Нет ни Бога, ни истины, ни науки, ни отечества, ни друзей, ни ближних, ни добра, никаких убеждений; а есть только пьеса, роль, публика, "приемы", есть горячка кулис и театральной шумихи, состояние опьянения от хлопанья ладоней и вызовов.
Ничего более чудовищного в нравственном смысле не существует! И женщину этот недуг пожирает еще жесточе, чем мужчину.
Что будет из Нади через три-четыре года? Он без ужаса не может и теперь подумать.
Не к одному миллионеру-купчику должен он ревновать, а ко всему, чем она теперь живет, к каждому монологу, который она учит наизусть, к каждой роли, ко всему, ко всему!..
Элиодор - только первая ступень его испытаний, первая "зацепка", как назвал Щелоков в том разговоре, где он - и как раскольник, и вообще - был безусловно прав.
Не узы брака страшны сами по себе, а та пропасть, которая разверзнется между повенчанными, если пойти под венец, как идут в почтовую контору - получать посылки, с расчетом на возможность разъезда или формального развода.
Рассказывая ему в игривом тоне о завтраке у Элиодора,
Надя все давала ему понять, что ведет свою линию и нисколько не увлекается Пятовым; но нимало не прочь от того, чтобы он ею все сильнее увлекался.
Он не выдержал и крикнул ей:
- Этак только куртизанки ведут себя!
Она не огорчилась, не заплакала, не стала оправдываться, а сказала только:
- Ничего ты не понимаешь!
А потом прибавила:
- Право, ты, Ваня, не стоишь даже того - как я о тебе говорила с Элиодором, когда он стал слегка прохаживаться на твой счет и предостерегать меня насчет нашего будущего брака.
В каких-нибудь два в половиной месяца у нее уже все свойства "жриц искусства", для которых все и вся должны служить средством подниматься выше и выше, до полного апофеоза.
Что ему было делать? Запретить ей иметь такие tete-a-tete'ы с Элиодором? Она не послушает. Да и с какого права?
Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит работу на дом - вот и все. Эта работа - только один предлог. Она и сама это прекрасно сознает; но тем лучше. Это в руках ее - лишний козырь.
Элиодор ей платит за труд; она - честная работница. А играя с ним, полегоньку может довести его и до "зеленого змия". Она его не боится - это верно; но если так пойдет, то она может привести его к возложению на себя венца "от камени честна".
И тогда как же ему - Заплатину, бедняку, без положения - соперничать с его степенством, Элиодором Кузьмичом Пятовым, на которого работает несколько тысяч прядильщиков, присучальщиков и ткачей?
Все это он целыми днями перебирал, отбивался от работы, даже перед своим "давальцем" - все тем же Элиодором - окажется неисправным работником.
И к товарищам его не тянет - отвести душу в каком- нибудь горячем споре.
Не хочет он лгать перед самим собою: его чувство к университету и студенчеству, к своим однокурсникам - не прежнее. Он боится даже его разбирать.
Перед закрытием лекций он испытал нечто крайне тяжелое.
Не личное столкновение, а кое-что гораздо более общее, показавшее ему, что за народ водится и среди его однокурсников, из тех, с которыми пришлось ему кончать курс.
Дело было так. Предложена была тема для реферата - предмет интересный, но требующий большой подготовки. Вызвался - раньше других - студент, которого он увидал тут едва ли не в первый раз или не замечал прежде.
По типу лица и по акценту - из инородцев, и скорее всего еврей. Так оно и оказалось.
И тут же, когда они расходились, едва ли не в присутствии этого студента, в одной группе
"националистов" поднялось зубоскальство насчет
"иерусалимских дворян", с таким оттенком, что он слушал, слушал и, на правах старшего студента, осадил какого-то
"антисемита", и довольно-таки веско.
Тот стал отшучиваться, и все в том же антипатичном ему духе.
Он не захотел с ним связываться, но тогда же дал себе слово, что если этот "патриот своего отечества" позволит себе какую-нибудь выходку на прениях по реферату, он его отбреет и будет его обличать передо всем курсом.
Не все такие и теперь; но он точно потерял почву из-под ног, и старое желтое здание на Моховой как бы перестает быть для него alma mater. Вот придет скоро Татьянин день, - а ему не с кем отпраздновать этот день.
Напиться, разумеется, будет с кем.
В том-то и беда его, что он и напиваться-то не может, прибегать к классическому народному средству заливать свою тоску вином.
Возвращаться домой, в свой хмурый "мумер" - так произносит их коридорный, - слишком нудно. Идти на ту репетицию, куда Надя разрешила ему заходить, - еще больше растравлять свое нутро.
Перед ним, сквозь мокрую снежную пургу - выступил цветной фонарь над входной дверью. Это была пивная; в окнах - по обе стороны входа - изображено было по кружке с пенистым пивом и наверху написано: "Кружка пять копеек".
"Почитать хоть газеты!" - подумал он и вошел в просторную первую комнату с несколькими столиками.
Посредине - стол с газетами.
Не очень грязная пивная, вроде как бы немецкая.
Заплатин взял газету и сел к стене вправо.
Спиной к нему какой-то рыжеватый блондин, с плохо причесанными волосами, держал также газету, а лица его не видно было, даже в профиль.
На нем ваточное пальто из поношенного драпа и на шее вязаный дешевый шарф, какие продают в суровских лавочках.
Прихлебывал он пиво, не переставая читать, согнувшись, и подносил ко рту кружку.
Заплатин почему-то вглядывался в него.
Что-то как бы знакомое показалось ему.
Лохматый посетитель пивной обернулся в профиль.
"Да это, никак, Шибаев?" - спросил про себя Заплатин и подался немного вперед, чтобы признать - точно ли это его бывший товарищ по курсу.
"Он, он!" - мысленно подтвердил Заплатин.
Тот обернулся совсем лицом и отложил ту газету, которую читал. Теперь уже не могло быть никакого сомнения.
Они оба разом поднялись со стульев и подошли друг к другу.
- Вы, Шибаев? - первый спросил Заплатин.
Они "пострадали" вместе, но не держались на "ты"; на первых двух курсах были мало знакомы.
- Собственной особой! А вы, Заплатин, опять в этой сбруе?
И он указал на пуговицы студенческого пальто.
- Как видите. Рад вас встретить. Хотите ко мне пересесть? У меня будет поудобнее.
- Ладно!
Они сели друг против друга. Заплатин предложил еще по кружке пива.
Его бывший однокурсник - когда он к нему внимательнее присмотрелся - сильно изменился. Неряшливая рыжеватая борода очень его старила. На нем были темные очки, скрывавшие его больные, воспаленные глаза. Он, должно быть, давно не был в бане - от него шел запах неопрятного тела. Руки - немытые, с грязными ногтями и жесткой кожей.
Говорил он простуженным баском.
- Вы давно здесь? Опять приняты? - спросил Заплатин, быстро оглянувшись кругом.
- Нет, батенька, я с волчьим паспортом. Да, признаюсь, если б мне опять и дозволили носить звание студиозуса - я бы не прельстился.
Все это было сказано с кислой усмешечкой несвежего рта с нездоровыми зубами.
- Однако разрешено было вернуться сюда? - потише спросил Заплатин.
- Временно, государь мой, временно. Да я и это не счел бы благополучием. Я в недалеких отсюда палестинах. Про Туслицы слыхали?
- Да… это…
- Во время оно гнездо фальшивых монетчиков и иных художников. Округа промысловая…
- И вы?
- В простых нарядчиках. Пандекты и всякие другие атрибуты - похерил. И повторяю: прими меня вот сейчас же и предоставь без экзамена свидетельство первого разряда - я бы пренебрег.
- Почему же так, Шибаев?
- А потому, что изверился, государь мой. Намедни, когда по Моховой шел мимо университета, - так меня стало с души воротить.
- Вот как!
- Уж я о порядках и не говорю. Каковы набольшие - такова и паства. Вот вы, как я знаю, были недурной парень. Ну, и поплатились, как следует. В студенческую братию я совсем изверился. Да и во всю нашу - с позволения сказать - интеллигенцию.
Заплатин слушал и не возражал. То, что говорил этот
"нарядчик" из штрафных студентов, - отвечало его настроению. И он сам не очень-то умилялся над своим голубым околышем и над всем, что еще не так давно манило его в "обетованную землю".
- Хороши молодчики гарцуют по Москве? Д? Вчера меня такой на своем жеребце в яблоках чуть не разнес вот там, на перекрестке, у Газетного. Бобры, бирюзовые околыши… чем не "калегварды"?
- Они давно уже завелись. Еще Салтыков насчет их прохаживался в печати. И тогда уже были белые подкладки, и теперь водятся в достаточном количестве.
Заплатин выговорил все это вяло, точно нехотя.
- Все едино! И те, что обшиваются в дешевых магазинах на Тверской, где строят студенческие формы. Все едино, братец ты мой! Пора покончить со всей этой маниловщиной.
- Какой, Шибаев?
- А вот насчет студента! Возводят его в какой-то чуть не мученический чин! И мы с вами пострадали, как принято говорить на жаргоне. А что ж из этого? Десятки, сотни, кроме нас. И что ж, Заплатин, - Шибаев подался к нему через стол, - как будто мы не знаем, сколько тут очутилось зрящего народа?..
- Панургово стадо?
- Именно! А самомнения-то во всех - ведрами, ушатами. Точно преторьянцы, состоящие при российском прогрессе… А я - прямо говорю - за целую дюжину таких избранников одного хорошего присучальщика не дам.
Право слово!
Год тому назад и даже полгода такие обличительные речи встретили бы в Заплатине сильный отпор. А он слушал не возмущаясь. Он точно забыл, что сам студент, что на нем пальто с позолоченными пуговицами, что его должна связывать с массой студентов особая связь.
Но дрогнуло ли у него за последние месяцы сердце, прошлась ли дрожь по спине от высокого духовного волнения в аудитории, или в товарищеской беседе, на сходке, или на пирушке?
Ни одного раза! И не потому только, что у него свой любовный недуг; и раньше, и в те минуты, когда его так сильно глодал червяк ревности, он ничего подобного не испытывал.
И много раз ловил он себя, возвращаясь с Моховой, на таком чувстве - точно он канцелярист, идущий из присутственного места, где строчил "исходящие" и перебеливал отношения.
- Вы куда же, синьор, собираетесь по окончании законом положенного срока? - с кривой усмешкой спросил Шибаев.
- Не знаю, - проронил Заплатин.
- В аблакаты небось? Или мечтаете об ученых хартиях? Оставят при университете? В магистранты потянетесь?
- Где же… Надо иметь другие аттестации, да я и не готовил себя к ученой дороге.
- Бросьте!
- Что бросить?
- Бросьте всю эту претенциозную канитель! Не стоит. Я вот в этот год, когда переменил окончательное свое обличье - и внутреннее и внешнее, - знаете, к какому выводу пришел?
- К какому? - живее спросил Заплатин.
Шибаев допил пиво, обтер пальцем пену на своих густых рыжих усах и крякнул.
- А вот к какому, милый человек: интеллигенция там, на месте, где жизнь-то делает народ, ни к черту не годится.
- Песня старая!
- Постойте! Дайте досказать. Не приравнивайте вы меня, пожалуйста, к нашим охранителям дореформенного типа. Я говорю только, что мы, с нашей мозговой дрессировкой, ни к черту не годны там, где нужно дело делать. На первом на себе я убедился. И проклинаю - слышите, проклинаю!
- все те учебные книги и книжонки, которые зубрил или штудировал гимназером и студентом.
- Как же быть?
- Бросить все, выкинуть из головы горделивую дурь, что я-ста - соль земли! Как бы не так! Вы просто кандидат на казенный или обывательский паек, потому что прошли через нелепую процедуру, именуемую экзаменом. Тьфу!
Шибаев сильно плюнул на клеенчатый пол.
И на это Заплатин не стал возражать. Он и сам не лучше этого смотрел на собственную особу как представителя интеллигенции.
Но и продолжать беседу не было большой охоты.
Они простились с бывшим однокурсником, даже не сказав друг другу своих адресов. Шибаев остался в пивной и заказал себе еще кружку пива.
XIII
От двух до трех можно, наверное, застать Пятова в конторе, в городе.
Туда и решил идти к нему Заплатин.
Он захватил с собою свою работу. Книг и журналов накопилось много, и нести их было неудобно.
Продумав ночью, до пятого часа, Заплатин решил, что завтра он должен иметь "нешуточный" разговор с Элиодором.
Расчет его оказался верным. Пятов сидел в конторе.
Когда его впустили туда, Элиодор ходил по конторе, а на диване сидел белокурый, большого роста - кажется, из немцев - коммерсант, в усах, бритый, старательно причесанный и одетый с иголочки. Воротничок и манжеты так и лоснились.
- Присядьте на минутку! - указал хозяин Заплатину на кресло в стороне.
Они торговались, и, кажется, уже довольно давно.
Гость - вероятно, приказчик какого-то фабричного склада - покупал.
Ему нужен был миткаль или что-то вроде этого. Он говорил совсем по-московски, без малейшего акцента, и раза два употребил в разговоре слова: "недохватка",
"заминка" и "курса". Элиодор с усмешечкой в глазах ступал по паркетному полу конторы маленькими шагами, переваливаясь с боку на бок, и руки держал чисто хозяйским жестом - в карманах панталон.
- Так как же, Элиодор Кузьмич?
Блондин встал и оказался действительно огромного роста.
- Как я сказал, Юлий Федорович! Это - самая крайняя расценка.
- Дорожитесь… Ну, хоть полкопеечки бы сбросили.
- Никак невозможно! Шесть с денежкой… Дешевле вы теперь не найдете нигде. Не у вас одних недохватка в миткале.
- Мы это превосходно знаем!
- Ergo! - пустил Элиодор латинский возглас. Стало быть, цена самая христианская.
- Даже и полушки не скинете?
- Не могу-с!
Тут Пятов вынул правую руку из кармана и повер тел ладонью в воздухе.
- Позвольте сообразить.
- Да что же тут соображать, Юлий Федорович?
- Четверть копейки на аршин. Это - обжект.
- Конечно. Даром никто не даст.
Заплатин слушал с полузакрытыми глазами, и его однокурсник, со всеми своими интеллигентными затеями, автор будущей книги об эстетических взглядах Адама Смита - выступил перед ним, как настоящее бытовое лицо.
И как его короткие фразы: "не могу-с", "самая решительная цена", - отшибали рядами, амбарами, Ильинкой, Никольской, Варваркой! Этот, и влюбившись, не уступит "зря" полушки.
Коммерсант ушел после крепкого пожатия и, на ходу, поклонился и Заплатину.
- Что, голубчик, - спросил его Пятов, - небось про себя обличали вашего товарища в сквалыжничестве?
Вместо ответа Заплатин только пожал слегка плечами.
- В делах иначе никак нельзя. Вы думаете, четверть копейки - пустяки? А она в иные минуты составляет весьма непустяшную сумму. Для вас это - хотя вы ведь тоже из торгового сословия - тарабарская грамота. И для меня было так же еще каких-нибудь два года назад. Я отстранял себя от всего этого. Презирал. Глумился. И тем немало огорчал родителей, даже и матушку, которая была весьма приятно удивлена, когда я изъявил готовность вести дело и серьезно к нему присмотрелся. Слава Богу! Теперь мы охулки на руку не положим.
- Верно! - выговорил одно слово Заплатин.
- Да вот вам один эпизодец из моих студенческих годов.
Тогда я, как настоящий интеллигент, зашибался дешевым альтруизмом. Вышла стачка на фабрике. Я и говорю матушке: накиньте им, значит, по гривенничку на кусок вот этого самого миткаля, который теперь до зарезу нужен на ситцевой фабрике Кранцеля.
Что такое гривенник! Однако меня тогда не послушали - и прекрасно сделали… Вот теперь я знаю - что такое лишний гривенник на кусок миткаля.
- А что? - спросил Заплатин.
- Чистая потеря в семьдесят тысяч рублей из хозяйской прибыли.
Заплатин промолчал. У него внутри шла такая работа, что он не хотел вступать в разговор с Пятовым до той минуты, когда придет его черед.
- Ах, Заплатин! Знаете, какое я сделал открытие!
- Как же я могу знать, Пятов?
Тон у Заплатина был уже совершенно товарищеский, особенно в этом обмене фамилий, без имени-отчества.
- А вот какое… Мне попался… у Дациаро - я заехал купить один этюд… заграничный и выбрать несколько фотографий… И вдруг вижу кабинетный портрет молодой женщины - скорее девушки… в бальном, с голыми руками и цветами. И в черных волосах. Оказывается, что я никогда не видал или забыл. Мы еще тогда были с вами в гимназии. Кого?
- Вы мне все загадки задаете.
- Помните, кровавая трагедия, зимой, в окрестностях
Вены… наследник престола… эрцгерцог Рудольф…
- Австрийский?
- Да. И красавица Вечера. Баронесса Вечера - его пассия. Оба покончили с собою. И в ней я нашел поразительное сходство - с кем бы вы думали? С
Надеждой Петровной! Уверяю вас! Да вот поглядите.
Пятов побежал к бюро, выдвинул ящик и достал фотографию.
- Я тогда прямо проехал сюда и оставил здесь. Посмотрите, посмотрите!
Он потянул Заплатина за руку и подвел его ближе к окну.
- Разве нет сходства? А? Этот нос? А ресницы? А поворот головы? Ведь и эта баронесса Вечера была, по матери, родом откуда-то из Далмации, кажется, или из Хорватии.
- Что-то действительно есть, - пробормотал Заплатин.
- Как что-то! Все! И контур шеи, падение плеч! Смотрите эту линию. Поразительно! И усмешка рта, такого же пышного!
Губы Пятова слегка даже причмокнули, глаза бегали по фотографии, подергиваясь масляной влагой.
В эту минуту Заплатину хотелось оттолкнуть его и бросить ему в лицо увесистое слово.
Но он сдержал себя.
Не выпуская фотографии из одной руки, Пятов подвел его к дивану, где сидел перед тем немец, и сам присел, повернувшись к нему всем своим жирным туловищем.
- Вы не поедете к себе домой?
- Нет, не поеду.
- А что же так? Может быть… недохватка? Так, пожалуйста, Заплатин, что же вы стесняетесь… Хотите маленький аванс?.. А может, я уже вам должен?
"Желаешь меня удалить, значит?" - подумал Заплатин и высвободил руку из его пухлой руки.
- И вообще, голубчик… я все собирался поговорить с вами о вашей карьере. Вы - человек кабинетного труда.
Вам прямая дорога - на кафедру. Но для этого надо… чтобы вас оставили при университете.
- Я не добиваюсь.
- Знаю… Да и не такие нынче времена. Вдобавок вы не можете быть на очень хорошем счету у высшего начальства. Надо время… когда все уляжется и забудется.
"Куда же ты пробираешься?" - спросил про себя Заплатин, сидя с опущенной головой.
- Своих средств у вас нет… настолько. Нужна поездка за границу… нужно по меньшей мере два года обеспеченной жизни. И тогда диссертация готова. Так ли? Вот я могу писать мою книгу хоть десять лет. Над нами не каплет. А вам - нельзя. И было бы крайне прискорбно, если бы вы принуждены были искать места или идти в помощники к адвокату. С какой стати?
"Кто тебя научил? - похолодев, вскричал про себя Заплатин. - Надя? Чтобы отделаться от меня?"