Он мне отвечал, что, конечно, мне известно, что г. губернатор здесь хозяин, что Манон была прислана из Франции ради нужд колонии, а потому он имеет право располагать ею; что он не делал этого до сих пор, полагая, что мы уже обвенчаны; но что, узнав что она мне не жена, он считает более удобным выдать ее за г. Синнелэ, который в нее влюблен.
Моя вспыльчивость одержала верх над благоразумием. Я гордо приказал священнику выйти вон, клянясь, что ни губернатор, ни Синнелэ, ни весь город не посмеют наложить рук на мою жену, или любовницу, как бы они ее ни называли.
Я тотчас же сообщил Манон о только что полученной гибельной вести. Мы пришли к заключению, что Синнелэ после моего ухода заставил дядю изменить свое решение, и что он поступил так на основании давно задуманного намерения. В Новом Орлеане мы были точно посреди моря, то есть отделены громадным пространством от остального мира. Куда бежать в стране неведомой, пустынной или населенной дикими зверями, или столь же свирепыми, как и они, дикарями?
Меня уважали в городе; но я не мог рассчитывать на столько4, чтоб, возмутить народ в свою пользу и надеяться на помощь, соразмерную злу. На это требовались деньги, а я был беден. Притом, успех народного возмущения сомнителен, и если фортуна нам не благоприятствует, то наше горе окажется беспомощным.
Я обдумывал все это, и отчасти сообщал Манон, не дожидаясь ее ответа, я строил новые предположения; я решался на одно, и опять опровергал и брался за новое; я говорил один, я вслух отвечал на свои мысли; словом, я был в таком волнении, которое не сумеет сравнить ни с чем, потому что подобного ему не бывало. Манон не спускала с меня глаз; по моему смущению, она заключала о громадности опасности, и, дрожа более за меня, чем за саму себя, эта любящая девушка не смела и рта разинуть, чтоб выразить свои опасения.
После бесчисленных соображений, я остановился на том, что пойду к губернатору и постараюсь тронуть его доводами чести, напоминанием о моем к нему уважении и его любви ко мне. Манон хотела помешать мне идти.
– Вы идете на смерть, – сказала она мне со слезами на глазах; – они вас убьют, я вас больше не увижу; я хочу умереть раньше вас.
Потребовалось много усилий, чтоб, убедить ее, что мне необходимо идти, а ей остаться дома. Я обещал ей, что вернусь сейчас. Она, как и я, не знала, что именно над нею и разразится небесный гнев и ярость наших врагов.
Я отправился в форт; губернатор сидел со своим священником. Чтоб тронуть его, я унижался до такой покорности, что умер бы со стыда, если б прибегнул к ней по другой причине; я приводил все доводы, которые должны бы, наверное, произвести впечатление на всякое сердце, кроме сердца свирепого и жестокого тигра.
Этот варвар на все мои моленья повторил со ста раз только два ответа; он говорил, что Манон в зависимости от него и что он дал слово своему племяннику. Я решился сдержать себя до крайности; я удовольствовался тем, что сказал, что считаю его настолько моим другом, что не думаю, чтоб он желал моей смерти, на которую я соглашусь скорее, чем на то, чтоб лишиться любовницы.
Уходя, я был слишком уверен, что мне нечего надеяться на этого упрямого старика, который готов тысячу раз обречь себя на вечные мучения ради своего племянника. Впрочем, я упорствовал в намерении казаться сдержанным до конца, решив, если в несправедливости они дойдут до крайности сделать Америку зрительницей одной из самых кровавых и ужасных сцен, какие только порождала любовь.
Я возвращался домой, обдумывая этот проект, как судьба, торопившая мою гибель, заставила меня столкнуться с Синнелэ. В моих взорах он прочел отчасти мои намерения. Я говорил уже, что он был храбр; он подошел ко мне.
Не ищите ли вы меня, – сказал он, – я знаю, что мое намерение для вас оскорбительно, и я прекрасно предвидел, что нам придется порезаться; что ж, попытаем, кто счастливей.
Я отвечал, что он прав, и что только смерть может решить наш спор.
Мы отошли шагов сто от города. Мы скрестили шпаги, я его ранил и обезоружил почти в одно и то же время. Он был так взбешен своей неудачей, что не пожелал, просить пощады и отказаться от Манон. Я, может быть, имел право лишить его сразу и жизни, и невесты; но великодушная кровь никогда не впадает в ошибку. Я бросил ему его шпагу.
Начнем снова, – сказал я ему, – и помните, что теперь уж без пощады.
Он напал на меня с невыразимой яростью. Я должен сознаться, что не был силен в фехтовании, учась ему в Париже всего три месяца. Любовь водила моей шпагой. Синнелэ успел мне проткнуть руку насквозь, но я предупредил его и нанес ему столь сильный удар, что он без движения упал к моим ногам.
Невзирая на радость, которая всегда сопровождает победу после смертельного боя, я тотчас же стал, раздумывать о последствиях убийства. Мне нельзя было ждать ни пощады, ни того, что казнь будет отложена. Зная страстную любовь губернатора к племяннику, я был уверен, что моя смерть последует не позже как через час после того, как станет известна его. Но как ни настоятелен был этот страх, он не был главной причиной моего беспокойства. Манон, забота о Манон, грозящая ей опасность, необходимость лишиться ее волновали меня до того, что у меня потемнело в глазах, и я не мог узнать, где нахожусь. Я сожалел об участи Синнелэ, скорая смерть казалась мне единственным средством против моих мучений.
Но именно эта-то мысль и заставила меня прийти в себя, и дала мне возможность принять решение.
Как? – вскричал я, – я хочу умереть, чтоб прекратить мучения? Разве я страшусь чего-нибудь сильнее, чем потери той, кого люблю? Нет, я перенесу все, до самых жестоких крайностей, только бы помочь моей любовнице; я успею умереть, когда бесполезно претерплю их.
Я направился в город. Я вошел к себе; Манон была полумертвая от страха и беспокойства. Мое присутствие ободрило ее. Я не мог скрыть от нее ужасного случая, только что пережитого мною. Едва я кончил рассказ о смерти Синнелэ и моей ране, как она без сознания упала в мои объятия. Более четверти часа я употребил на то, чтоб привести ее в чувство.
Я сам наполовину был мертвый человек; я не видел и проблеска, как спасти ее, или себя.
– Манон, что мы станем делать? – сказал я ей, когда она немного оправилась; – ах! что мы станем делать? Мне необходимо бежать. Хочешь остаться в городе? Да, оставайся тут; вы можете быть еще тут счастливы, а я пойду искать вдали от вас смерти между дикими, или в когтях, диких зверей.
Невзирая на слабость, она взяла меня за руку, чтоб вести меня к двери.
– Бежим вместе, – сказала она мне, – не станем терять и минуты. Труп Синнелэ могут заметить случайно, и тогда у нас не будет времени уйти.
Но, милая Манон, – сказал я, вполне потерявшись, – скажите, куда же мы можем уйти? Разве вы видите к тому какое либо средство! Не лучше ли вам остаться тут жить без меня, а мне добровольно выдать себя головой губернатору?
Такое предложение только усилило ее желание уйти; пришлось следовать за нею. Уходя, я еще настолько сохранил присутствие духа, что захватил спиртные напитки, которые стояли у меня в комнате, и всю провизию, какую только мог засунуть к себе в карманы. Мы сказали прислуге, которая была в соседней комнате, что идем на вечернюю прогулку (мы гуляли каждый день), и вышли из города по возможности скоро, насколько то дозволяла слабость Манон.
Хотя я был все еще в нерешительности и насчет места нашего убежища, у меня все-таки было две надежды, без которых я предпочел бы смерть неизвестности того, что может случиться с Манон. В течение десяти месяцев моего пребывания в Америке, я настолько узнал страну, что мне было известно, как приручают диких. Можно было отдаться им в руки, не опасаясь неминуемой смерти. Я также выучил несколько слов на их языке и познакомился с их обычаями, при различных случаях, когда мне приходилось их видеть.
Сверх этой жалкой надежды, у меня была другая, на англичан, у которых, как и у нас, есть поселения в этой части света. Но меня пугало расстояние: чтоб добраться до их колоний, нам приходилось пройти бесплодные равнины в несколько дней пути и перебраться чрез такие крутые и высокие горы, что переход затруднял самых грубых и сильных людей. Я, тем не менее, льстил себя надеждою, что мы можем воспользоваться помощью тех и других: дикие будут нашими проводниками, а англичане приютят нас в своей колонии.
Мы шли довольно долго, пока бодрость не оставляла Манон, то есть около двух лье, ибо эта несравненная любовница постоянно отказывалась отдохнуть раньше. Наконец, истомленная усталостью, она созналась, что не может идти дальше. Была уже ночь; мы присели посреди обширной равнины, не найдя дерева, под которым могли бы укрыться. Ее первой заботой было перевязать мне рану, которую она сама забинтовала перед нашим уходом. Напрасно я противоречил ее желанию; я смертельно оскорбил бы ее, если б не дозволил ей сперва увериться, что я спокоен и вне опасности, а затем уже позаботиться о самой себе. Я на несколько минут покорился ее воле; я молча и с добрым чувством принял ее заботы.
Но, доставив удовольствие ее нежности, с каким жаром я в свою очередь стал оказывать ей заботы! Я снял с себя все платье, чтоб ей было мягче спать, и расстелил его на земле. Я заставил ее невольно согласиться дозволить мне по возможности устранить для нее все неудобства. Я согревал ей руки горячими поцелуями и жаром моих взоров. Я всю ночь без сна просидел над ней и молил небо послать ей сладкий и мирный сон. О, Боже! как живы и искренни были мои моленья! и отчего же твой строгий суд не удостоил их выслушать?
Извините, если я в нескольких словах закончу убийственный для меня рассказ. Я расскажу вам о беспримерном несчастии; всю свою жизнь я стану его оплакивать. Но хотя оно непрестанно живо в моей памяти, моя душа точно пятится от ужаса всякий раз, как я захочу его изложить.
Мы спокойно провели часть ночи; я думал, что моя милая любовница заснула, и не смел дохнуть, чтоб не потревожить ее сна. На рассвете, дотронувшись до ее рук, я заметил, что они похолодели и дрожат; я прижал их к своей груди, чтоб согреть. Она почувствовала это движение и, сделав усилие, чтоб взять меня за руки, слабым голосом сказала, что ей кажется, будто настал ее последний час.
Я принял сперва эти слова за обычное выражение горя и отвечал на него нежными любовными утешениями. Но ее частые вздохи, молчание в ответ на мои вопросы, сжимание ее рук, в которых она продолжала держать мои, дали мне понять, что близится конец ее злоключений.
Не требуйте от меня ни описания моих, чувств, ни передачи ее последних слов. Я лишился ее; я видел доказательства ее любви даже в тот миг, как она испускала дух; вот все, что я в силах рассказать вам обе этом роковом и горестном событии.
Моя душа не последовала за нею. Небо, без сомнения, полагало, что я наказан еще недостаточно строго; оно пожелало, чтоб я влачил с тех пор презренную и немощную жизнь. Я по доброй воле отказываюсь впредь от жизни более счастливой.
Я пробыл целые сутки, не отрывая уст от лица и рук дорогой моей Манон. Я хотел тут же умереть, но в начале второго дня я подумал, что если после моей смерти тело ее останется непогребенным, то оно станет добычей диких зверей. Я решился предать его земле и на ее могиле ждать своей смерти. Ослабев от поста и горя, я был уже так близок к концу, что для того, чтоб держаться на ногах, мне необходимы были чрезмерные усилия. Я принужден был прибегнуть к спиртным напиткам, которые захватил с собою; они придали силы, необходимые для исполнения печального обряда. Не трудно было выкопать могилу в том месте, где я был; то было песчаное поле. Я сломал шпагу, чтоб удобнее было копать; но руки оказали мне большую помощь, чем она. Я вырыл большую яму; я сложил в нее кумира моего сердца, обернув ее сперва в свое платье дабы песок не мог до нее коснуться. Раньше я обнял ее тысячу раз со всем жаром совершеннейшей любви. Я уселся подле нее; я долго смотрел на нее; я не мог решиться засыпать могилу. Наконец, силы мои стали ослабевать, и боясь, что они совсем оставит меня, раньше чем окончу погребение, я скрыл навсегда в лоне земли самое совершенное и самое достойное любви из ее созданий; затем, я лег на могилу, лицом к земле; и, закрыв глаза, с намерением никогда более не открывать их, я молил о небесной по мощи и нетерпеливо ждал смерти.
Вам, быть может, будет трудно поверить, что во время совершения этого печального обряда, из моих глаз не упало ни слезинки, из моих уст не вырвалось ни вздоха. Глубокое отчаяние и решительное желание умереть прервали обнаружение всяческих выражений отчаяния и горя. И я недолго пролежал на могиле в таком положении, как лишился остатка сознания и чувств.
После того, что сейчас вы слышали, заключение моей истории до того незначительно, что просто не стоит труда, который вы предпримите, чтоб его выслушать. Тело Синнелэ было перенесено в город; когда внимательно осмотрели его раны, то оказалось, что он не только жив, но и ранен-то неопасно. Он рассказал дяде о нашем столкновении, и великодушие заставило его тотчас же объявить, как великодушно я отнесся к нему. Послали за мной; мое отсутствие, а равно и Манон, заставило подозревать, что мы бежали. Было уже поздно, и в тот день за нами не послали погони; но на завтра и на следующий день стали нас разыскивать.
Меня нашли без признаков жизни на могиле Манон, нашедшие меня, видя, что я почти раздет и в крови от раны, подумали, что меня ограбили и убили. Они понесли меня в город. Движение при переноске привело меня в чувство. Вздохи, которые вырвались у меня, когда я открыл глаза и стал сетовать, что я снова между живыми, дали понять, что мне еще может быть оказана помощь; мне помогли весьма удачно.
Меня поместили в тесной темнице. Началось следствие, и в виду того, что Манон не являлась, меня стали обвинять в том, что я отделался от нее в порыве ярости и ревности. Я рассказал откровенно мою печальную повесть. Синнелэ, невзирая на то, что этот рассказ поверг его в жестокую скорбь, имел великодушие ходатайствовать о моем помиловании. Он в этом успел.
Я был так слаб, что из темницы принуждены были перенести меня в мой дом, где жестокая болезнь продержала меня на постели в течение трех месяцев. Мое отвращение к жизни не уменьшалось; я постоянно призывал смерть, и долго упорно отвергал все лекарства. Но небо, покарав меня с такой строгостью, вознамерилось обратить мне на пользу мои несчастий и наказании; оно просветило меня своим разумом, который заставил меня вспомнить о правилах, достойных моего происхождения и воспитания.
Мало-помалу в душе моей стало водворяться спокойствие, и за этой переменой вскоре последовало и мое выздоровление. Я вполне предался побуждениям чести, и продолжал исполнять свою должность; ждали кораблей из Франции, которые всякий год приходят в эту часть Америки. Я решился возвратиться в отечество, дабы там, при помощи благоразумной и пристойной жизни, исправить бесславие моего прежнего поведения. Сиинелэ озаботился о том, чтоб тело моей дорогой любовницы было перенесено в надлежащее место.
Прошло около шести недель после моего выздоровления; раз я один прогуливался по берегу, как увидел, что пришел корабль, который торговые дела завели в Новый Орлеан. Я внимательно смотрел, как съезжали с него на берег. Я был до чрезвычайности изумлен, увидев между направлявшимися в город Тибергия. Он объяснил мне, что для него единственным побуждением к путешествию было желание меня увидеть и уговорить возвратиться во Францию; что, получив письмо, которое я написал ему из Гавра, он отправился туда лично, чтоб оказать требуемую мной помощь; что он весьма опечалился, узнав о моем отъезде, и что он немедленно бы отправился вслед за мной, если б нашел корабль, готовый поднять паруса; что он отыскивал такой корабль в течение нескольких месяцев в различных портах, и, наконец, нашел в Сен-Мало судно, готовое поднять якорь, чтоб отплыть на Мартинику; он сел на него, в надежде, что оттуда легко будет добраться до Нового Орлеана; но что сен-малосское судно на пути было захвачено испанскими крейсерами и отведено на один из их островов, откуда он бежал, благодаря смелости; что после различных странствований, он встретил случайно небольшое судно, на котором мог доехать сюда.
Я не знал, чем выразить благодарность такому великодушному и постоянному другу. Я его повел к себе; я предоставить все, что у меня было, в его распоряжение. Я рассказал ему обо всем, что случилось со мною со времени моего отъезда из Франции, и чтоб доставить ему нежданную радость, объявил, что семена, некогда им посеянные в моем сердце, начали приносить плоды, которыми он останется доволен. Он ответить мне, что эта сладостная уверенность вознаграждает его за все трудности его путешествия.
Мы прожили вместе два месяца в Новом Орлеане, в ожидании прибытия кораблей из Франции, наконец, мы вышли в море и две недели назад высадились на берег в Гавр-де-Грасе. По приезде я написал своему семейству. Из ответа старшего брата я узнал печальную новость о смерти моего отца, и имею причину опасаться, что ее причинили мои заблуждения. Дул попутный ветер в Калэ, и я тотчас же сел на судно, в намерении отправиться к одному дворянину, в нескольких лье от этого города, к моему родственнику, где, как писал мне брат, он станет ждать моего возвращения.
КОНЕЦ.
