Дело в том, господин кавалер, – отвечал он, – что вы сейчас же отправитесь в Шатле. Настанет утро, и все разъяснится в наших делах. И я надеюсь, что вы, наконец, окажете мне милость и уведомите меня, где мой сын.
Без особого размышления я понял, что заключение в Шатле будет иметь для нас ужасающие последствии. Я, дрожа, предвидел все опасности. Не взирая на всю мою гордость, я понял, что следует склониться под тяжестью фортуны и польстить моему жесточайшему врагу, чтоб покорностью хотя чего-нибудь добиться от него. Я вежливо попросил его выслушать меня.
Милостивый государь, я справедливо отношусь к самому себе, – сказал я. – Я сознаюсь, что молодость заставила меня впасть в большие проступки, и что вы настолько оскорблены ими, что имеете право жаловаться; но если б вы знали силу любви, если б, могли судить о тома, что чувствует несчастный молодой человек, когда у него похищают то, что он любит, – то вы, быть может, нашли бы, что я стою прощения за то, что желал доставить себе удовольствие, отомстив слегка; или, по крайней мере, вы сочли бы, что я довольно уже наказан постигшим меня срамом. Не требуется ни тюрьмы, ни пытки для того, чтоб принудить меня сказать вам, где ваш сын. Он в безопасном месте. У меня не было намерения ни вредить ему, ни оскорблять вас. Я готов объявить вам, где он спокойно проводит ночь, если вы окажете нам милость и отпустите нас на волю.
Старый тигр нисколько не тронулся моей просьбой и со смехом повернулся ко мне спиною. Он только пробурчал несколько слов, чтоб дать мне понять, что знает вполне наш замысел. Что касается до его сына, то он грубо прибавил, что тот найдется, если я его не убил.
Сведите их в Пти-Шатле, – сказал он стрелкам, – и смотрите, чтоб кавалер не сбежал от вас. Этот хитрец уж ускользнул из монастыря Святого Лазаря.
Он вышел, оставив меня в положении, которое вы можете себе представить.
О, небо! – воскликнул я про себя, – я с покорностью принимаю все удары, которые наносит мне твоя десница; но меня приводит в совершенное отчаяние, что такой подлый негодяй может обращаться со мной с подобным тиранством.
Стрелки просили нас не задерживать их. У них была приготовлена карета у подъезда. Я подал руку Манон, чтоб свести ее с лестницы.
Пойдемте, милая моя королева, покоритесь всей суровости нашей доли. Быть может, небу угодно будет послать нам более счастливые дни.
Нас повезли в одной карете. Она бросилась ко мне в объятия. Я не слышал, чтоб она сказала хоть слово с того мгновения, как явился Ж. М.; но оставшись наедине со мною, она наговорила мне тысячу нежностей, укоряя себя в том, что стала причиной моего несчастия. Я уверял ее, что никогда не стану жаловаться на судьбу, нока она не перестанет любить меня.
– Обо мне жалеть нечего, – сказал я, – несколько месяцев в тюрьме меня не пугают, и я всегда предпочту Шатле монастырю Святого Лазаря. Но о тебе, милая моя душенька, болит мое сердце. Что за доля выпала такому прелестному созданию! Небо! как можешь ты столь жестоко обращаться с самым совершенным из твоих созданий? Отчего мы оба не родились с качествами, которые соответствовали бы нашей бедности? Нам дан ум, вкус, чувство… О, какое печальное употребление сделали мы из них! между тем как множество низких и достойных нашей участи душ пользуются всеми милостями фортуны!
Эти размышления исполнили меня горести. Но то было ничто в сравнении с тем, что грозило в будущем; я умирал со страха, думая о Манон. Она уже сидела в госпитале; и если бы она оттуда была даже выпущена, то все же я знал, что подобного рода вторичные заключения влекут за собою самые опасные последствия. Я хотел сказать ей о моих опасениях, но боялся слишком напугать ее. Я дрожал за нее и не смел ее предупредить об опасности, и вздыхая обнимал ее, чтоб уверить ее по крайности в своей любви, почти единственном чувстве, которое я не опасался выражать.
Манон, – сказал я ей, – скажите откровенно, будете ли вы всегда любить меня?
Она отвечала, что чувствует себя несчастной, потому что я могу в том сомневаться.
Ну, так я не сомневаюсь, – возразил я – и в этой уверенности я не побоюсь всех наших врагов. Я подыму на ноги всю семью, чтоб выйти из Шатле, и вся моя кровь окажется не годной ни на что, если я не освобожу вас тотчас же, как сам очутюсь на воле.
Мы доехали до тюрьмы. Каждого из нас заключили в особую келью. Этот удар не показался мне жестоким, потому что я его предвидел. Я обратил внимание смотрителя на Манон, сказав ему, что я человек не совсем простой, и пообещал ему значительное вознаграждение. Прощаясь, я обнял мою милую любовницу. Я заклинал ее не огорчаться чрезмерно и ничего не бояться, пока я останусь в живых. Я не был вовсе без денег. Я дал ей часть их, а из того, что осталось, щедро заплатил смотрителю за месяц вперед за нее и за себя.
Мои деньги произвели превосходное действие. Меня поместили в комнату хорошо меблированную и уверяли, что и Манон дадут такую же.
Я тотчас же стал обдумывать средства, как бы скорее освободиться. Было ясно, что в моем деле не было ничего несомненно преступного; я даже предполагал, что наше намерение совершить кражу доказано показанием Марселя, прекрасно знал, что простые желания не наказываются. Я решился поскорее написать отцу и просить его лично приехать в Париж. Мне, как, я уже говорил, не так было стыдно сидеть в Шатле, как в монастыре Святого Лазаря. Притом, хотя я хранил, по-прежнему всяческое уважение к родительской власти, но лета и опыт, сильно способствовали умалению моей робости. И так, я написал и не встретил никакого затруднения к отсылке письма из Шатле. Но я мог бы избавить себя от этого труда, если бы знал, что мой отец должен завтра приехать в Париж.
Он получил письмо, написанное мною неделей раньше. Оно чрезвычайно его порадовало; но какие надежды я ему ни сулил относительно моего исправления, он подумал, что нельзя вполне полагаться на мои обещания. Он, вознамерился поехать, чтоб собственными глазами убедиться в происшедшей со мной перемене и затем согласовать свое поведение с искренностью моего раскаяния.
Он, первым, делом посетил Тибергия, которому я просил, его адресовать ответ. Он, не мог от него узнать ни где я живу, ни в каком нахожусь положении. Он узнал от него только о моих, главнейших похождениях со времени моею бегства из семинарии святого Сульпиция. Тибергий с большой похвалой сообщил ему о том расположении к исправлению, которое я обнаружил при последнем нашем свидании. Он прибавил, что думает, что я вполне развязался с Манон; но что, тем не менее, он удивляется, что обо мне целую неделю нет и слуху. Мой отец не впал в обман. Он понял, что во всем этом нечто ускользнуло от проницательности Тибергия; он с таким рвением принялся за поиски, что через два дня по приезде узнал, что я в Шатле.
Раньше его посещения, которого я никак не ждал так скоро, меня навестил г. главный начальник полиции или, называя вещи их собственными именами, я был подвергнут допросу. Он сделал мне несколько упреков, но они не были ни грубы, ни неучтивы. Он с кротостью заметил мне, что недоволен моим дурным поведением; что я поступил неблагоразумно, сделав себе врага из Ж. М.; что, правда, нетрудно заметить, что в моем поступке больше безрассудства и легкомыслия, чем злого умысла; но что, тем не менее, я уже вторично подверг себя его суду, и что он надеялся, что я стану благоразумнее, после того, как просидел два или три месяца в монастыре Святого Лазаря.
Я был в восторге, что имел дело с таким разумным судьей, и говорил с ним столь почтительно и таким сдержанным тоном, что он, по-видимому, остался чрезвычайно доволен, моими ответами. Он сказал, что мне нечего чересчур предаваться печали, и что он расположен оказать мне услугу в виду моего происхождения и молодости. Я осмелился замолвить ему слово о Манон и похвалил ее кротость и природную доброту. Он смеясь отвечал мне, что еще ее не видел, но что ему говорили о ней, как об опасной особе. Это слово до того возбудило мою нежность, что я со страстью наговорил тысячу вещей в защиту моей несчастной любовницы; и я не мог преодолеть себя и заплакал. Он приказал отвести меня в мою комнату.
Любовь! любовь! – воскликнул этот важный судья в ту минуту, когда я уходил, – или ты никогда не примиришься с мудростью?
Я печально беседовал с самим собою и размышлял о моем разговоре с г. главным начальником, полиции, как, услышали, что дверь в мою комнату отворяется: то быль мой отец. Хотя я и должен был бы быть наполовину готов к этому свиданию, ибо ждал, что оно состоится через несколько дней, тем не менее, я был так сильно поражен им, как если б земля вдруг разверзлась у меня под ногами и я упал в бездну. Я обнял его со всеми признаками чрезвычайного смущения. Он сел, а еще ни он, ни я не промолвили ни слова. Я продолжал стоять, опустив глаза и с непокрытой головой.
Садитесь, сударь, садитесь, – важно сказал он мне. – Благодаря шуму, который наделали ваше распутство и ваши мошеннические проделки, я открыл место вашего жительства. Преимущество таких, как вы, достойных людей заключается в том, что им не приходится жить в неизвестности. Вы прямой дорогой стремитесь к славе. Надеюсь, что вы скоро дойдете до Гревской площади и достигнете такой знаменитости, что будете там выставлены на позор всем.
Я ничего не отвечал. Он продолжал:
Какое несчастие быть отцом, когда в награду за то, что ты нежно любил сына и ничего не щадил, чтоб сделать из него честного человека, ты в конце концов увидишь в нем позорящего тебя мошенника! Можно утешиться в потере состояния; время сглаживает все, и печаль уменьшается; но разве есть средство против болезни, которая усиливается с каждым днем, против распутства порочного сына, потерявшего всякое понятие о чести? Ты молчишь, несчастный, – продолжал он. – Поглядите на эту поддельную скромность, на это лицемерно-кроткое лицо; разве его нельзя принять за самого честного человека на свете?
Хотя я и принужден был сознаться, что заслуживал часть этих оскорблений, тем не менее, мне показалось, что они доведены до чрезмерности. Я полагал, что мне позволительно выразить прямо мою мысль.
– Уверяю вас, – сказал я, – что в скромности, с которой я держусь перед вами, нет ничего преувеличенного; это естественное положение сына хорошей фамилии, который бесконечно уважает, своею отца, и притом отца оскорбленного. Равно, я не имею притязания считаться самым добропорядочным человеком в нашем роде. Я знаю, что заслужил ваши упреки; но, я умоляю вас, хотя немного смягчите их добритою и не смотрите на меня, как на самого бесчестного человека. Я не заслуживаю столь жестоких имен. Вы знаете, причиной всех моих проступков была любовь. Роковая страсть!.. ах! иль вы не знаете ее силы? Возможно ль, чтоб ваша кровь, источник моей, никогда не испытывала любовного пыла?.. Я от любви стал слишком нежен, слишком страстен, слишком доверчив и, быть может, слишком уступчив желаниям прелестной любовницы, – вот все мои преступления. Есть ли между ними хотя одно, вас бесчестящее? Умоляю вас, батюшка, – нежно прибавил я, – пожалейте хотя немного сына, который всегда уважал и любил вас, который вовсе не отказывался, как вы думаете, от чести и долга, и заслуживает сожаления в тысячу раз больше, чем вы можете себе представить.
Я окончил эту речь, и слезы закапали у меня из глаз. Отцовское сердце – образцовое творение природы: оно, так сказать, с кротостью властвует в нем и само направляет все его пружины. Мой отец, сверх того, был человек умный и со вкусом, и он до того был тронут тем оборотом, который я придал своим извинениям, что был не в силах скрыть от меня происшедшей в нем перемены.
Приди, обними меня, бедный мой кавалер, – сказал он мне; – ты разжалобил меня.
Я его обнял. Он так прижал меня, что я понял, что происходит в его сердце.
Но что же станем мы делать, чтоб освободить тебя отсюда? Расскажи мне; без утайки обо всех, твоих, делах.
Во всем моем поведении не было ничего, что могло бы бесповоротно меня обесчестить, по крайней мере по сравнению с поведением молодых людей известного общества; равно иметь любовницу и прибегать к ловкости, ради привлечения счастья в игре, в наш век не считается позором, – а потому я искренно и подробно рассказал отцу о жизни, которую вел. Сознаваясь в том или другом проступке, я приводил словесные примеры, дабы тем уменьшить свой срам.
Я жил с любовницей, – говорил я, – не будучи связан с нею брачными обрядами, – но герцог такой-то содержит двух на виду у всего Парижа; г. де-N. живет со своей уже десять лет и любит ее с такой верностью, которой никогда бы не обнаружил к своей жене. Две трети честных людей во Франции гордятся тем, что у них есть любовницы. Я прибегал к кой-каким плутням в игре, но маркиз такой-то и граф такой-то не знают иных доходов; князь де-N. и герцог де-N. N. – атаманы шаек рыцарей того же ордена.
Что касается до моих поползновений на кошелек обоих Ж. М., то я не мог бы легко доказать, что и тут у меня были образцы; но у меня еще осталось настолько чести, чтоб не равнять себя с теми, кого я мог поставить себе в пример; поэтому я просил отwа простить мне эту слабость, внушенную мне двумя жестокими страстями: местью и любовью.
Я спрашивал самого себя, не следует ли мне, указать ему на более вероятные средства выхлопотать для меня освобождение и на то, каким образом он мог бы избежать огласки. Я рассказал ему, какое расположение высказал мне г. главный начальник полиции.
Если вы и встретите затруднения, – сказал я ему, – то они будут со стороны Ж. М., таким образом, я полагаю, что вам не лишнее взять на себя труд повидаться с ними.
Он обещал. Я не посмел просить его походатайствовать за Манон. Произошло это не от недостатка смелости, но я просто боялся возмутить его такою просьбою и породить в нем какое-нибудь намерение, гибельное и для нее, и для меня. Я до сих пор не решил, не был ли этот страх причиною моих величайших несчастий, ибо он воспрепятствовал мне разузнать предположения моего отца и сделать попытку к внушению ему более благоприятного мнения о моей несчастной любовнице. Быть может, мне удалось бы еще раз возбудить его сострадание. Быть может, я заставил бы его остерегаться от внушений со стороны Ж. М., которым он так охотно поверил. Почем знать? Быть может, моя злосчастная судьба разрушила бы все мои старания; но тогда я, по крайней мере, мог обвинять в своем злополучии только ее и жестокость врагов моих.
Простясь со мной, отец отправился к г. де-Ж. М. Он застал у него и сына, которому лейб-гвардеец честно возвратил свободу. Мне не пришлось узнать всех подробностей их разговора; но мне было слишком легко угадать их по его убийственным последствиям.
Они, то есть оба отца, вместе; отправились к г. главному начальнику полиции чтоб испросить две милости: первое – моего немедленного освобождения из Шатле; второе – пожизненного заключения Манон, или ссылки ее в Америку. В то время стали отправлять на Миссисипи множество лиц без определенных занятий. Г. главный начальник полиции дал им слово отправить Манон на первом же отходящем судне.
Г. де-Ж. М. и мой отец тотчас же пришли вместе, чтоб известить меня об освобождении. Г. де-Ж. М. вежливо объяснился со мною насчет прошлого, и, поздравив меня со счастьем иметь такого отца, он увещевал меня пользоваться впредь его наставлениями и примером. Отец приказал мне извиниться перед ним в тех мнимых обидах, которые я нанес его семейству, и поблагодарить его за то, что он ходатайствовал о моем освобождении.
Мы вышли вместе, не сказав ни слова о моей любовнице. В их присутствии я не поспел даже спросить о ней у тюремщиков. Увы! мои печальные ходатайства за нее были бы бесполезны. В одно время с приказом о моем освобождении пришел иной жестокий приказ. Несчастная девушка через час была переведена в госпиталь, где ее присоединили к другим приговоренным к испытанию той же участи.
Отец приказал мне идти за ним туда, где он остановился; только около шести часов, вечера мне удалось урваться от него и воротиться в Шалле. Я хотел только передать лакомства Манон и попросить за нее смотрителя, ибо я не надеялся, что мне будет дозволено увидеться с нею. Равно, у меня еще не было времени подумать о том, как бы освободить ее.
Я спросил смотрителя. Он был доволен моей щедростью и смирным, поведением; таким образом, он был несколько расположен оказать мне услугу, а потому отозвался об участи Манон, как о несчастии, о котором он посокрушался, потому что оно могло огорчить меня. Я не понял его. Мы проговорили еще несколько минут, не понимая друг друга. Наконец, видя, что мне требуется разъяснение, он передал мне то, что я уже с ужасом рассказал вам и принужден еще раз повторить.
Никогда внезапная апоплексия не производила столь быстрого и страшного действия. Я упал от болезненного трепетания сердца, лишился сознания и думал, что уже навсегда расстался с жизнью. Во мне осталось впечатление этой мысли даже тогда, когда я пришел в себя; я оглядывал все углы в комнате и самого себя, стараясь убедиться, обладаю ли я жалким преимуществом жить. Несомненно, что если б в этот миг отчаяния и ужаса, я следовал только естественному влечению, заставляющему нас освобождаться от мучений, то мне ничто не могло бы казаться сладостнее смерти. Даже религия не могла мне внушить представления о чем-либо более переносном после смерти, в сравнении с теми жестокими содроганиями, которые меня мучили. Впрочем, благодаря чуду, свойственному любви, я вскоре нашел в себе достаточно силы, чтоб возблагодарить небо за то, что оно возвратило мне сознание и разум. Моя смерть оказалась бы полезной для меня; моя жизнь была нужна для Манон: я мог ее освободить, помочь ей, отомстить за нее. Я поклялся, что не стану щадить себя ради этого.
Смотритель оказал мне всяческую помощь, какую только я мог бы ожидать от лучшего из друзей.
Ах! – сказал я ему, – вы, значит, тронуты моими страданиями. Все меня покинули. Отец мой, без сомнения, стал одним из самых жестоких моих гонителей. Никто меня не жалеет. Только вы, в этом убежище жестокости и варварства, только вы выражаете сострадание к несчастнейшему из людей.
Он мне посоветовал не выходить на улицу, пока я не оправлюсь несколько от смущении.
Оставьте, оставьте меня, – отвечал я, уходя, – вы увидите меня раньше, чем думаете. Приготовьте для меня самую мрачную из ваших темниц; я отправлюсь, чтоб заслужить ее.
В самом деле, моим ближайшим решением было не более как покончить с обоими Ж. М. и главным начальником полиции и затем, с оружием в руках, напасть на госпиталь со всеми, кого мне удастся вовлечь в мое дело. В мести, казавшейся мне столь справедливой, я едва щадил отца, ибо смотритель не скрыл от меня, что он вместе с Ж. М. был виновником моей гибели.