Она пришла в такой ужас от этого взрыва, что, оставаясь на коленях возле стула, с которого я встал, она, дрожа и не смея дышать, глядела на меня. Я сделал несколько шагов к двери, повернув голову и устремив на нее глаза. Но мне надо было лишиться всякого человеческого чувства, чтоб остаться холодным к ее чарам.
Я был столь далек от такой варварской жестокости, что вдруг, перейдя из одной крайности в другую, я повернулся, или вернее без думы бросился к ней. Я схватил ее в объятия; я тысячу раз нежно целовал ее; я просил у нее прощения в моей вспышке; я сознавался, что был груб и не стою, чтоб такая, как она, девушка любила меня.
Я усадил ее и, встав в свою очередь перед, нею на колени, заклинал, чтоб она выслушала меня в таком положении. Тут, извиняясь в немногих словах, я выразил все, что только может придумать покорный и страстный любовник, по части почтительности и нежности. Я ее молил сказать, что она меня прощает. Она охватила мне шею руками, говоря, что напротив она нуждается в моей доброте, чтоб заставить меня забыть те огорчения, которые она причинила мне, и что она по справедливости начинает опасаться, что я отвергну то, что она может сказать в свое оправдание.
Я? – быстро прервал я ее; – о, я и не требую от вас оправданий. Я одобряю все, что вы сделали. Не мне требовать отчета в вашем поведении. Я буду весьма доволен, весьма счастлив, если милая Манон не лишит меня своей нежной любви. Но, всемогущая Манон! – продолжал я, не думая, какой подвергаю себя участи, – вы по своей прихоти озаряете меня и радостями, и печалями! – скажите же после того, как вы получили удовлетворение, видя мое унижение и мое раскаяние, позволено ли мне сказать слово о моей печали и моих страданиях? Узнаю ли я от вас, что мне, предстоит сегодня, или же вы без возврата подпишите мой смертный приговор.
Она некоторое время обдумывала свой ответ.
Кавалер, – сказала она со спокойным видом, – если бы вы раньше объяснились так откровенно, то избавили бы себя от множества тревог, а меня от такой прискорбной сцены. Ваши страдания происходят единственно от ревности, а потому я излечила бы их, предложив вам, следовать за вами на край света. Но я воображала, что письмо, которое я написала вам в присутствии ж де-Ж. М., и девушка, которую мы вам послали, были причиной вашего огорчения. Я полагала, что вы приняли мое письмо за насмешку, и эту девушку, вообразив, что она подослана мною, за объявление, что я отказываюсь от вас и схожусь с Ж. М. Эта-то мысль сразу и повергла меня в оцепенение, потому что хотя я и невинна пред вами, но все видимые обстоятельства говорят не в мою пользу. Но, – продолжала она, – я хочу, чтобы вы изрекли свой приговор надо мной, когда я по правде расскажу вам все, как было.
Она объяснила мне все, что случилось с тех пор, как она приехала к Ж. М., который ждал ее в этом доме. Он, действительно, встретил ее как первейшую в мире принцессу. Он показал ей комнаты, которые были отлично убраны со вкусом и заново. В ее комнате он отсчитал ей десять тысяч ливров и прибавил к ним несколько драгоценных вещей; между ними были ожерелье и жемчужные браслеты, которые когда-то уже дарил ей его отец. Он повел ее в залу, которой она еще не видела; там, была приготовлена великолепная закуска. Они приказал новым, для нее нанятым слугам служить ей, приказав им смотреть на нее отныне, как на свою хозяйку; наконец, он велел показать ей карету, лошадей и остальные подарки, после чего, в ожидании ужина, предложил сыграть в карты.
– Признаюсь, – продолжала она, – я была поражена таким великолепием. Я подумала, что будет жаль, если мы вдруг лишимся всего этого; и я удовольствуюсь тем, что увезу десять тысяч франков и драгоценности; что тут для меня и для вас было целое готовое состояние, и что мы могли бы весело жить на счет Ж. М.
Вместо того чтоб предложить ему уехать в театр, я вздумала попытать его на ваш счет, чтоб узнать, насколько мы можем рассчитывать на его снисходительность, предположив, что моя система осуществится.
Я нашла, что характер у него покладистый. Он спросил меня, что я думаю о вас, и не жаль ли мне вас бросить. Я сказала ему, что вы были всегда так любезны и поступали относительно меня так честно, что было бы неестественно, если б я вас ненавидела. Он согласился, что вы человек достойный, и что он чувствовал склонность и желание подружиться с вами.
Ему хотелось знать как, по моему мнению, вы отнесетесь к моему отъезду, особенно когда узнаете, что я в его объятиях. Я отвечала ему, что любовь наша длится так давно, что успела уже немного охладиться; что, сверх того, ваши дела не в порядке, и что вы, быть может, не станете смотреть на то, что меня лишились, как на большую потерю, потому что это избавит вас от тяготившего вас бремени. Я прибавила, что, будучи вполне убеждена, что вы будете вести себя мирно, я не затруднилась сказать вам, что еду в Париж по некоторым делам; что вы выразили на то свое согласие и, отправляясь сами туда, по-видимому, не чувствовали особого беспокойства, когда я рассталась с вами.
Будь я уверен, – сказал он мне, – что он не прочь жить со мной мирно, я первый бы предложил ему свои услуги и расположение. Я уверила его, что, виня ваш характера, я не сомневаюсь, что вы ответите, на них вежливым образом; особенно, сказала я ему, если он поможет вам в ваших, телах, которые в большом расстройстве с тех пор, как вы разошлись со своим семейством. Он прервал меня и объявил, что окажет вам всякое от него зависящее содействие.
Я одобрила его предложение, – прибавила она, – дабы вполне устранить все его сомнения; и, все более входя в мой проект, я желала только найти возможность известить вас обо всем, опасаясь, чтоб, вы не чересчур растревожились, увидев, что я не исполнила того, что было между нами условлено. Имея именно это в виду, я и предложила ему послать к вам нынче же вечером, чтоб иметь возможность написать вам; я была принуждена решиться на этот смелый шаг, потому что не надеялась, что он предоставит мне свободу хотя на минуту.
Он посмеялся моему предложению. Он согласился на это; но я принуждена была писать при нем, и остерегалась выражаться в письме слишком откровенно.
Вот, – добавила Манон, – как все происходило. Я ничего перед вами не скрываю, ни моего поведения, ни моих намерений. Пришла девушка; я нашла, что она хорошенькая; я не сомневалась, что мое отсутствие вас огорчит, а потому самым искренним образом желала, чтоб она могла вас развлечь ненадолго, потому что я желаю, чтоб, вы хранили ко мне верность только в сердце. Я была бы очень рада, если бы могла послать к вам и Марселя: но я и минутки не могла улучить, чтоб сообщить ему то, что хотела передать вам.
Она, наконец, заключила свой рассказ, сказала мне, в какое замешательство поставило Ж. М. получение записки г. де-Т.
– Он колебался, – сказала она мне, – уходить ли от меня, и уверял меня, что не замедлит возвращением; вот отчего зависит, что меня беспокоит ваше присутствие здесь и что я выразила изумление при вашем приходе.
Я выслушал, ее рассказ, весьма терпеливо. Правда, в нем было много жестоких и унизительных для меня подробностей; ибо до того было ясно, что она хотела изменить мне, что она даже не старалась скрывать этого. Какое признание для влюбленного! Но я сообразил, что сам отчасти был причиной ее поступка, во-первых, сообщив, ей о тех чувствах, которые к ней питает Ж. М., и, во-вторых, благодаря той снисходительности, с какою слепо согласился на ее отчаянный план в этом приключении. Притом, по свойственной мне прирожденной способности, я был тронут наивностью ее рассказа и той прямотой и откровенностью, с какими она передавала все до самых оскорбительных для меня обстоятельств.
– Она грешит, но не по злой воле, – рассуждал я с самим собою; – она легкомысленна и безрассудна, но она пряма и искренна.
Прибавьте к этому, что одной любви было достаточно, чтоб я глядел сквозь пальцы на все ее проступки. Я был слишком удовлетворен надеждою сегодня же отнять ее у моего соперника.
Мне стало жаль ее и, прервав этот разговор, я объявил ей начистоту, что надеюсь, что она сейчас же последует за мной.
Охотно, – отвечала она; – но разве вы не одобряете моего проекта?
Гм, – возразил я, – разве недостаточно, что я одобряю все, что вы до сих пор сделали?
Как! разве мы не увезем с собой даже десяти тысячи франков? – спросила она. – Он мне их подарила, они мои.
Я посоветовал ей бросить все и поскорее уйти; ибо хотя едва ли прошло полчаса, как я был с нею, но я опасался возвращения Ж. М. Но она стала так настоятельно требовать, чтоб я согласился не уходить с пустыми руками, что я подумал, что многого добившись от нее, должен уступить ей хоть в чем-нибудь.
В то время как мы готовились уехать, я услышал, что стучат в дверь с улицы. Я нисколько не сомневался, что то Ж. М., и в смущении, в какое привела меня эта мысль, сказал Манон, что если он явится, то я убью его. Действительно, я не настолько оправился от волнения, чтоб отнестись к нему с умеренностью. Марсель прекратил мои страдания, принеся записку на мое имя, которую подали. Она была от г. де-Т.
Он писал мне, что Ж. М. отправился домой, чтоб достать для нее денег, и он воспользовался его отсутствием, чтоб сообщить мне забавную мысль: ему пришло в голову, что я не смогу лучше отомстить моему сопернику, как съев его ужин, что ему кажется; что устроит это легко, если я сумею найти трех, четырех человек, у которых хватило бы решимости остановить его на улице, и верности, чтоб не упускать его из виду до завтра; что касается до него, то он обещал задержать его еще, по меньшей мере, на час, под предлогами, которые он уже приготовил к его возвращению.
Я показал записку Манон и рассказал ей, к какой хитрости я прибег, чтоб найти к ней свободный доступ. Обе выдумки, и моя, и г. де-Т., показались ей удивительными. Мы вдоволь посмеялись над ними в течение нескольких минуть; но когда я назвал последнюю глупостью, то был изумлен, услышав, что она серьезно настаивает, на том, чтоб я ее выполнил, потому что ей она очень нравится. Напрасно я спрашивал ее, откуда мне взять вдруг людей, готовых схватить, Ж. М, и задержать его без обмана; она отвечала мне, что все-таки надо попытаться, потому что г. де-Т. ручается за целый час, в ответ на мои другие возражения, она мне сказала, что я разыгрываю тирана и не любезен к ней. Этот проект казался ей таким милым.
– Вы поужинаете за его прибором, – твердила она мне. – Вы отлично отомстите и отцу, и сыну.
Я уступил, ее настояниям, не смотря на тайные движения сердца, как, будто предсказывавшие мне печальную катастрофу. Я вышел, с намерением попросить двух, или трех, лейб-гвардейцев, с, которыми сблизился благодаря Леско, чтоб они взялись задержать Ж. М. Я только одного из них застал дома; но то был человек предприимчивый; едва узнав в чем дело, он поручился за успех, он потребовал с меня всего десять пистолей, чтоб заплатить трем гвардейским солдатам, которых хотел взять под свое начальство. Я просил его не тратить времени задаром. Он собрал их меньше чем в четверть часа. Я ждал у него на квартире, и когда он воротился со своими товарищами, я их сам свел на угол улицы, по которой Ж. М. должен был непременно пойти, возвращаясь к Манон. Я просил их не обращаться с ним дурно, но сторожить его до семи часов утра так, чтоб я был уверен, что он от них не ускользнет. Она, мне сказала, что намеревается свести его в свою комнату и заставить его раздеться и даже улечься на свою постель, между тем как он с тремя храбрецами станет всю ночь пить и играть в карты.
Я оставался с ним до тех пор, пока заметил, что идет Ж. М.; тогда я отошел на несколько шагов в темное место, чтоб быть свидетелем сцены столь необыкновенной. Лейб-гвардеец подошел к нему с пистолетом в руке, и вежливо объяснил, что ему не нужны ни его жизнь, ни его деньги, но что если он окажет малейшее сопротивление и не последует за ним, или вскрикнет, хотя и не громко, то он ему размозжит череп. Ж М., видя, что с ним трое солдат, и без сомнения опасаясь пистолетного пыжа, не оказал сопротивления. Я видела, как, его повлекли, как агнца.
Я тотчас же воротился к Манон, и чтоб уничтожить у слуг всякое подозрение, входя объявил им, что нечего ждать г. де-Ж. М. к ужину. Что встретились дела, задержавшие его помимо воли, и что он просил меня пойти и извиниться перед ней и отужинать с нею, – на что я смотрю как на великую милость у такой прекрасной дамы. Она очень ловко поддержала меня. Мы сели за стол. Мы важно заседали, пока лакеи нам прислуживали. Наконец, отпустив их, мы провели один из самых прелестных вечеров в нашей жизни. Я потихоньку приказал Марселю нанять фиакр и велеть, чтоб завтра в шесть часов утра он была уже у подъезда.
Между тем, наш злой гений устраивал нашу гибель. Мы были в бреду удовольствия, а меч уже висел над нашими головами. Нить, его поддерживавшая, готова была лопнуть. Но для того, чтоб все обстоятельства нашей гибели стали понятны, требуется объяснить ее причину.
Ж. М. в то время как был задержан лейб-гвардейцем, шел в сопровождении лакея. Этот молодец, испуганный тем, что случилось с его барином, побежал назад, и первое, что уделал ради его выручки, известил старика Ж. М. о том, что случилось.
Такая неприятная весть не могла, его не растревожить. У него был, всего один сын, и для своих лет он был человек чрезвычайно подвижный. Сперва он спросил лакея, что делал его сын все время после обеда; не поссорился ли с кем-нибудь, не принял ли участия в чужом столкновении, не был ли в каком подозрительном доме. Лакей полагая, что его барин находится в крайней опасности и воображая, что для того, чтоб оказать ему помощь, не следует ничего скрывать, объяснил все, что знал о его любви к Минин, и о том, как он для нее потратился; о том, как он провел дома послеобеденное время почти до девяти часов как вышел и о несчастии, случившемся на обратном пути. Этого было достаточно, чтоб отец заподозрил, что его сын поссорился с кем-нибудь из-за любви. Хотя было уже, по меньшей мере, половина одиннадцатого, он не задумался тотчас же отправиться к г. начальнику полиции. Он попросил его послать особые приказы всем обходам и, потребовав, чтоб ему дали взвод солдат, сам направился в ту улицу, где был схвачен его сын. Он посетил все места, где надеялся встретить сына, и, не открыв его следов, приказал, наконец, вести себя в дом его любовницы, куда, как он думал, сын уже мог вернуться.
Дверь в нашу комнату была затворена, и я слышал, как постучались у подъезда; он вошел в сопровождении двух стрелков и, бесполезно справившись о том, что сталось с его сыном, вздумал посмотреть на его любовницу, не удастся ли добиться от нее какого либо сведения. И вот он, в сопровождении стрелков, входит в комнату; при его виде у нас застыла кровь. "О, Боже! это старый Ж. М.", – сказал я Манон. Я бросился к шпаге. К несчастию она запуталась в перевязи. Заметив мое движение, стрелки тотчас же подошли, чтоб схватить меня.
Хотя Ж. М. и был смущен этим зрелищем, но тотчас же узнала меня. Узнать Манон ему было еще легче.
Или это обман глаз? – важно сказал он, – или я вижу кавалера де-Грие и Манон Леско?
Я был в таком бешенстве от стыда и огорчения, что ничего не отвечал. Он, по-видимому, некоторое время переворачивал в полове разные мысли, и они точно сразу воспламенили его гнев.
А! несчастный! – вскричал он, обращаясь ко мне, – я уверен, что ты убил моего сына!
Это оскорбление сильно задело меня.
Старый мошенник! – отвечал я ему с гордостью, – если б я хотел убить кого-нибудь из твоей семьи, то начал бы с тебя.
Держите его крепче, – сказал он стрелкам. – Он должен сказать мне, что сталось с моим сыном; если он мне сейчас не скажет, что сделал с ним, то я завтра же добьюсь, чтоб его повесили.
Ты добьешься, чтоб меня повесили! – отвечал я. – На виселицу попадают такие, как ты, подлецы. Знай, что во мне кровь благороднее и чище, чем у тебя. Да, – прибавил я, – я знаю, что сталось с твоим сыном; и если ты не перестанешь раздражать меня, то я устрою так, что его до утра задушат, а затем я обещаю и тебе ту же участь.
Я поступил, безрассудно, сознавшись ему, что знаю, где его сын, но чрезмерный гнев заставил меня проговориться. Он, позвал тотчас же еще пятерых или шестерых стрелков, которые стояли у двери, и приказал им перехватать всех слуг в доме.
– А, господин кавалер! – сказал он насмешливым тоном, – вы знаете, где мой сын, и утверждаете, что прикажете его задушить; будьте покойны, мы все это приведем в порядок.
Я тотчас же понял, какую сделал ошибку. Он подошел к Манон, которая плакала, сидя на кровати; он сказал ей несколько иронических любезностей насчет ее власти и над отцом, и над сыном, и того, как она прекрасно ею воспользовалась.
Он ушел, оставив в комнате трех стрелков.
Не знаю, что он намеревался с нами сделать.
Быть может, он отпустил бы наст, скажи мы ему, где; его сын. Я подумал, не лучше ли так и поступить. Но если он и был расположишь к тому, уходя из комнаты, то такое расположение вполне изменилось, когда он воротился вновь. Он допросил служителей Манон, которых арестовали стрелки. Он ничего не мог узнать от тех, которые были наняты его сыном; но когда он узнал, что Марсель был раньше у нас в услужении, то решился заставить его говорить, застращав всяческими угрозами.
Этот молодец, был человек верный, но простоватый и грубый. Воспоминание о содеянном им в госпитале, ради освобождения Манон, в соединении со страхом, который внушал ему Ж. М., произвело на его слабый ум такое впечатление, что он вообразил, что его ведут вешать или колесовать. Он обещал, под условием пощадить его жизнь, рассказать все, что только знает. Из этих слов Ж. М. убедился, что в нашем деле есть нечто более серьезное и преступное, чем он до тех пор предполагал. Он обещал Марселю за признание не только жизнь, но и щедрое вознаграждение.
Этот несчастный открыл ему часть нашего замысла, о котором мы не стесняясь говорили при нем, потому что и он должен был принять некоторое участие в его исполнении. Правда, ему были совершенно неизвестны те изменения, которые мы придумали уже в Париже: но, уезжая из Шальо, он знал о плане нашего предприятия и той роли, которую сам будет играть в нем. Он поэтому объяснил ему, что мы хотели надуть его сына; что Манон должна была получить или уже получила десять тысяч франков, которых, по нашему проекту, никогда бы не увидели наследники рода Ж. М.
После этого открытия, взбешенный старик с шумом вошел в нашу комнату. Он, не говоря ни слова, прошел в кабинет, где ему не трудно было отыскать и деньги и драгоценности. Он воротился к нам с гневным лицом и, показывая нам то, что ему угодно было назвать украденными нами вещами, стал осыпать нас угрозами и упреками. Он близко поднесь к Манон жемчужное ожерелье и браслеты.
– Узнаете? – спросил он ее с насмешливой улыбкой. – Вы видели их уже не в первый раз. Ей-ей, те же самые! Они вам нравились, красавица, мне это легко себе представить. Бедные детки! – прибавил он. – Они оба такие милые, право, и тот, и другая; но они немножечко мошенники.
Мое сердце разрывалось от ярости при этих оскорбительных речах. За миг свободы я отдал бы… Праведное небо! чего бы я не отдал? Наконец, я сделал над собою усилие и сказал ему со сдержанностью, которая в сущности была утонченной яростью:
Довольно, сударь; прекратите эти наглые насмешки. В чем дело? ну, говорите же, что вы намерены сделать с нами?