Нет, конечно же. Осе настолько боялись и почитали, что сестренка ни за что бы не осмелилась ее тронуть, взрослые и те не посмели бы. Заслуженно или незаслуженно, но Осе слыла колдуньей, она врачевала животных и даже людей, а могла и накликать на человека несчастье, сплюнув на каменный порожек у двери. Она любила напускать на себя таинственность: дескать, приду аккурат в свой час! За ней посылали люди, верившие в ее колдовскую силу, и никто ей ни в чем не перечил - из страха, что она отомстит.
- Да замолчите вы! - одергивает их мать. - Не болтайте пустое! А ну как Осе стоит на дворе, она и сквозь стены слышит.
- Я только сказал, что сестренка струхнула, - пробормотал мальчик.
Тут вмешались и остальные дети, пришли младшей сестренке на выручку:
- Да ты сам струхнул!
И злорадно захихикали: уели-таки старшого.
Они ссорились и смеялись, враждовали и мирились, делили поровну горести с радостями. Дети были истинным благословением, ведь что такое дом без детей? Пустыня и ничего более. Ну а жить на что? Да уж как-нибудь проживем, рассуждали отец с матерью. Дети росли хилыми и часто болели, если их держали и не совсем в черном теле, то, уж во всяком случае, близко к этому, в особенности плохо обстояло с одежкой, и зимой, и летом, да ничего им не сделается, коли чуток померзнут. А что дом обветшал, так они же не избалованы. В дождь, осенью и весной, крыши, покрытые дерном, все до одной протекали, там, где капало, приходилось подставлять ушаты. Больше всего доставалось чердаку, где спали дети, даже на кроватях у них стояли лоханки и кружки, и, если во сне кто-то по нечаянности их опрокидывал, то-то было шуму и смеху и руготни. Ну могла ли их обескуражить и огорчить дождевая лужа в постели? Они терпели ее, в конце концов им удавалось заснуть, наутро у них было одним воспоминанием больше. Они привыкли, что дерновая крыша течет, другого они не знали.
По субботам полы отскабливали дресвою до белизны. Никак они еще и можжевельником посыпаны, или это отцу с матерью мерещится? Ну какие же умницы у них дочки, благослови их Господь! Конечно же, это был можжевельник, они ходили за ним по бездорожью в лес, а потом мелко изрубили и посыпали пол в честь воскресного дня. В доме пахло чистотой, когда же ветки в тепле отошли, запахло еще и можжевеловым цветом, а на каждой ягодке будто оттиснут крестик, может, Господь хотел этим что-то сказать? Можжевельник - растение непростое, он годился не только на то, чтобы им посыпали пол: достаточно было покурить можжевеловой веткой, и в горнице сразу же становился хороший дух. Когда матери нужно было отмыть деревянные жбаны из-под молока, она приготавливала из можжевельника отвар и мыла их в этом отваре.
III
Когда обе артели вернулись назад, не заперев сельдь, хозяин только и сказал: "В следующий раз повезет больше!" Он был не из тех, кто падает духом, и трезво смотрел на вещи. Хозяин что надо.
Расчет производился в конторе, поартельно, за всех говорил старший. В бытность Теодора Лавочника старший привык рассказывать, как они сходили, во всех подробностях. Теодор поудобнее усаживался на своем высоком, вертящемся табурете, он был преисполнен интереса, кивал, крутил головой, задавал вопросы.
Не то что нынче.
Старший:
- Да, на этот раз не заладилось.
Хозяин не ответил, знай себе подсчитывает да пишет.
- Только мы навряд смогли бы сделать что по-другому.
Хозяин все пишет.
Старший набрался духу и спрашивает:
- Асами вы какого мнения?
Хозяин откладывает перо в сторону и отвечает:
- Какого я мнения? Нам не посчастливилось, вот и все. В следующий раз повезет больше.
Точно так же повел он себя и со второй артелью, не сказал старшему и лишнего словечка. Нет, это вам не Теодор Лавочник, который охотно сидел и толковал с рыбаками. Тот хотя и мнил о себе, но не чурался простых людей, а ежели ему еще и польстить, делался покладистым и участливым. Его сын, восседавший сейчас на том же самом табурете, рассуждал здраво и держался приветливо, но общаться запанибрата с артельщиками был не намерен.
Да и о чем тут толковать, сходили неудачно, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее. Конечно, он израсходовался на провиант и понедельную плату двум рыбацким артелям, но беспокоиться по этому поводу не собирался, напротив, пусть в городе говорят: "Что ж, этот человек может позволить себе такие убытки!" А кроме того: кто сказал, что ему должно повезти с первого раза? И у кого это каждый год бывали удачные ловы? Ну с какой стати помещать в "Сегельфосском вестнике" заметку о том, что обе артели вернулись домой, так и не заперев сельдь?
Он спросил у матери:
- Как ты смотришь на то, чтобы собрать небольшое общество?
- Ты это о чем?
- Пригласим кое-кого из городских на скромный обед и бутылку вина.
- По-моему, ты сбрендил! - рассмеялась мать. - Сельдь-то не заперли!
- Вот именно поэтому, - ответил сын.
Ох уж этот Гордон! Ход его мыслей был до того странным и непонятным, прямо какая-то иностранщина! Жена Теодора Лавочника считала, что, наоборот, потерю как раз следует возместить, что для восстановления баланса нужно экономить, но сын на это только покачал головой.
- Пойдем-ка, - сказал он, - поговорим с Юлией!
Вечер не удался.
Это был их первый большой прием. На крестинах в усадьбе бывали только крестные и пастор со своею супругой, теперь же приглашения разослали во все концы, и гостей собралось порядочно. Однако расшевелить их оказалось не так-то просто. В чем же дело? Мужчины были не во фраках, зато дамы надели самые свои нарядные платья, среди них особенно выделялась фру Лунд, красивая жена доктора, обычно она по гостям не ходила, а вот сегодня пришла. Угощения было вдосталь, вина - в изобилии, на служанках, что обносили гостей, белые крахмальные передники. Стол накрыли в зале с тиснеными обоями, подали шампанское, хозяин дома произнес речь, вслед за ним произнес речь судья, но скованность и принужденность не исчезали. Странно, ведь сам Гордон Тидеманн был оживлен и находчив и прекрасно исполнял свои хозяйские обязанности, а фру Юлия была просто безупречна в роли хозяйки. Присутствие пастора никоим образом не стесняло общество, напротив, он был обходительнейшим и любезнейшим собеседником. А может, все испортил аптекарь Хольм, которому, как всегда, было наплевать на правила хорошего тона?
Он явился к ним в самом развеселом настроении. Видно, перед выходом из дому он наведался к себе в погреб, да еще завернул по дороге в гостиницу. Хольм жил холостяком, как и хозяин гостиницы, оба родом из Бергена, их водой было не разлить.
Но разве собравшихся убыло, оттого что аптекарь Хольм явился в приподнятом и веселом расположении духа? И вообще, ему чуждо мещанское здравомыслие. Его соседкой по столу оказалась старая хозяйка, наверное, это было не очень продуманно, за обедом они сблизились самым что ни на есть тесным образом.
Пастор ничуть не чинился и вел себя запросто; жил он в ужасной бедности, носил прохудившиеся ботинки и потертый сюртук, зато щеки у него были претолстые, а на голове седая грива. Он был не прочь пошутить и помнил уйму забавных историй. Когда он смеялся, все его круглое добродушное лицо собиралось в морщинки, почему адвокату Петтерсену удалось единственный раз в жизни сострить, назвав пастора Смехолетто. "Чтоб Петтерсен да сострил? - удивился, узнав про это, аптекарь. - Будьте уверены, он это где-нибудь вычитал!" Адвокат Петтерсен отличался маленькой, несоразмерной с длинным туловищем головой, и пастор, услыхавши про Смехолетто, изрек: "А сам-то он… просто Чубук!" Не то чтобы очень остроумно, но все же довольно метко, так за адвокатом это прозвище и осталось. Пастор Уле Ланнсен был невеликий оратор и не произносил вдохновенных проповедей, но это его не печалило. Нередко церковь стояла почти пустая, потому что народ устремлялся на молитвенные собрания в частных домах, послушать странствующих проповедников. "Это они глупо делают, - говорил пастор Ланнсен, - в церкви сейчас так хорошо, ведь мы поставили печку".
Пасторша была милая миниатюрная женщина, к тому же приятной наружности; совсем молоденькая, она чуть что, и сразу краснела. Может, оно и дурно так говорить, но это чистая правда: в лице у нее было что-то птичье, от голубя. Она держалась тише воды и ниже травы, однако зоркие глаза ее решительно все примечали.
- Аптекарь, да сидите же смирно! - говорит старая хозяйка своему кавалеру.
- Есть сидеть смирно!
- Иначе, - смеется она, - придется мне пересесть.
- Тогда я последую за вами!
Пасторша покраснела.
Судья рассказывает о допросе Тобиаса, того самого погорельца.
- От них ничего не добьешься, они до того боятся сболтнуть лишнее, что начинают нести всякую околесицу. Как вам понравятся следующие вопросы и ответы - это я сейчас допрашиваю дочь Тобиаса, я хочу знать, где был ее отец, когда она обнаружила, что в доме пожар. Я спрашиваю со всею благожелательностью: "Где ты нашла отца, когда пришла предупредить о пожаре?"
"Он спал", - отвечает она.
"В светелке?"
"Да".
"Он лежал раздетый? Разве он перед тем не выходил из дому?"
"Нет".
"А откуда ты знаешь, что твой отец спал?"
"Он зевал".
"Ты хочешь сказать, он храпел?"
Тут она испугалась, решила, что я ей подстроил ловушку, и потому твердо стоит на своем: отец зевал - при том что он спал. Больше я ее не допрашивал. Дело в том, что они заранее условились, кому что говорить, но, когда им пришлось давать объяснения, тут они начали путаться. Отец скорее всего вернулся домой и прилег, но еще не заснул, однако это еще не значит, что поджег именно он. А девочка славная, и смотрела умоляющими глазами. Мне ее было искренне жаль.
- У меня в прислугах ее сестра, - сообщает аптекарь. - Прямо пила зубастая, пилит нас всех с утра и до вечера.
Общий смех.
- Зачем же вы тогда ее у себя держите?
- Ну-у, она служила в гостинице и научилась кухарить, мне ее уступил хозяин. Она, чертовка, хорошо готовит.
Старая хозяйка:
- Бедный вы, бедный, коли вас пилят с утра до вечера!
- Представьте себе. К тому же она еще и вольтерьянка.
- Вольтерьянка?
- Она насмехается над своими домашними, потому что те ходят на молитвенные собрания. Ни разговаривать с ними не хочет, ни видеть их.
- И что вам только приходится выносить! - улыбается старая хозяйка, от вина щеки у нее разрумянились, и это ей к лицу.
Тут, надо полагать, аптекарь нечаянно задел ее под столом, она привскочила было, но, коротко охнув, плюхнулась обратно на стул.
Судья продолжает:
- Тяжелая это обязанность допрашивать бедноту. Наверное, с моей стороны это малодушие, но обычно я перепоручаю допросы своему помощнику. У него лучше получается, он родом из Трённелага.
Адвокат Петтерсен поправил очки и с улыбкой заверил присутствующих, что и ему доводилось быть помощником судьи и что в подобных обстоятельствах ему было не менее тяжко исполнять судейские обязанности, хотя он и родом из Трённелага.
- Ах вы, горемычный! - снисходительно отозвался аптекарь.
Все заулыбались, адвокат и тот расплылся в добродушной улыбке.
- Наверное, любому человеку более или менее тяжело производить дознание, - заметил пастор. - Вот мы и уклоняемся.
Адвокат:
- А уж вы, духовенство, и подавно отличаетесь. Как подумаю, какие вы произносите надгробные речи… казалось бы, вот вам удобный случай обратиться со словами увещания…
Пастор:
- К покойнику?
- А вместо этого умершего расхваливают, умершего превозносят.
- Ну-у, - протянул пастор. - Конечно, нам случается и переусердствовать. Но ведь покойный уже нас не слышит, вот мы и пытаемся хоть как-то утешить родных и близких. На что это было бы похоже - отчитывать труп? Пусть покойный сам держит за себя ответ там, куда он попал! Призывать же его к ответу здесь было бы дерзостью по отношению к Богу.
Адвокат:
- Утешать родных и близких? Даже когда они рады-радешеньки, что он отправился на тот свет? Прежде всего я имею в виду беззастенчивые дифирамбы государственным лицам. Уж в этом-то вам участвовать не пристало.
Пастор тихо говорит:
- Несомненно, в ваших словах что-то есть. Но для человека, имеющего по этой части маломальский опыт, все не так просто. Бывает, муж и жена живут как кошка с собакой, но, когда один из них умирает, другой приходит с целым коробом восхвалений и просит меня о посредничестве.
- Ох, неужели мы и в самом деле такие? - восклицает жена судьи. - Я хочу сказать, неужели мы, люди, настолько презренны и жалки?
Пастор:
- Конечно же, не настолько. Во всяком случае, это важно детям, то, что их мать или отца помянут при погребении добрым словом. А поставьте себя на место детей, если б все было наоборот.
- Все равно бы я в этом не участвовал! - заявил адвокат.
- Так у вас нет детей! - ввернул аптекарь.
- Нет! Нет! - вскричали разом несколько дам. - Пастор прав!
Фру Юлия слабо улыбнулась:
- Пусть и у нас, Гордон, будет так же: пусть произнесут достойную надгробную речь хотя бы ради детей, по крайней мере, выберут то, что заслуживает упоминания.
- Согласен, Юлия! Твое здоровье!
Докторша спрашивает мужа, который сидит напротив:
- Как ты думаешь, где сейчас наши мальчики?
Доктор:
- Опять ты за свое!
- Просто я беспокоюсь, - беспомощно улыбается докторша. У нее очаровательное лицо и белоснежные зубы.
- Наверняка они снова на шхуне и лазают по снастям, - поддразнивает ее муж.
- Мальчишки народ крепкий, - замечает судья.
- Вот и я так говорю! - подхватывает доктор. - Но моя жена не спускает с них глаз.
Старая хозяйка встает из-за стола и, легонечко опираясь о спинки стульев, направляется к выходу. Никто не обращает на это внимания, кроме пасторши, которая прямо побагровела.
Фру Юлии хочется успокоить докторшу:
- Позвоните домой и узнайте, что с вашими мальчиками.
В большой гостиной сервировали кофе с ликерами, но особого веселья это не внесло. Гордон Тидеманн был разочарован: на черта тогда закатывать такие обеды! Из гостей слова лишнего не вытянуть, казалось, ничто не производит на них впечатления. Он решил их больше не приглашать.
Общество несколько оживилось, когда подали виски, у гостей развязался язык, мужчины заговорили громче, но хоть бы кто-нибудь упомянул о главном и очевидном: о празднестве, устроенном в старом дворце, о великолепном приеме, угощении, старинном серебре. Даже доктор, который родился и вырос в состоятельной семье и должен был бы знать толк в подобных вещах, и тот сидел как ни в чем не бывало.
Гордону Тидеманну не приходило в голову, что все вместе как раз и не представляло из себя ничего особенного, а было сборной солянкой, начиная от хорошей еды и нескольких сортов вина и кончая завитушками на купленной по случаю мебели. В этом доме жили новоселы, вытисненные на обоях золотые цветы принадлежали не им. Гордон Тидеманн не бахвалился, не выставлял ничего напоказ, но все у него было благоприобретенным, даже его сдержанность. В сравнении с ним фру Юлия обнаруживала куда больше природных способностей, к тому же она сразу завоевывала симпатии своим врожденным очарованием. Ну а доктор Лунд? Он был уездный врач, а стало быть, не принадлежал к категории преуспевших медиков, которым удалось приобрести практику в большом городе и обставить своих коллег. А если он когда-то и родился и вырос в состоятельной семье, то об этом у него сохранились разве что смутные воспоминания, рутинные же приемы и посещения больных далеко не облагораживали. Жену себе он нашел в местечке Поллен, лежавшем севернее. Она звалась Эстер, была из простонародья, совершенно необразованная, однако по-своему способная и самобытная, к тому же ослепительная красавица и мать двоих подрастающих сыновей. Когда она поднялась и пошла к телефону, все до единого провожали ее глазами.
Почтмейстерша Хаген села за маленькое причудливое фортепьяно, купленное Гордоном Тидеманном за границей и отправленное домой вместе с прочими древностями. Он имел обыкновение извиняться за свой инструмент - "правда, и Моцарту приходилось не лучше". Фру Хаген была крошечным светловолосым созданием, худенькая, немного курносая, ей было около тридцати. Она страдала близорукостью и когда смотрела на кого-нибудь, то запрокидывала голову и сощуривала глаза. Она с чувством сыграла две-три пьесы, ее попросили сыграть еще, что она и сделала, а напоследок исполнила менуэт.
Гордон Тидеманн:
- Вы ухитряетесь извлекать из этой музыкальной шкатулки куда больше звуков, чем в ней есть.
- Эта музыкальная шкатулка меня вполне устраивает, - ответила, вставая из-за фортепьяно, фру Хаген. - К тому же она такая красивая: посмотрите только на эту лиру, на инкрустации!
- Я слышал, вы учились в Берлине?
- Да, очень непродолжительно.
- Довольно долго, - поправляет ее муж, почтмейстер.
- Но никаких вершин я не достигла.
- Еще как достигли! - заключает со своего места аптекарь.
- Фру Хаген преподает, у нее есть ученики, - оповестила собравшихся фру Юлия.
- Да у меня их всего несколько, - признается фру Хаген, которая все время пытается себя умалить.
Почтмейстер объясняет:
- Она начинала как певица, но потеряла голос.
- О! И он к ней так и не вернулся?
- Нет. Это произошло во время пожара. Ее успели вытащить через окно, но она простудилась.
- Ну, не такой уж и большой у меня был голос, - замечает с улыбкой фру Хаген. И, повернувшись к аптекарю, спрашивает: - Вы не захватили с собой гитару?
- Я не смею появляться с ней в вашем присутствии.
- Но я же вас уже слышала.
- Да. При обстоятельствах, кои могут мне послужить оправданием.
- Хм! - саркастически хмыкает адвокат.
- А вы, адвокат, помолчите!
- Ха-ха-ха! Никогда еще меня не лишали слова, какое бы дело ни разбиралось.
- Так-таки никогда?
- Да, я выиграл даже то дело, на которое вы намекаете.
Хольм:
- Выиграл дело! Норвежские законы позволяют зарабатывать на хлеб даже адвокатам.
Слушая их перепалку, судья добродушно посмеивается: эти двое не могут, чтобы не нападать друг на друга. В это время возвращается докторша, и он спрашивает:
- Ну что, фру Лунд, лазили ваши ребята на мачту?
- Они на рыбалке.
- Конечно, подыскали себе очередное смертельно опасное занятие! - поддевает жену доктор.
- Опасность подстерегает все стези наши, - процитировала набожная супруга адвоката.
- А вот мой муж не верит, что с мальчиками может что-то случиться, - объясняет фру Лунд.
Доктор покачивает головой:
- Да, теперь я уже не в счет, теперь для нее на всем свете одни только мальчики и существуют!
Все смеются.
- Между прочим, - говорит доктор, - если у вас зябнут ноги, значит, у вас жар и головная боль. В любом случае это смерть.
- У-у! - поежился кто-то. - Смерть!
- Да, которую все мы желаем избежать, - изрекает как некую мудрость адвокат Петтерсен. - Это так естественно.
Доктор: