Хозяин нацедил себе полпинты горького пива и поудобней облокотился о стойку - он явно любил посудачить.
- Да дело-то вот в чем. Дом этот, значит, старого мистера Темплтона, нашего помещика. Мы-то его привыкли звать молодым мистером Темплтоном, хотя ему теперь уж, значит, за шестьдесят. Это старинный род, сэр, они тут, как говорится, с незапамятных, значит, времен. Так вот, сэр, у мистера Темплтона с его хозяйкой был только один ребенок, сын, как его называли у нас, "самый молодой мистер Темплтон". В четырнадцатом году он был где-то то ли в Оксфорде, то ли в Кембридже, словом, где-то там, где молодых джентльменов держат, и, конечное дело, как война началась, он сразу в армию записался, и много парней из нашей деревни с ним пошло тоже. Ну, небывалое дело, что тут у них в доме творилось, когда он перед фронтом домой приехал, - и танцы и шум до самого утра. А он был в том полку, который, значит, в Египет, что ли, отправлялся, в какое-то там место, ну такое название - язык сломаешь…
- Галлиполи?
- Вот-вот, оно и есть, сэр. Ну, и мистера Темплтона убило, когда они там на берег высаживались, а с ним и молодого Билла Джадда тоже. А для мистера и миссис Темплтон этот сын был, значит, дороже всего на свете, сэр, и когда его убили, то и для них обоих жизнь все равно что кончилась. Мистер Темплтон, сэр, бродил по деревне, вроде как человек, который грош на земле нашел, а сотню потерял, сами понимаете, сэр, а хозяюшка его так больше из дому и не выходила, а три года назад, стало быть, померла. Ну, хозяин тогда заколотил свой дом и уехал иуда-то за границу жить - толком даже и не знаю куда.
- Вот оно что. Наверно, из вашей деревни не один молодой хозяин и Билл Джадд погибли?
- Ох, нет, сэр, помилуй бог, нет. Тут, пожалуй, ни одной семьи не сыскать, чтоб кто-нибудь не погиб, или, в госпиталь не попал, или в приют для слепых, сэр, а то и в сумасшедший дом. Да вот молодой Билл Джадд, я вам про него говорил, сэр. Хороший парень был, и на лошади как ездил - жокей да и только, сэр, и в крикет лучше него у нас тут никто не играл. Он, стало быть, в армии денщиком служил у молодого мистера Темплтона. И отец его с матерью живут теперь в помещичьем доме, присматривают. Но похоже, что им от этого никакой чести или радости. Старый Билли Джадд, бывало, сюда каждый вечер приходил пинту пива выпить, поболтать или песни пел до самой ночи. А теперь и в полгода раз не заглянет, сэр. Вроде бы как человек всякий интерес потерял к жизни. Я вот смотрю частенько, как он ходит без дела по дороге, понуро так бредет, вроде как хромая кобыла, у которой первый ее жеребеночек пал.
Хозяин, выйдя из-за стойки, направился к потухающему камину. Он ловко разворошил полусгоревшие поленья, которые полыхнули на миг быстрым пламенем. Потом опустился на колени и, скорчившись, стал осторожно дуть на головни.
Хенсон покончил с едой и теперь набивал трубку. Но он был взволнован и слишком сильно приминал табак большим пальцем вместо среднего, так что ему пришлось набивать трубку заново. Хозяин ушел куда-то в заднюю комнату.
Хенсон откинулся в кресле и, глядя, как уплывает табачный дым, рассеянно думал о том, что рассказал ему хозяин. Какое-то странное худосочие появилось в английской деревне. И это при непомерном полнокровии города. Восемь человек убито да еще, скажем, полдюжины остались инвалидами на всю жизнь - и это уже огромная потеря для такой вот деревушки, если учесть, что вся молодежь стремится уехать в город. А потом в городах безработица начинается, и тогда те, у кого есть машины, бегут из города. Что за нелепая карусель!.
Снаружи послышался тяжелый стук копыт, скрип колес, потом хриплое "Тпру-у!", и телега остановилась. Слышно было, как возчик слезал с телеги. Потом дверь творилась и в трактир вошел невысокий человек со сморщенным лицом и растрепанными усами, одетый в плисовые штаны, перехваченные в коленях шнурками, рваный порыжевший сюртук и старомодную войлочную шляпу.
- Доброе утро, - сказал Хенсон.
- Доброе утро, - отозвался тот почти враждебно, с типично деревенской "неприступностью" - той внезапной подозрительностью, с которой почти всегда смотрят на незнакомца, и в особенности "из благородных", во всех деревнях на свете.
Он постучал по стойке, и появился хозяин.
- Доброе утро, Берт, как дела?
- Так себе, мистер Худ. Мне полпинты.
- Что у вас слышно новенького?
- Да ничего, мистер Худ, что тут может быть нового?
Берт одним глотком осушил две трети кружки и с сожалением поглядел на остаток. Хенсон переглянулся с хозяином.
- Налей мне, хозяин, стаканчик портвейна - и может, ты и этот джентльмен тоже со мной выпьете?
В трактире всякий посетитель - джентльмен.
Хозяин и Берт благоразумно предпочли горькое пиво.
- Мы с этим джентльменом, - сказал хозяин, желая показать, что он тоже знает толк в обхождении, - тут насчет войны толковали.
- Угу, - промычал Берт.
- И я как раз джентльмену рассказывал про мистера Темплтона и молодого Билли Джадда.
- Угу, - сказал Берт. - Да что, их одних что ль по-: убивало?
- Вот ежели б вы видели наш новый памятник жертвам, сэр, то там имена всех павших смертью храбрых написаны, - обратился к Хенсону хозяин.
- Я видел его, когда шел сюда.
- Правда? Ну и как он вам показался?
- Очень красиво и со вкусом сделано, - храбро солгал Хенсон.
- Кучу денег стоил, правда, Берт?
- Угу.
- А ежели б вы знали историю всех людей, сэр, что убиты на войне… вот уж, право, есть о чем порассказать, cэp.
- Ну так расскажите.
Хозяин покачал головой.
- Ну-у, вы б тут до полуночи просидели, а я все бы еще не кончил рассказывать. А есть ведь и такие, чьи имена там и не написаны, но они тоже все равно, что мертвые. Да вот этот - молодой Мартин с фермы Бармингтона. Ты ведь его знаешь, Берт?
- Угу.
- Так вот, он ослеп, под этим, под Ипсом, сэр. А когда он из больницы святого Дунстана выписался, то был уже ни на что не годен, ни на какую мужскую работу. Теперь плетет коврики или что-то там еще. Конечно, платят ему пенсию, но на что человеку пенсия, коли он глаз лишился. Я тут видел его на прошлой неделе - проходил он со своей старушкой матерью, она его ведет, а сама смотрит на него так жалостно. Ну просто сердце переворачивается на это глядеть - и лицо у него все в шрамах, - а ведь красивый был парнишка, и мать-старуха теперь его за руку ведет, ровно ребенка. Она на него всю жизнь положила, всю жизнь. А ей уже и немного жить-то на этом свете осталось, совсем сдала она, а кто за ним тогда смотреть-то будет, куда он денется?
- В богадельню, должно быть, - сказал Берт.
- И еще есть два или три парня, сэр, из этих мест, так они в разных таких домах, а один - так в сумасшедшем, значит, доме, для психических. Ты тут был, Берт, когда Том Филпот тронулся?
- Угу, - сказал Берт.
- Что же с ним приключилось? - спросил Хенсон.
- Да это было в восемнадцатом, сэр. В июле, а не то в августе, и говорят даже, что это вроде бы от жары. Он к тому времени уже три года отслужил и в третий раз приехал в отпуск. Он уже был тогда не то капрал, не то сержант, в общем вроде этого что-то. Да, и перед тем, как ему обратно во Францию уезжать, он все утро пропадал где-то, а потам, значит, пришел перед самым обедом и матери своей говорит: "Где мое снаряжение?" - "Да вот, за дверью, - мать ему, значит, отвечает. - А на что оно тебе?" - "Они снова наступают, ма, - это он ей говорит. - Снова наступают". И тут она видит - красный он стал как рак, а глаза прямо остекленели. - "Что с тобой, Том? - она спрашивает. - Садись-ка ты пообедай, будь, говорит, умником". А он ей, значит: "Некогда, они вон уже наступают, и теперь мой долг идти туда".
- Да, сэр, и ничего она с ним поделать не могла. Надел он это все свое снаряжение, прицепил, значит, штык и пошел прочь из дому, а за полмили отсюда залез в канаву и стоит, а мать его бежала за ним всю дорогу и все умоляла его, чтобы он одумался и шел домой обедать. А он будто ее и не слышит. И вдруг как закричит: "Стой! Стой!" и выпалил, значит, из ружья. Я тоже слышал, как он там кричит, и ругается, и зовет: "Санитары, сюда!", а потом снова стал палить во все стороны. Мать его так перепугалась, бедная, что со всех ног бросилась к дому помещика, а как прибежала, так все помещику и рассказала. А тот позвонил в полицию, и вот часам этак к четырем приехали они на грузовике, чтоб Тома арестовать. А он к тому времени все пули свои расстрелял и, как увидел полицейских, поднял руки и говорит: "Сдаюсь!" Так и сказал. Ну, хотели его полевым судом судить, а потом, конечно, увидели, что он не в себе, тронутый, и уж больше оттуда, из этого дома не выпускали.
- Угу. И не выпустят, - поддакнул Берт.
- Да, боюсь, что таких было немало, - сказал Хенсон. - Только немногие из них так вот у себя дома с ума сходили, да еще на людях. Я иногда вспоминаю о них и все думаю, где они сейчас.
- В богадельне, - сказал Берт.
- Да что вы! - воскликнул Хенсон с некоторым раздражением. - За ними нужен уход хороший, в специальной больнице.
- В богадельне, - повторил Берт. - Большинство из нас туда все равно раньше или позже попадет.
- А как ты думаешь, Берт, ты туда тоже попадешь? - пошутил хозяин.
- Угу, - сказал Берт.
Чтобы скорее перевести разговор с этих мрачных воспоминаний на что-нибудь другое, Хенсон спросил Берта:
- Как урожай в этом году?
- Да так себе, неважный, сэр. Ячмень совсем пустой, пшеницу ржа поела, а овес так заглушили сорняки, что его и убирать-то, пожалуй, не стоило.
- Он на ферме у Доджей работает, сэр, - объяснил хозяин, - фермой теперь миссис Додж управляет, вдовица. Муженек-то ее в четырнадцатом ушел в армию, ну и помер от дизентерии, когда его обратно раненого везли. Его в море похоронили, так и бросили в воду. А он только этой фермой и жил, сэр, ну, вдова его решила дальше хозяйство вести в его, значит, память. Она говорит, это, мол, единственное, что от него осталось, потому что даже могилки его нет, сэр, чтоб прийти цветочки посадить в воскресенье. А только это дело пропащее, сэр, разве женщина может как следует хозяйство вести, правда ведь, Берт?
- Нет, не может, - отозвался Берт. - Да теперь все уж не то, что в старые времена, все не так. Вот, помнится, дома у нас каждый год настоящий был урожай. И каждый раз такую гулянку закатывали, и пиво варили, сами варили, и никаких разговоров не было насчет рабочего дня. При луне частенько работали. Но зато фермер нам такого крепкого пива давал, какого душе только угодно. Пиво варили в марте и в октябре, так-то, и мартовское пиво пили от октября до марта, а октябрьское - от марта до октября. Настоящее было пиво, редкой крепости. Да только теперь уж этого ничего нет. Совсем теперь не то, что прежде, когда я молодой был.
Хенсон встал и расплатился с хозяином.
- Мне на Прескот вправо, что ли, сворачивать, хозяин?
- Сейчас, сэр, я покажу.
Хозяин подошел к двери.
- Вот церковь пройдете, сэр, и сразу вправо берите, и идите до пустого домика, где раньше старый Билл Уикхэм с сыном жил, а оттуда возьмите влево. И там указательный столб будет.
- До свидания! - сказал Хенсон Берту.
- До свидания, сэр!
- До свидания, хозяин.
- До свидания, сэр, спасибо вам, сэр.
Хенсон остановился, чтобы еще раз взглянуть на пат мятник жертвам войны. Некоторые имена теперь кое-что говорили ему. Он уже почти жалел, что прервал воспоминания хозяина. Интересно, что было с Битсоном и Нейлором, о которых тот не успел рассказать? Впрочем, нет, он правильно сделал, что ушел. Нужно же как-то уйти наконец от всех этих смертей и страданий, от разрушения, плача по убитым и горьких мук. Нужно строить новую жизнь. Но кто будет ее строить? Должно уйти из жизни хотя бы одно поколение, поколение, у которого слишком много воспоминаний и обид.
Он поднял руку, чтобы отдать честь, сознавая, что жест его, должно быть, выглядит несколько театральным со стороны, и отвернулся. В живой изгороди, окружавшей памятник, он сломал веточку шиповника с ягодой и воткнул ее в петлицу. Потом стал насвистывать старую походную песню, делая вид, будто ему весело, - "Где же парни из деревни нашей…" Вдруг он резко оборвал свист - перед ним был пустующий домик Уикхэмов, имена которых тоже стояли на гранитном кресте. Да, от этой песни как-то не стало веселей.
Ловушка
Леонард Краули быстро шел по Пикадилли, направляясь в свой клуб, и настроение у него было превосходное; он даже спрашивал себя, откуда это берутся люди, недовольные жизнью. Такой оптимизм, которому мог бы позавидовать сам Панглосс, объяснялся не только тем, что новый костюм сидел на нем безупречно, а июньское утро было мягким и теплым, но и тем, что жизнь вообще была к Краули в высшей степени благосклонна.
Его размышления были неожиданно прерваны - чья-то рука опустилась ему на плечо, и голос, показавшийся ему незнакомым, произнес:
- Привет, Краули! Куда это ты так бодро шагаешь?
Краули остановился и удивленно посмотрел на встречного. Перед ним стоял, опираясь на палку, худой, пожалуй даже изможденный человек в потрепанной форме армейского капитана. На левой руке у него синела госпитальная повязка.
- А, Хэстингс, привет! Черт возьми, как ты изменился! Сразу и не узнать!
- В последний раз мы как будто встретились под Ипром, в шестнадцатом, - ты шел на перевязочный пункт.
- Верно. Как я рад тебя видеть! Пойдем со мной в клуб, выпьем.
Краули пришлось сбавить шаг, чтобы сильно хромавший Хэстингс мог за ним поспевать.
- Ну, а сейчас ты что поделываешь? - спросил Хэстингс, усаживаясь и выпрямляя обеими руками раненую ногу.
- Видишь ли, - с важностью сказал Краули, - я получил очень хорошее место в Сити у сэра Уильяма Чэндлера. Это крупный финансист, ты, конечно, слышал о нем. Я недавно обручился с его дочерью.
Не так уж плохо для человека, который ушел в армию Мелким банковским клерком; достойная награда за умение ловко использовать удобный случай!
- Клянусь богом, старина, тебе везет! Поздравляю, вдвойне поздравляю!
- А ты чем занимаешься?
- Пытаюсь найти работу. Пока еще я в отпуске после лечения, но за два месяца единственное, что мне предложили, - это временно работать клерком в Уайтхолле, три фунта десять шиллингов в неделю.
Краули поспешно переменил разговор. Покровительственным тоном он предложил Хэстингсу дорогую турецкую сигарету. С удивлением Краули увидел, что рука Хэстингса, держащая спичку, дрожит едва заметной, но беспрестанной дрожью. И вид у бедняги такой измученный, постаревший. Ему можно было дать все тридцать пять, если не больше, а ведь на самом деле бедняге, кажется, нет и двадцати четырех.
- Расскажи-ка, что там у нас было в батальоне, когда я ушел на перевязочный, и как тебя ранило.
- Мне повезло, даже слишком повезло. Не уцелей я тогда каким-то чудом, не был бы сейчас такой развалиной. Уж лучше совсем подохнуть, если сразу не отделаешься легкой раной да не уедешь домой.
- Ну, зачем ты так говоришь. Я…
- Подумаешь, дружище, какая важность! Тут вся Европа чуть не рухнула, как старый дом, что ж с того, если при этом один из бесчисленных кирпичиков треснул или раскололся? Для меня все кончено, но ведь и для других тоже, для сотен тысяч людей, куда более достойных, чем я. Надеюсь, пенсии по инвалидности мне хватит, чтобы кое-как дотянуть до отбоя. А жениться я уже никогда не смогу.
- Это еще почему?
- Я теперь навсегда такой, каким прикидывался мистер Хорнер, помнишь, у Уичерли?
- Мистер Хорнер? У Уичерли?
- Ах да, я и забыл, ты ведь не любитель книг. Попросту говоря, ранение навеки превратило меня в евнуха.
- Боже милосердный! Мне ужасно…
- Да ладно, чего там. Так ты спрашивал про наш батальон. Подожди, дай припомнить. Нас после Ипра перебросили на Сомму - мы там здорово влипли. Потери были тяжелые. Там-то и погиб Рэймонд. Помнишь Рэймонда, он у нас ротой командовал?
- Рэймонда? Высокий такой, черный, немного шепелявил?
- Нет, это ты про Хокстона. Из третьей роты. Его убили под Аррасом. А Рэймонд был блондин, замечательный парень, один из лучших моих друзей. Ну да ладно, неважно. После Соммы несколько месяцев было сносно, только зимой стоял зверский холод - мы чуть все не перемерзли. Затем мы двинулись в Аррас - там у нас убили полковника.
- Эшли?
- Нет, Эшли командовал полком в Англии. Другого. Из Арраса отправили нас на север и на место мы прибыли как раз к тридцать первому июля. Под Пашенделем был такой кошмар - пожалуй, за всю войну я ничего страшнее не видел. В марте восемнадцатого года мы были в составе второй армии, в стороне от самого пекла, а потом - в четвертой, когда боши наступали под Кеммелем. Нам в тот год везло. Но, откровенно говоря, я здорово устал - больше двух лет на фронте, сам понимаешь.
- Еще бы, конечно. Я…
- Знаешь, под конец на войне все очень переменилось. Ты-то был тогда там?
- Нет, я… Я был начальником по строевой части в учебном батальоне.
- Так вот, с шестнадцатого по восемнадцатый год стало гораздо больше газов, танков и артиллерии. Но когда бошей погнали от линии Гинденбурга, началась такая бойня, что поначалу все мы просто растерялись.
- И тебя ни разу не ранило за все это время?
- Да нет, я бы этого не сказал, но ведь чуть-чуть не считается. Сам знаешь: продырявит пулей. рукав, осколком - вещевой мешок, шарахнет по каске - чуть не ранит, да мимо. Слабое отравление газом, легкая контузия от снаряда - но ничего серьезного.
- Значит, тебя ранило под конец?
- Да, в последнюю неделю войны.
- Вот невезенье! Как же это случилось?
- Нарвался на мину-ловушку.
- Что?
- Да, я и забыл - откуда тебе знать; боши их часто оставляли еще в семнадцатом, когда отступали с Соммы. А в восемнадцатом, когда немцев уже разбили, они все-таки ухитрились понатыкать массу этих самых ловушек. Подберет парень этакую невинную с виду каску или значок с номером полка и - трах! - рвется мина, все к чертям, а парень - в царствие небесное. Мерзкая штука. Некоторые ребята порядком волновались. И хуже всего были такие мины, которые невозможно заметить. Очень ловко придумано. Выберут какой-нибудь частный дом побольше или общественное здание, где потом обязательно разместят штаб или еще что-нибудь, и закладывают в стены либо в фундамент здоровенный заряд динамита. Присоединяют к нему детонатор, а ударник удерживает кусок проволоки, пропущенный через жестянку с кислотой. Постепенно кислота разъедает проволоку, рано или поздно она рвется, ударник. бьет по детонатору, и дом взлетает на воздух. Очень ловко придумано.
- В такую историю ты и влип?