Эпизод 2-й
За дарма ("Кафе" на Тверской)
Дым сизыми спиралями поднимался от столиков к потолку, загадочно повисал вопросительными, даже очень вопросительными, знаками в воздухе, качаясь, носился туда и сюда клубами и ниспадал сверху завесами, рождая в этом подвале-притоне под низкими сводами мир призраков, некое подобие шабашу бесов и ведьм средневековья. Там собиралась с вечера лихая Москва деляг и шпаны, нужных и лишних: и та, что валом валит по улицам и прет из вагонов, и та, что пробирается в одиночку с оглядкой и разом шасть за угол, и та учрежденская, что только приступила и вскоре врастет и обретет личину и штамп-словарь, и бывшая-былая наполеоновская - из последышей, и нонешняя хамелеоновская, попугаечная, и та шопотная, черно-биржевая мозговая, и та, что басит с хрипцой и икает, и утробно гогочет -
Тут она вся,
Не разбой-голова,
А линяй-трава,-
- тут и люди стародавние, ныне брандохлысты-тотошники, потому что некуда податься, тут и на-все-наплевисты, передовики, и просто трын-трависты, и парни с балалаечкой: у кого в руке, у кого в голове, только бы бренькало.
А кругом за столиком такие дамочки, и просто девки, и Махно-маруси, и такая дуся под шалью, и такие у нее губки в помаде, что прямо на поцелуйную выставку. И рядом черная вуаль на-пол-лица: прежде Алочка, а теперь Алка, и тут же всякие интеллектуалочки, - и те, что только любознательны и никак не больше, ни-ни, и перерожденки, в особом смысле до конца обсоветизированные, в доску, потому что совесть выдумана, а стыд - отсталость: тут и те, что в первый раз, на риск, и тут же еще одна - такая, что все отдай и то мало, и другая: носик распухший, кокаин в ноздре шариком, синева под глазами колесами, лицо - матово-бледное, и - вдруг матом с опухших губок: княжна! А рядом такие бока!
- Ишь, сало, на два стула расселась. Бедра убери! - свирепел один в смокинге не по плечу. А другой, во френче, с ухмылкой - в ее защиту:
- Не тронь мамашу. Она дочку привела.
Когда кто-либо с улицы входил в это "Кафе" по Тверской. - почему-то "Кафе", а не кабак, - у него перед глазами все кругом ползло и расползалось в дыму, и выныряло на мгновение из дыма хохочущими головами, и тонуло обратно, и вновь выныряло - многотелое, многоголовое. Оно проглатывало запрокинутыми ртами рюмки, разрывало, зверея глазами, птичьи тела - ножки цыплячьи, сквозь соломинку тянуло, словно из души тайну, прохладительное - всякие гренадины, и ломая соломинку в зубах, орало, визжало, галантереяло, похабило, донага раздевало душу, и без того уже раздетую и, отъедаясь за всю спою волчью голодуху былых годов, пожирало мгновение, - все равно, кто: спекулянт, бандит, примазавшийся ловкач, агент или сотрудник чего-то государственного, или просто оголтелый малый, или мира шалый преобразователь.
И в это "Кафе", именно в это, вошел Исус.
Он мелькнул видением-в-белом в дыму большого зала, скользнул неприметно, призраком, среди прочих призраков эпохи или дня, и прошел за портьеру, где скромно укрывалась одностворчатая дверь в коридор с кабинетиками для особо Солидных или важных гостей. А за кабинетиками - номерочки в пристройке барачного типа с выходом во двор - для своих, завсегдатаев. Там в номерочках спальный диван у досчатой перегородки. На перегородке обои лоскутьями свисают и она щелится: приложишь глаз и все видно, что там разделывают. Зато есть задвижка на дверях и вдобавок крючки дверные.
Как раз перед тем, как Исус вступил в этот коридор с затемненными краской лампочками, в один из номерков вошли двое видных мужчин и с ними девчонка с улицы, беспризорница, лет одиннадцати или чуть-чуть побольше: глаза широко распахнуты, в волосах с рыжим пламенем своя республика: расчеши их - гребенку сломаешь, - носик вздернутый, веселый, с веснушками, ножки - еще веселее, рот дерзкий - сдачи даст без запинки и зубами, гляди, вцепится. Зато взгляд звериный, но опытный, с детства взрослый: будто он уже все знает, все понял. А вся она в целом - Муська. Поманили ее пальцем, и пристала добровольно к тем двум важным, к дядькам.
Исус вошел в приоткрытый темный чуланчик, когда-то для чайников при буфетной, а теперь для посудного лома, тут же кучей наваленного на полу. Свет в чуланчике не горел, но сквозь щель проникал из соседнего номерка, где сошлись те двое и Муська.
Муська засунула в рот узкую плитку шоколаду, что ей один из дядей дал, и, сидя вразвалку на низком мягком стуле, болтала ногами, будто равнодушная, а на самом деле вся исходя любопытством к роскошным мужчинам. А те двое, навалившись на диванные пружины и сблизив головы, шептались о чем-то очень деликатном.
Исус слышал о чем.
Из какого-то кабинетика и из других номерков доносились голоса и отдельные восклицания. Кто-то восторженно выкрикивал:
- Ах, ты, скалапендра! Ну, поцелуй, босячка.
И в ответ - кокетливый хохоток, почти буфетно-салонный:
- Ах, нет!
И потом, после паузы, так же кокетливо:
- Совсем задушили.
Из-за другой двери доносился разговор весьма приличный, общественный:
- Смотри, Степа, настоящая она киви-киви. Все, - дрыг-дрыг, дрыг-дрыг…
И женский голос:
- А вот вы и не знаете, что такое киви-киви.
- Как это не знаю! У нас мерин был, все головой кивал. Его и прозвал ветеринар, весьма образованный дохтор: киви-киви.
- А киви-киви - австралийская птица, а вовсе не мерин, - парировал женский голос.
- Вот и врешь, что птица. Уткунос - то птица австралийская, а киви-киви - мерин. И не спорь, а то осерчаю. Ученого учит, заноза. Сразу видать, что ты за птица. У тебя все "контра". Только и знаешь: дрыг-дрыг, дрыг-дрыг…
Потом послышался женский визг и голос, задыхающийся от смеха:
- Отпусти ногу! Совсем вывернешь, чорт пузатый! Ай!
И мужской голос:
- Дери ей, Степа, вторую. Мы из нее киви-киви сделаем. Гаси свет!
Двое за перегородкой продолжали шопотный разговор. Говорил, собственно, один, тот, который был помоложе, подчеркивая чистосердечным признанием и мимикой свое благородство. Другой, который был постарше, ограничивался репликами для уточнения позиционных преимуществ, прикрывая невозмутимостью тревожные мысельки и кой-какие подозрения. Тот, который был помоложе, заразился дурной болезнью, здесь же, в одном из номерков "Кафе": сам не помнит от кого. Женщин было много. Устроили хлыстовское радение во тьме, вповалку. Потом обнаружилось. Благородство потерпевшего, заключалось сейчас в том, что он заботливо предупредил приятеля о факте, с выводом, что тот с Муськой будет первым: не то еще схватит от него через Муську чего-нибудь такого. Поэтому сам благородный решил быть вторым: по крайней мере совесть у него чиста будет.
Тот, кто был постарше, принимал благородную жертву заботливого приятеля, но все же подозревал здесь лукавство: ведь девчонка еще мала; ясно, тот с себя, на него, как на первача, вину спихнуть хочет, если невзначай какой-нибудь казус возникнет: мало ли что бывает. Может быть про свою болезнь тот все и выдумал. Но выхода не оставалось: а вдруг он и на самом деле болен? Быть вторым тут никак не годится.
О Муське из них двоих никто не подумал. Девчонка не в счет.
Муська из шопотного разговора ничего не расслышала.
Слышал только Исус.
Удачливый мужчина вытащил из кармана вторую, слегка уже размягченную от тепла шоколадку и поманил Муську к себе на диван:
- Давай-ка сюда, - сделал он ей рукой знак и протянул девчонке шоколадку, но так, что та достать ее не могла и подмигнул ей:
- Тебя как звать: Лизка?
- Муська!.. Ишь какой, "давай-ка ему сюда", - чуть обидчиво и насмешливо передразнила его Муська. - А как порядились, ты, дядька, позабыл? - И, не вставая с места, нацелилась на шоколадку, чуть пригнувшись туловищем вперед.
- Пойдешь в кино, пойдешь, - ласкательно сказал удачливый мужчина, отдавая ей шоколадку. - Не забыли. - И указал глазами заботливому приятелю на бутылку наливки и рюмки, стоявшие на столике рядом с бутылкой ситро. Тот вскочил и, обойдя девочку, стал наливать в рюмки апельсинового цвета жидкость. Муська, чуть повернув голову к столику, следила за процессом наливания.
Момент был удачен, и удачливый мужчина, улучив его, ухватил с дивана девочку у локтя и притянул ее к себе, ласково спрашивая:
- Любишь сладенькое, любишь? Ты такую пила?
- Видала, - бесшабашно брякнула Муська и попыталась вывернуться из рук роскошного мужчины, но оказалась неожиданно у него на коленях.
- Пей, - поднес ей рюмку наливки заботливый виночерпий, опуская глаза: - сладкое.
Но Муська вдруг ловко боднула рюмку головой, облила себе лоб и лицо пахучими струйками и, вырвавшись из рук ласкового дяди, отпрыгнула на середину комнаты:
- Усыпить хотите, а после драла, как усну. Хитрые. Вперед плату давайте, - звонко выкрикнула она и слизнула языком и пальцем несколько капель наливки со щеки у рта, а после слизала и с пальцев.
Виночерпий рассерженно пригнулся к выскочившей из его рук на коврик рюмки, а ласковый расхохотался и явно зажженный девчонкой, порывисто двинулся к ней и, подняв на воздух, отнес ее на диван не совсем уверенными шагами.
Муська на мгновение от неожиданности притихла. И тут кто-то сильно раз, другой, дернул дверь. Дверь держалась на крючке.
Муська и мужчина на диване обернулись. Дверь снова задрожала и несколько раз подряд дернулась. Кто-то рвался в комнату.
- Чего там? - спросил сердито благородный. - Тут занято.
- Отпустите девочку, - раздался голос. - Отворите. - И дверь снова несколько раз дернулась.
Благородный, встав с колен, подошел к запертой двери и навалившись на нее всем телом, пытался запереть ее дополнительно на задвижку. Но язычок задвижки не попадал в петлю.
Муська теперь стояла коленками на диване, вся как кошка, настороженная, но отнюдь не выражая желания бежать. Она даже чуть прижалась к сидевшему мужчине и вовсе не как к врагу, а скорее как к защитнику. Ее лицо выражало острое любопытство.
- Отдайте девочку. - раздалось вторично за дверью.
Голос был четкий и взволнованно-требовательный.
Мужчины переглянулись.
Кое-где уже отворялись двери номерков. Слышались восклицания:
- Кто скандалит?
- Надо официанта вызвать.
- Тут не официант, тут врач нужен. Не видите, что ли?
Скандал в "Кафе" дело обычное и для завсегдатаев не новость. Но на этот раз завсегдатаи и даже гости из кабинетов были явно заинтересованы чем-то для них неожиданным, так как говор и шум нарастали. Что за странность! Перед дверью спиной к зрителям стоял человек-в-белом и требовал вернуть ему девочку. Они не видели его лица, но весь образ человека и голос вызывал удивление и тревожные вопросы.
Удачливый мужчина привстал с дивана и, оставив Муську, тоже шагнул к двери.
- Отвори. - сказал он, нахмурившись, и нажал кнопку электрического звонка, сигнализируя официанту.
И в то самое мгновение, когда первый из мужчин вынимал крючок из петли, дверь сама распахнулась от резкого рывка и перед двумя завсегдатаями и стоящей коленками на диване Муськой предстал неведомый им человек в белом балахоне. Такого никто не ожидал. Гости, столпившиеся у порога своих кабинетиков и номерков, в одиночку и группами, поспешно подходили к отворенной двери. Толпа нарастала.
Исус, заметив Муську, вошел в комнату. Но Муська при виде невиданного дяди в белом халате, ловко спрыгнула на пол и, обежав кресло, спряталась за спины мужчин, высунув из-за их спин голову. Она не приняла вошедшего ни за санитара, ни за повара, ни за кондитера. Те тоже в белом, но они были совсем другими - не чудными. А этот для глаз и мысли Муськи был чудным.
Уже из зала "Кафе" к центру события бежали гости растревоженного мира призраков и официанты. Все столпились у двери номерка, еще не понимая в чем дело: кто тут такие и кто на кого, - когда для всех ушей так четко прозвучал голос Исуса, обращенный к девочке:
- Пойдем со мной.
Муська метнулась в сторону, в надежде выскользнуть из комнаты, чтобы уйти от чудного монаха или кто его знает кого, но дверь была забаррикадирована телами людей, и она не успела. Невольно девочка обернулась лицом к Исусу, зная, что где нельзя бежать, там надо нападать, - и все же, не напала. Исус, пристально смотря ей в лицо, в самые ее широко распахнутые глаза, и подойдя к ней вплотную, взял ее за руку:
- Пойдем, Мария, - сказал он.
Имя "Мария" ее удивило и понравилось ей, - даже польстило. На мгновение она от гордости даже задрала нос. Но странный облик и наряд человека-в-белом Муська принять не могла. Он показался ей опасным, и выдернув руку из руки Исуса, она ухватилась за рукав ласкового дяди и огрызнулась:
- Чего тебе до меня?
- Уйди от них, - сказал Исус. - Иди со мной. И снова протянул к ней руку, чтобы увести девочку от беды.
- С тобою? - подозрительно переспросила Муська, окидывая глазами Исуса с ног до головы. - Ишь ты! С ним идти. Они богатые, они мне на билет в кино дадут. А ты - белохалатник.
И уже вовсе вызывающе посмотрела на Исуса:
- Идем. - еще раз повторил странный человек-в-белом. - Я не покину тебя.
- Не надо мне тебя, - отрезала Муська и с презрительной гримаской, оглядывая его рваную туфлю на странной подошве, бросила:
- Ишь, какой! За дарма хочет! Босота!
И вдруг выражение ее лица изменилось, и разжав ладонь другой руки, в которой совсем размяк огрызок шоколадки, неожиданно протянула его царственным жестом Исусу:
- Конфету хочешь?.. На, ешь, - и всунула огрызок шоколадки ему в руку, запачкав белизну балахона.
Толпа теперь заполняла почти всю комнату, с любопытством наблюдая за диковинным поединком человека-в-белом с беспризорной девчонкой и за се явной победой. Двое видных мужчин, зачинатели действа, почти затерялись в массе сбежавшихся зрителей, хлынувших из "Кафе", куда проникли слухи о необычайном происшествии. Мир призраков дымного царства ожил и засуетился. Образ человека-в-белом обсуждался, оценивался, истолковывался. О его взаимоотношениях с девочкой строили предположения, так сказать, гипотезы разных уровней и оттенков: от возвышеннейших до самых низких. Но личность самого Исуса оставалась неприкосновенной.
Первым нарушил неприкосновенность официант на пружинных ногах, видавший всякие виды. Он потянул Исуса за рукав балахона и, сохраняя ту особую наглость вежливости, свойственную вышколенным лакеям, которая в любой момент может перейти в жест вышибайлы и в утонченную корректность дипломата, предложил ему выйти в коридор:
- Пожалуйте-сь. - говорил он, используя в то же время напор толпы, чтобы незаметно вытеснить, как бы само собой, неведомого и явно неподходящего посетителя из номерка в коридор - поближе к выходу. И пока Исуса вытесняли, со всех сторон выскакивали вопросы и ответы:
- Девчонка, - дочь его что ли?
- Какая там дочь! Она уличная.
- Наша и есть.
- Карету бы скорой помощи вызвать. Видать, что он того, больной.
- Не больной, а святой в ад попал, - сострил кто-то.
- В очередь за грехом встал, да чорт грешить не даст, - переигрывал его остроту другой.
- А девчонка-то малолетка. Привел в вертеп не напрасно.
- Не он привел - он спасать вздумал.
- Он или не он, а милицию вызвать надо.
- Вызывай! - послышался голос. - Пошли с нами, духовный товарищ, а то сцапают, - и расталкивая плечами толпу, двое кудрявых направились в сторону зала в мир призраков, приглашая жестом Исуса следовать за ними.
Однако Исуса, вытесненного в коридор, публика не зажимала, как других толпившихся гостей. Наоборот, каждый пытался хоть немного отстраниться от него, как от чего-то инородного, а также в силу безотчетного чувства, что это не свой брат, а нечто иное и при этом необъяснимое.
Оказалось, что за милицией уже послали раньше. В коридор через внутренний вход со двора вступил молодой милиционер и, протискиваясь сквозь толпу, подступил вплотную к Исусу.
Толпа чуть раздалась, освобождая в каком-то фокусе пространства маленькую арену для нового поединка: теперь уже между властью и духом. Исус и милиционер оказались центром зрелища, того мирового значения, которое неведомо как и почему обретается в каждой, даже самой забубенной душе человека.
- Нарушаете? - строго произнес автоматически милиционер. - Ваши документы.
Исус обвел глазами толпу людей в поисках девочки и, не найдя ее, посмотрел на милиционера.
- Документы есть? - еще автоматичнее вторично спросил милиционер, не имея пока никакой точки зрения на Исуса, но инстинктивно понимая, что тот - начало особое, существующее вне инструкции.
Исус не отвечал.
Этот человек-в-белом имел такой вид, как будто для него нет ни этих любопытных зрителей, вынырнувших из призрачного дымного мира, ни милиционера, ни самого "Кафе", словно он здесь один и вокруг него никого.
- Паспорт при тебе? Предъявите, - уже упрощенно, сменяя "ты" на "вы" и обратно, спросил милиционер, осознавая себя властью, ввиду молчания при опросе, что превращало Исуса из человека в обвиняемого. И он окинул взглядом всю фигуру виновного.
Сбоку в кармане балахона что-то слепо выпячивалось. Милиционер нащупал пальцами твердый предмет и, немного неуклюже засунув руку в оттопыренный карман, вытащил оттуда маленькую книжку, формата записной, в переплете. Зрители вытянули головы. Кое-кто встал на цыпочки.
Милиционер поднял книжку на уровень глаз, и все, кто мог, увидели на ее голубеньком переплете вытесненный крест.
- Вот и паспорт нашелся, - отметил какой-то субъект и фыркнул, - для прописки в царствии небесном.
- Ваша, что ли? - спросил Исуса милиционер.
- Его, его, а то чья же, - зазвучало с разных сторон. Голоса повеселели.
- Сам писал.
- Я не писал этой книги, - просто сказал Исус. - Я не знал ее.
Его серьезный и спокойный ответ еще сильнее раззадорил толпу.
- Где проживаешь? - спросил уже строго милиционер. - На бирже труда зарегистрирован?
- Да где ему жить по документу! Он - безработный плотник, - выскочило как-то само собой изо рта у одного из зрителей первого ряда с актерским - когда-то лицом, а теперь физиономией.
Коридор захохотал. Милиционер не выдержал и тоже усмехнулся:
- Факт, - сказал он.
- Отправить его надо, - пренебрежительно посоветовал один из тех вышколенных молодчиков, без которых государство во все времена лишается той тонкости слуха, которая обычно приводит после к опасной для него глухоте. Милиционер повел глазом в сторону молодчика и решительно сказал Исусу:
- Ну, пойдем. Там выяснят.
Он повернулся, даже не взяв Исуса за локоть, скомандовал: Следуйте, - и направился к выходу из коридора во двор, очевидно, вполне уверенный в своем пленнике. Поединок власти и духа явно был выигран властью.
Исус молча последовал за ним. Они вышли со двора на Тверскую и зашагали по тротуару вверх. Ночь была лунной, но хмурая туча закрыла луну. Улицу не оживляло, как встарь, праздничное ликование и вольная легкость движения, когда с сердца и мысли сброшен и гнет веков, и тяжкая забота дня и когда трагедия прошлого превращается в радость освобождения духа человека.