крайней мере, – вновь заговорил я, – зачем, как, с какой целью послали тебя сюда? Как ты узнала мое имя и место, где ты можешь найти меня?
Она сказала, что уже данным давно знает г. Ж. М.; что он прислал, за нею в пять часов, что она пошла за лакеем, который пришел за ней, и очутилась в большом доме, где увидела Ж. М.; он играл в пикет с красивой дамой; оба они поручили ей передать мне письмо, которое она и принесла, причем сказали ей, что она найдет меня в карете, в конце улицы Святого Андрея.
– Воротись к г. де-Ж. М., – сказал я ей. – У него есть все, чтоб его любили хорошенькие. Он может дарить меблированные дома и экипажи. Я же могу предложить только любовь и верность, и женщины презирают мою бедность и забавляются, как игрушкой, моей простотой.
Я наговорил еще много и печальных, и жестоких слов, смотря потому, какие из волновавших меня страстей, поочередно, то уступали, то брали верх. Эти порывы, измучив меня, наконец, ослабели на столько, что стало возможно размышление.
Я стал сравнивать последнее несчастие с теми, которые испытал уже в этом роде, и нашел, что от него нечего приходить в большее отчаяние, чем от прежних. Я знал Манон; к чему ж мне было так огорчаться несчастием, которое я должен был предвидеть? Не лучше ли отыскать средство как помочь беде? Время еще не ушло. Я, по крайней мере, должен не жалеть никаких стараний, если не желаю упрекать себя в том, что собственным нерадением поспособствовал своим страданиям. Тогда я стал разбирать все средства, какие только могли мне подать надежду.
Попытаться вырвать ее силой из рук, Ж. М. значило взяться за отчаянное дело, способное только погубить меня и не имевшее никакой возможности на успех. Но мне казалось, что если мне удастся хотя недолго поговорить с нею, то я несомненно приобрету некоторую власть над ее сердцем: я знал так хорошо все его чувствительные места! Я был так уверен, что любим ею!
Я решил употребить всю свою изобретательность на то, чтоб повидаться с нею. Рассмотрев, одно за другим множество средств к тому, я остановился, наконец, на следующем: г. де-Т. оказывал мне услуги с такой любовью, что я ни мало не сомневался в искренности и преданности. Я положил тотчас же отправиться к нему и попросить, чтоб он вызвал из дома Ж. М., под предлогом какого-нибудь важного дела. Мне требовалось не более получаса, чтоб переговорить с Манон. Я имел намерение проникнуть для этого к ней в комнату и полагал, что в отсутствие Ж. М. мне будет легко устроить это.
Это решение меня успокоило. Я сел в фиакр и приказал ехать скорее к г. де-Т. На мое счастье, я его застал дома; дорогой, я весьма беспокоился на этот счет. Довольно было слова, чтоб он понял, мои мучения и какой услуги я у него прошу.
Он до того удивился, узнав, что Ж. М. удалось соблазнить Манон, что, не зная, какое участие я сам принимал в своей беде, он великодушно предложил мне собрать всех своих друзей, чтоб предложить их руки и шпаги на освобождение моей любовницы.
Я дал, ему понять, что такое шумное дело может иметь гибельные последствия и для Манон и для меня.
– Побережем свою кровь на случай крайности, – сказал я ему. – Я придумал более тихий способ и надеюсь, что он будет не менее успешен.
Он обещал сделать без исключения все, чего только я потребую от него; я сказал ему, что прежде всего требуется, чтоб он известил Ж. М., что ему необходимо поговорить с ним, и задержал бы его на час или два; он тотчас отправился со мною чтоб сделать по-моему.
Мы стали раздумывать, каким предлогом удобнее воспользоваться, чтоб задержать его так долго. Я ему посоветовал сперва просто написать ему записку, из какого-нибудь кабачка, и просить его прийти не медля по весьма важному, нетерпящему отлагательства делу.
– Я подсторожу, как он выйдет, и без труда проникну в дом, где меня никто не знает, кроме Манон и Марселя, который у меня в услужении. Вы будете в это время с Ж. М. и скажете ему, что то важные дело, по которому вы желали ею видеть, нужда в деньгах; что вы проиграли все свои деньги и продолжали столь же несчастливо играть на слово. Потребуется время на то, чтоб ему отправиться вместе с вами в его сундук, а я, между тем, успею выполнить что мне надо.
Г. де-Т. пунктуально выполнил все, как было условлено. Я его оставил в кабачке, где он тотчас же написал письмо. Я встал в нескольких шагах от, дома Манон; я видела, как пришел посыльные, и как вскоре Ж. М. отправился пешком в сопровождении лакея. Дав ему время повернуть в другую улицу, я направился к двери моей изменницы; не взирая на весь мой гнев, я поступался с почтением, какое питаешь к храму. По счастью мне отворил Марсель. Я дал ему знак молчать; хотя мне было нечего бояться других слуг, я потихоньку спросил: может ли он провести меня незаметно в ту комнату, где Манон.
Он отвечал, что это очень легко; стоит только потихоньку подняться по большой лестнице.
Пойдем же скорее, – сказал я ему, – и постарайся, чтоб, никто не вошел, пока я буду там.
Я беспрепятственно проник до комнаты, где Манон сидела и читала. Тут мне пришлось подивиться характеру этой странной девушки. Она нисколько не испугалась и не оробела, увидев меня, и только слегка выразила изумление, с которым нельзя совладать при виде того, кого считаешь отсутствующим.
А, это вы, любовь моя, – сказала она, подходя, чтоб поцеловать меня с обычной нежностью. – Боже мой! какой вы смелый! Кто б подумал, что вы явитесь сюда сегодня?
Я высвободился из ее объятий и не только не отвечал на ее ласки, но с презрением оттолкнула, ее и отступил на два или на три шага, чтоб быть от нее подальше. Это движение смутило ее. Она осталась в том положении, в каком была, и взглянула на меня с изменившимся в цвете лицом.
В глубине я был в таком восторге, что ее вижу, что, как ни справедлива, была причина моего гнева, я едва собрался с силами, чтоб выбранить ее. А сердце мое исходило кровью от нанесенной ею жестокой обиды! Я с напряжением вызывал ее в памяти, чтоб возбудить в себе злость, я старался, чтоб глаза мои блестели, только отнюдь не любовным огнем. Я некоторое время молчал, и она, замечая мое волнение, начала дышать, по-видимому, от испытываемого его страха. Я не мог выдержать этого зрелища.
– Ах, Манон! – сказал я ей нежным голосом, – неверная и коварная Манон! с чего мне начать мои жалобы? Я вижу, что вы бледны и дрожите, а меня до сих пор так трогают малейшие ваши страдания, что я боюсь чересчур огорчить вас упреками. Но, Манон, поверьте, мое сердце истерзалось от печали из-за вашей измены. Такие удары наносят любовникам только тогда, когда решаются убить их. Ведь это уже в третий раз; я не ошибся в счете, такие вещи не забываются. Вам сейчас же следует решить, что вы станете делать, потому что мое опечаленное сердце не в силах, вынести такого жестокого обращения. Я чувствую, что оно ослабевает, что оно готово разорваться от боли. Но я не в силах выдерживать дольше, – добавил я, садясь на стул; – я едва говорю, едва держусь на ногах.
Она ничего не отвечала; но когда я села, она опустилась на колени; она прислонила голову к моим коленям и спрятала свое лицо в моих руках. Я в то же мгновение почувствовал, как она смочила их слезами. Боги! какие только чувства не волновались во мне.
Ах, Манон, Манон! – заговорил я со вздохом, – поздно плакать по мне; вы уже убили меня. Вы представляетесь огорченной и не чувствуете горечи. Для вас величайшее из несчастий, конечно, мое присутствие; оно всегда было помехой для ваших удовольствий. Взгляните, рассмотрите, кто я; таких нежных слез не проливают из-за несчастного, кому изменили, кого жестоко бросили.
Она, не переменяя положения, целовала мои руки.
Непостоянная Манон, – снова заговорил я, – неблагодарная, незнающая чести девушка, где ваши обещания и клятвы? О, тысячу раз, ветреная и жестокая любовница, что ты сделала с любовью, в которой еще сегодня клялась мне? Праведное небо! – добавил я, – так-то смеется над тобою изменница, с такою святостью бравшая тебя в свидетели! И так награждается клятвопреступление, а удел постоянства и верности – отчаяние и беспомощность!
Эти слова сопровождались столь горькими мыслями, что у меня невольно показались слезы. Манон заметила это, потому что у меня упал голос. Она, наконец, прервала молчание.
Должно быть, я в самом деле виновна, – печально сказала она, – если могла причинить такую скорбь и волнение; но пусть накажет меня небо, если я думала, что виновна, или если у меня была мысль о том.
Эта речь показалась мне до того лишенного смысла, и чистосердечия, что я не мог сдержать сильного порыва гнева.
Ужасное притворство! – вскричал я. – Я теперь яснее, чем когда-либо, вижу, что ты плутовка и изменщица. Теперь только я понял твой презренный характер. Прощай, подлое создание, – продолжал я, вставая; – пусть я лучше умру тысячу раз, чем стану иметь какое-либо сношение с тобою. Пусть меня накажет небо, если я удостою тебя когда-нибудь взгляда. Оставайся со своим новым любовником; люби его, презирай меня, откажись от чести и здравого смысла; мне все равно, я смеюсь надо всем.