- Какое же другое есть средство получить серьезное образование? - спросил Заплатин.
- Какое? Мы с вами, голубчик, знаем прекрасно, что лекции - только отбывание повинности.
- Как кому!
- На нашем с вами факультете - без сомнения. Ну, рефераты - еще так; а собственно лекции - трата времени… Десять-двадцать книг заменят вполне скучнейшие записки.
- Разве это не так, Ваня? - обратилась Надя к жениху.
- Пожалуй, в известном смысле; но для девушки это совсем не так.
- Может быть, у Надежды Петровны есть какое-нибудь влечение? - продолжал Пятов. - С ее наружностью… голосом…
- И прочее!.. - добавила дурачливо Надя. - Прямо в Дузы или в Ермоловы? Ха, ха!
- А почему же нет? - горячо возразил Пятов.
- Постойте, - остановил его Заплатин. - И тут нужна наука, выучка.
- Кто же говорит, что нет? - вскричал Пятов. - В Москве целых два высших заведения. Курсы… при казенном училище… и в Филармонии.
- Так и туда надо попасть, - с некоторой как бы грустью выговорила Надя.
- В училище - прием труднее. Есть сроки, - продолжал
Пятов, поглядывая на них обоих. - Но в Филармонии…
Если только Надежда Петровна изъявит желание… в совете у меня несколько приятелей… С вашими данными… вы гимназистка - если не ошибаюсь - с медалью?
- Не ошибаетесь, Элиодор Кузьмич.
- Помилуйте!.. Это - пустое дело. Скажите слово, и я буду особенно счастлив облегчить вам все ходы и формальности.
- Страшно как-то, Элиодор Кузьмич…
Надя исподлобья взглянула на жениха.
Тот сидел с низко опущенной головой и как бы не заметил этого взгляда.
Такой поворот разговора серьезно смущал его.
- Смелым Бог владеет! Право, такая дорога куда превосходнее того, что вам могут дать курсы!
Поднявшись, Элиодор провозгласил:
- За здоровье будущей драматической артистки Надежды Петровны Синицыной!
VIII
Целых два дня Надя была как в чаду после завтрака у
Пятова.
То, что начало носиться перед ней в виде чего-то несбыточного, после представления пьесы, где впервые ее повлекло на сцену, - то являлось теперь как нечто вполне осуществимое.
Серьезных препятствий ведь, в сущности, нет никаких.
Неужели только нежелание Вани?
Но разве у него есть какие-нибудь положительные "права" на нее, на ее волю, на выбор такого личного дела, как жизненное призвание?
Он ревнует! Но это не резон.
Ревнует к своему однокурснику, к этому миллионеру?
Так ведь это "глупости".
Пятову она, быть может, и очень нравится; но мало ли кому она нравилась и еще будет нравиться при ее "данных", как любит выражаться Элиодор?
Нельзя же сейчас смотреть на девушку - потому только, что она обручилась с вами, - как на свою собственность.
Так Ваня на нее, конечно, не смотрел. Он слишком хороший человек и не таких взглядов на женщину, ее права и самостоятельность.
Но он слишком "прямолинейный".
Этому слову она от него же научилась.
Хорошо иметь твердые убеждения, но нельзя же "перебарщивать".
Это тоже его слово. Оно в ходу в Москве, и она его часто здесь слышит.
Остается только вопрос: как прожить? Все равно, и на курсах надо тратить. Бедный папа должен был бы раздобывать и на ее содержание.
Но почему же Ваня не может взять ее в помощницы по той работе, какую он имеет у Пятова?
Ведь тому решительно все равно, кто будет участвовать в переводе разных отрывков, только бы было грамотно, а редакция будет принадлежать Ване.
Да ей стоит намекнуть об этом Пятову - он сейчас же бы предложил ей работу. Сколько угодно - и аванс бы дал.
Но она ничего не сделает тайно от Вани.
Все эти соображения волновали ее и после того, как чад мечтаний немного улегся.
Решительный разговор надо иметь, и как бы жених ее ни огорчился - она должна попробовать счастья.
И наконец, что она теряет? Все равно ей ждать зиму и лето либо дома, либо в Москве. Почему же не поступить на драматические курсы в эту "Филармонию"?
Может быть, на второе полугодие ее освободят от платы, если найдут, что у нее "великолепные данные", как находит Пятов: а он где не бывал?!
Когда они разговорились - за десертом - после завтрака на тему театра, он всех знаменитостей видал, и в России и за границей, даже какую-то испанскую актрису, о которой они с Ваней никогда и не слыхали. Также и какого-то итальянского актера - тоже для нее совсем новое имя.
Ведь нельзя же Ване - потому только, что он жених, - предоставить диктаторскую власть?
Только здесь, в Москве, она задумалась над тем: что такое брак.
Ваня перед их помолвкой сказал ей: - Надя! Ты еще так молода… замужество - дело не шуточное. Не забывай, что это - бессрочное обязательство. Оно может оказаться слишком тяжелой обузой.
Это выражение студента-юриста: "бессрочное обязательство", пришло ей на память вот теперь.
Разве действительно "бессрочное"?
И ей стало жутко, почти страшно.
Ведь нынче нетрудно и развестись. Везде разводятся, не в одних столицах, и в провинции. Ее подруга по гимназии - старше ее на два класса - успела уже побывать замужем, и когда они перестали ладить с мужем, он дал ей развод.
Это выражение: "дать развод", нынче в особенно большом ходу. Еще девчуркой-подростком она уже знала и употребляла его.
Мысль о разводе немного пристыдила ее.
Неужели они затем обменялись с Ваней кольцами, чтобы "сделать опыт"?
Она его любит; но любовь не должна же быть поводом к тому, чтобы закабалить себя.
Стоит только обменяться ролями.
Положим, она - курсистка, даже не простая, а медичка, и накануне выхода, когда она будет "женщиной-врачом".
А ее жених - там, в Петербурге, студент-медик.
И вдруг у него объявился талант. Например, хоть голос. Ему сулят блестящую будущность, и он чувствует в себе артиста.
Такие примеры бывали. Она даже наверное знает, что здесь был такой любимец молодежи в опере, из студентов-медиков.
Они, женихом и невестой, мечтали идти рука об руку - как врачи, практиковать в одном городе или в одном уезде - где приведется - или делать вместе научные наблюдения, печатать работы.
И вдруг все это рухнет.
Неужели она была бы такой эгоисткой, чтобы восстать против его настоящего призвания: быть первоклассным певцом, а не заурядным медиком?
В таком точно положении находится теперь ее жених.
"Но кто же открыл во мне талант?" - спросила она себя мысленно.
Никто еще не открывал - это правда; но она хочет сделать опыт. Не удастся - потеря пустяшная.
И опять, в десятый раз, повторила она все гот же довод:
"Все равно - у меня год пропащий". Вместо того чтобы тосковать по Москве там, у себя, она проведет его здесь, на драматических курсах.
В этой возбужденной беседе с самой собою застал ее приход жениха.
По ее лицу Заплатин догадался, что ему предстоит решительное объяснение.
И она не хотела дольше тянуть.
- Ваня, - начала она сразу, подсаживаясь к нему на кушетке, - я хочу с тобой поговорить.
Он взглянул на нее грустными глазами.
- Что ж… сделай одолжение! - глухо промолвил он.
- Ты только выслушай сначала. А потом уже будешь возражать.
- Я всегда так делаю, Надя. С каких пор ты меня считаешь таким неистовым спорщиком?
- Ну да, я знаю. Ты не обижайся, милый!
Надя положила ему руку на плечо.
От этой ласки он притих и опустил голову.
- Можно один маленький вопрос, Надя?
- Можно.
- Он сделает лишними всякие прелиминарии… Ты стремишься на драматические курсы? Ведь да?
- Да, Ваня!
И тотчас же она схватилась за свой главный довод:
- Что я теряю? Ну, скажи на милость: что я теряю? Что дома книжки читать или ходить на эти коллективные уроки, если они еще не закроются - все равно. Год у меня пропал во всяком случае.
Заплатин повел плечами, внутренне возражая ей.
- Позволь! Твоя речь - впереди! - горячо воскликнула
Надя и взяла его за обе руки. - Позволь! Я не говорю, что открыла сама в себе талант, я хочу только сделать опыт. И он может оказаться удачным. Ведь ты не можешь это отрицать - так, просто?
- Положим, - согласился Заплатин.
- Не можешь! Стало - нет никакого резона противиться этому.
Тут он встал с места и заходил перед кушеткой, ероша длинные волосы.
- Кто же противится? - возразил он. - Никто не имеет права нарушать твою свободу… Ты вольна поступать и думать, как тебе угодно.
Нервные нотки задрожали в его голосе.
- Стало быть? - остановила его Надя и вскинула длинными ресницами.
- Ни о каком сопротивлении - повторяю - и речи быть не может.
- Но этого мало, Ваня, милый! Я желала бы, чтобы ты согласился с тем, что в моем плане нет ничего ни дурного, ни нелепого.
- Я этого и не говорю, Надя!
И она привела ему - в виде победоносного аргумента - пример, где их роли были бы как раз противоположные.
Он выслушал ее, не перебивая, и довод - ей так показалось - подействовал своей логикой.
- Это возможно, - выговорил он, когда она молча, взглядом своих черных глаз, потребовала категорического ответа. - Но мы с тобой не знаем - во что это обошлось им обоим, а в особенности девушке, которая должна была расстаться с мечтой всей жизни?
- Но они не разошлись! Они могли обвенчаться и жить в одном городе, в Москве или Петербурге… я не знаю там… Он пел на сцене, она практиковала. В чем они мешали друг другу? Скажи!
- Я не могу ничего сказать. Это - воображаемый случай. Но если их любовь, их брак и не рухнул - не забывай… в примере, который ты выбрала, муж идет на сцену, а не жена.
- Разве это не все равно? - пылко возразила Надя.
- Нет, не все равно! Разница огромная!
Он присел к ней на кушетку и сам взял ее руку.
- Ты ведь не знаешь, Надя, что такое кулисы, театральные подмостки. Разве можно в этом мире остаться тем, чем ты хочешь быть неизменно в жизни?
- Почему нет? Да в этом театре, где мы с тобой были два раза, разве нет замужних актрис? Я знаю, что есть. Ты сам мне говорил. И та, которая нас с тобой восхитила, - замужняя.
- Да, на одной сцене с мужем.
- Это все равно, Ваня. Все зависит от тебя, от того - какие у тебя правила, какой характер. Соблазны?!
Они всегда есть. Знаешь, это уже старо - застращиванье сценой. Я еще в пятом классе видела у нас, во время ярмарки, пьесу "Кин, или Гений и беспутство". В ней этот знаменитый актер отговаривает девушку из общества. На сцене выходит очень трогательно. Но это ведь мелодрама, Ваня!
- Может быть… только, - голос его заметнее дрогнул, - если ты увлечешься и, сделав опыт, в эту зиму отдашься театру - тогда…
Он не досказал.
- Тогда что?
- Мне слишком больно говорить, Надя. Выходит так, точно я тебе препятствую найти призвание. Но согласись… не о том мы с тобой мечтали… не к тому готовились в жизни?
- Так ведь я, как заблудшая овца, могу вернуться в ясли? Ваня! Милый! Зачем вставлять себя в тиски… сразу? Разве не выше всего свобода? Сколько раз я это от тебя слышала? Скажи! Не - криви душой!
- Свобода… да, Надя. Актрисе она нужна больше, чем кому-либо, - это точно.
Он не глядел на нее и старался подавить свое волнение; но Наде показалось, что на ресницах у него блеснули слезинки.
- Твою свободу… я могу возвратить тебе… и теперь, - с трудом выговорил он.
- Что ты? Бог с тобой! Разве я к тому подбиралась?
Ваня!
Надя обняла и поцеловала его в щеку.
- Как тебе не грех! - промолвила она, охваченная волнением.
- Все равно… Я тебе говорю теперь же: если ты отдашься сцене и тебя будет стеснять тот обет, который мы дали друг другу, - я возвращу тебе твою свободу.
Он чуть-чуть не разрыдался, быстро встал и отошел к окну, чтобы она не видала его лица.
Надя подбежала к нему сзади, взяла за талию и щекой приложилась к его щеке.
- Полно, Ваня! - вскричала она. - Это на тебя не похоже. Нервная девица ты, а я на амплуа мужчины- студента с таким прошедшим, как у тебя. Из-за чего же нам волноваться? Все по-старому. И я остаюсь в Москве…
Буду при деле. Зимой съезжу к папе.
- Ты ему писала? - спросил Заплатин, не оборачиваясь к ней лицом.
- Писала. И в его ответе я уверена. И он ведь частенько говаривал: "Тебе бы, Надюля, - на сцену! Богатая вышла бы ты Катерина… И даже Дева
Орлеанская". Ей-Богу! Я не привираю задним числом.
Можешь мне верить… Ну, полно! Как не стыдно! Даже чуть не разрюмился.
Она схватила его за плечи, повернула к себе лицом, поцеловала еще раз и, подведя опять к кушетке, посадила и села рядом, не выпуская его руки из своей.
- А теперь, - начала она весело-возбужденно, надо ковать железо, пока горячо. Поступить на курсы. Ведь и у них уже прошли вступительные экзамены. Нужна протекция. И тут надо взять за бока твоего Элиодора.
Заплатин сделал движение, точно хотел высвободить свою руку.
- Если ты не желаешь сам напомнить ему, - я это сделаю! - решительным тоном сказала Надя. - Но я не понимаю, Ваня, с какой стати ты так считаешься с ним?
- Он может мне давать работу, - горячо прервал Заплатин. - Я его товарищ, однокурсник…
- А я - посторонняя девушка? Почему же я не могла бы обратиться к нему… прямо, как к человеку со связями… любителю театра, даже и не будучи с ним знакомой?
- Это было бы гораздо лучше.
- Полно, Ваня! Воля твоя, - ты нервничаешь? Если твой
Элиодор не хвастун - он поможет мне поступить на эти курсы; а хвастун - так мы и сами найдем дорогу. Точно то же я скажу и насчет работы… Нет у тебя никакого резона - не разделить со мною твоего заработка, не давать мне переводов потому только, что давалец работы - Пятов.
Она выговорила это решительным тоном.
Заплатин выслушал молча, и когда она кончила - поднялся с места и стал с ней прощаться.
- Ты все еще дуешься, Ваня? Это нехорошо!
- Прости! Я притворяться не могу. Ты госпожа своих поступков, но я не в силах радоваться тому, что в ближайшем будущем чревато… всякими последствиями.
- Чревато! Ах, Ваня! Что за книжное слово! Я не воображала, что ты… такой… не упрямец, а гораздо хуже - ревнивец.
- Будь по-твоему! - тихо выговорил он и, не прощаясь с
Надей, вышел из комнаты.
IX
Святки - на дворе.
У Заплатина в его комнате, в тех же номерах - побольше света. Он перебрался на улицу и платит пятью рублями дороже.
Снег блестит на крышах и отражается розовым отливом на стенах.
Время - морозное, настоящая декабрьская погода за несколько дней до рождественского сочельника.
Но на душе у Заплатина нет праздника.
Он, в старой студенческой тужурке, стоит у окна и смотрит уныло на улицу.
Вдоль тротуара, по той стороне, идет чугунная решетка купеческих хором. Дом - особняк в греческом стиле - позади садика с фонтаном, прикрытым деревянным шатром. Деревья в инее. Так красиво, а любоваться не хочется.
Шныряют взад и вперед санки. Обыватели везут провизию. Кульки с гусями и поросятами весело торчат из передков и с колен проезжающих - в шубах и салопах. Все готовится к усиленной еде и ликованию.
А он не думает ни о каком святочном кутеже. Деньги у него есть. Внесет плату за свой последний семестр, и все-таки у него останется малая толика.
В эту минуту он ставил перед собою категорический вопрос:
"Поедет он или нет повидаться с матерью на зимние вакации?"
Она ждет. Отправляя его, она повторяла:
- Хоть на недельку приезжай, Ванюша!
Отчего же он не едет? Всего три дня осталось до праздников, и матери было бы особенно приятно видеть его при себе в самый первый день праздников.
Оттого, что подлое чувство гложет его.
Вот уже больше месяца, как он проходит через эти тяжелые душевные испытания.
Как легко возмущаться позорным себялюбием, какое заключается в ревности!
Шекспировский венецианский мавр - зверь, вызывающий жалость, не больше. Но он - "арап", человек низшей породы, кровожадный сангвиник, раб своего неистового темперамента.
Но для "интеллигента" - разве не позорно испытывать муки не мавританской, всесокрушающей страсти, а мужского самолюбия?
Да, самолюбия! В тысяче случаев ревности девятьсот с лишком приходится на этот мотив.
"Как ты смела променять меня на другой предмет любовного интереса? Меня!.. Твоего первоначального избранника!"
Вот такой червяк начинает глодать душу каждого ревнивца!
Такая ли в нем клокочет страсть к девушке, с которой он полгода назад обручился?
Никогда он не любил никакой аффектации, никакого самообмана и рисовки.
Надя ему сразу понравилась. Прежде всего - своей наружностью. Он не предъявлял ей никаких особенных требований по части ума, а начитанность девушки по двадцатому году разве может быть больше, чем у порядочного первокурсника?
Главное - она им стала увлекаться, смотреть на него снизу вверх. Там, в их городе, он был единственный студент, водворенный на место жительства "за историю".
Это преклонение льстило ему, поднимало в его глазах обаяние красивой, живой и способной девушки, которая любила и слушать его, и делиться с ним своими взглядами и симпатиями, представляя их на его оценку и одобрение.
А в Москве этот культ "штрафного студента" стал быстро испаряться.
Надя сразу почувствовала под собою другую почву - силу красоты, возможность взять от жизни нечто более блестящее, чем место учительницы в городской школе или, много-много, в младшем классе женской гимназии.
Она не ошиблась в смутном чувстве таланта. Стоило ей поступить на драматические курсы - и там ее тотчас же оценили.
Руководитель курсов нашел в ней "превосходные данные", совершенно так, как и этот "оболтус" Элиодор, с которого и пошел весь "яд и соблазн" - на оценку ее злосчастного "женишка".
Так его называет тот же Элиодор, ухмыляясь, когда говорит с ним о его невесте; а это неизбежный разговор, когда он бывает у Пятова.
Да, от него и пошел весь "яд и соблазн". По его рекомендации Надю так легко приняли. Он хотел даже вносить за нее плату, сделать ее как бы своей стипендиаткой, да не допустил Заплатин. И что его особенно огорчило - это то, что Надя, кажется, приняла бы это как должное.
Она уже начала рассуждать так:
"Если очень богатый человек, любитель искусства, видит в ком-нибудь талант - отчего же ему не помочь?"
Она же сделала так, что Элиодор первый сказал ему:
- Отчего же бы вам, Заплатин, не уступить часть переводов вашей невесте? Что полегче? Разумеется, чтобы это не отнимало у нее слишком много времени по курсам.
И вышло какое-то обидное для него, за Надю, участие в его работе, обидное не потому, чтобы он не хотел с ней делиться, а потому, что из этого вышло "одно баловство". Переводила она небрежно и медленно, и гонорар должен был ей отсчитывать он.
Выходило что-то некрасивое. За плохую и очень скудную количеством работу он отделял ей, по крайней мере, одну треть всего, что сам зарабатывал; она принимала и это как должное.