Тартаренъ, однако же, не растерялся.
- А премиленькая штучка эти тайники!…- сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто онъ тоже, вмѣстѣ со всѣми, пришелъ осматривать тюрьму изъ любопытства, и тотчасъ же замѣшался въ толпу путешественниковъ, улыбавшихся старому знакомому альпинисту Риги-Кульмъ, устроившему тамъ импровизированный балъ.
- А, mossié… dansiren, walsiren!…- вертѣлась уже передъ нимъ веселая толстушка профессорша Шванталеръ, готовая хоть сейчасъ пуститься въ плясъ.
Только ему-то уже совсѣмъ не до танцевъ было. Не зная, какъ отдѣлаться отъ вертлявой барыньки, онъ предложилъ ей руку и сталъ любезно показывать тюрьму, кольцо, въ которому приковывали на цѣпи узниковъ, слѣды, протоптанные ногами несчастныхъ въ полу подъ этимъ еольцомъ. И веселой профессоршѣ никогда въ голову не могло придти, что ея спутникъ - самъ "узникъ", жертва людсвой несправедливости и жестокости. Но за то ужасенъ былъ моментъ ухода туристовъ, когда несчастный "шильонскій узникъ" проводилъ свою даму до двери и сказалъ съ улыбкою свѣтскаго человѣка:
- Нѣтъ, простите… Я останусь еще на нѣсколько минутъ.
Онъ раскланялся, а зорео слѣдившій за нимъ смотритель захлопнулъ дверь и заперъ ее тяжелыми засовами къ невообразимому удивленію всѣхъ присутствующихъ.
А? каковъ афронтъ? Бѣднягу даже въ потъ бросило, когда до него донеслись восклицанія удаляющихся туристовъ. Къ счастью, въ теченіе дня это мученье уже не повторялось; по случаю дурной погоды посѣтителей больше не было. Страшный вѣтеръ завывалъ во всѣ щели, изъ тайниковъ, казалось, вырывались глухіе стоны забытыхъ покойниковъ, снаружи слышны были всплески озера, бороздимаго дождемъ, брызги котораго долетали до арестованнаго. Отъ времени до времени раздавался звонъ пароходнаго колокола, и клокотанье воды подъ его колесами являлось какъ бы аккомпаниментомъ къ невеселымъ думамъ бѣднаго Тартарена въ то время, какъ сгущающіяся сумерки ненастнаго вечера дѣлали его тюрьму еще мрачнѣй, еще ужаснѣй.
Чѣмъ объяснить его арестъ, его заключеніе въ этомъ страшномъ замкѣ? Быть можетъ, Костекальдъ… его злостная интрига передъ самыми выборами?… Или же полиція прознала про нѣкоторыя неосторожныя слова, про его связь съ тѣми?… Но, въ такомъ случаѣ, за что же арестованы делегаты?… Въ чемъ могли обвинить этихъ несчастныхъ, страхъ и отчаянье которыхъ онъ легко представлялъ себѣ, хотя они и не заперты, подобно ему, въ тюрьму Боннивара, гдѣ съ наступленіемъ ночи появились огромныя крысы, какія-то ползающія насѣкомыя, безобразныя пауки съ мохнатыми лапами…
Но вотъ что значитъ чистая совѣсть! Несмотря на крысъ, на холодъ и на пауковъ, доблестный Тартаренъ и въ тюрьмѣ для государственныхъ преступниковъ, полной всякихъ ужасовъ, такъ же крѣпко уснулъ и такъ же громогласно храпѣлъ, какъ на заоблачныхъ высотахъ въ хижинѣ альпійскаго клуба, между небомъ и ледяными пропастями. Онъ не сразу опомнился и поутру, когда его будилъ смотритель:
- Вставайте, пріѣхалъ самъ префектъ, требуетъ васъ…
Потомъ, съ оттѣнкомъ своего рода уваженія, онъ прибавилъ:
- Ужь если самъ префеитъ пріѣхалъ, такъ, должно быть, вы изъ ряду выходящій негодяй.
Негодяй… Да, послѣ ночи, проведенной въ сырой и грязной тюрьмѣ, и когда не даютъ времени ни переодѣться, ни даже умыться, немудрено показаться Богъ знаетъ чѣмъ. Въ бывшей конюшнѣ замка, превращенной въ кордегардію, Тартаренъ постарался ободрить взглядомъ своихъ альпинистовъ, разсаженныхъ на скамьѣ между жандармами, и предсталъ передъ префектомъ съ чувствомъ большой неловкости за свой неприглядный видъ передъ щеголеватостью мѣстнаго администратора.
- Вы принадлежите къ преступному сообществу людей, совершившихъ покушеніе на убійство въ Швейцаріи, - обратился онъ рѣзко къ Тартарену.
- Въ жизни моей никогда не принадлежалъ… Это ошибка… судебная ошибка…
- Молчите, не то вамъ заткнутъ ротъ! - перебилъ его капитанъ.
А щеголеватый префектъ продолжалъ:
- Чтобы сразу покончить съ вашими запирательствами - вотъ… Узнаете ли вы эту веревку?
Его веревка! его собственная, сдѣланная въ Авиньонѣ изъ желѣзной проволоки по его заказу. Въ полному изумленію делегатовъ, онъ опустилъ голову и сказалъ:
- Узнаю.
- Этою веревкой былъ повѣшенъ человѣкъ въ кантонѣ Унтервальдена…
Тартаренъ въ ужасѣ клянется, что ни въ чемъ не повиненъ.
- А вотъ сейчасъ увидимъ!
Вводятъ итальянскаго тенора, котораго анархисты повѣсили было на дубу при переходѣ черезъ Брюнигъ и котораго угольщики вовремя успѣли вынуть изъ петли. Итальянецъ смотритъ на Тартарена.
- Да это не тотъ!… И это не тѣ…- заявляетъ онъ, указывая на делегатовъ. - Вы ошиблись.
- Такъ зачѣмъ вы-то сюда попали? - сердито обращается префектъ къ Тартарену.
- Вотъ это любопытно было бы отъ васъ узнать, - отвѣчаетъ тотъ съ апломбомъ невинности.
Послѣ коротваго объясненія, тарасконскіе альпинисты были отпущены на свободу и удалились изъ Шильонскаго замка, восчувствовавши лучше, чѣмъ кто-либо, его подавляющую романическую унылость. Заѣхали они въ отель взять свой багажъ, знамя и заплатить за завтракъ, котораго не успѣли съѣсть наканунѣ, потомъ сѣли въ вагонъ и отправились въ Женеву. Сквозь мокрыя отъ дождя стекла мимо нихъ мелькнули названія станцій, аристократическихъ дачныхъ мѣстъ: Клярансъ, Веве, Лозанна… нарядныя дачи, палисадники съ рѣдкими растеніями, остроконечныя крыши, террасы отелей…
Размѣстившись на двухъ лавочкахъ длиннаго швейцарскаго вагона, наши альпинисты смотрятъ сконфуженно и растерянно. Бравида злится, жалуется на ревматизмъ и ехидно спрашиваетъ у Тартарена:
- Ну, что, видѣли вы тюрьму Боннивара?… Вамъ такъ хотѣлось ее посмотрѣть… Надѣюсь, теперь досыта насмотрѣлись?
Экскурбанье притихъ въ первый разъ въ жизни, уныло смотритъ на озеро и жалобно говоритъ:
- Воды-то… воды-то, Господи!… Теперь зарокъ дамъ никогда въ жизни не купаться…
Все еще не опомнившійся отъ ужаса, Паскалонъ держитъ передъ собою знамя и прячется за него, озираясь направо и налѣво, какъ травленный заяцъ… А Тартаренъ?… О, спокойный, какъ всегда, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, онъ наслаждается чтеніемъ доставленныхъ ему съ юга Франціи газетъ, въ которыхъ перепечатанъ изъ Форума разсказъ о его восхожденіи на Юнгфрау, - разсказъ, имъ самимъ продиктованный, но еще изукрашенный и приправленный чудовищными восхваленіями. Вдругъ вагонъ оглашается неистовымъ крикомъ героя. Пассажиры вскакиваютъ съ мѣстъ, - не ударъ ли хватилъ?… Просто-напросто - короткое извѣстіе въ Форумѣ, которое Тартаренъ читаетъ своимъ альпинистамъ…
- Послушайте-ка: "Мы слышали, что В.-П. А. K. Костекальдъ, только что оправившійся отъ желтухи, которою онъ страдалъ, уѣзжаетъ въ Швейцарію для восхожденія на Монъ-Бланъ, чтобы забраться еще выше Тартарена"… А? каковъ разбойникъ?… Онъ хочетъ убить мою Юнгфрау… Такъ нѣтъ же! Шалишь, изъ-подъ носу у тебя вырву я твою гору… Шамуни въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды отъ Женевы… Я взойду прежде его на Монъ-Бланъ! Вѣдь, вы со мной, друзья?
Бравида отнѣкивается, не хочетъ пускаться ни въ какія новыя приключенія, - довольно съ него.
- Довольно и предовольно… - рычитъ Экскурбанье упавшимъ голосомъ.
- А ты, Паскалонъ?… - ласково спрашиваетъ Тартаренъ.
- До-дорого-ой мой… - мямлитъ аптекарскій ученикъ, не смѣя поднять глазъ.
Отступился и этотъ.
- А когда такъ, - торжественно проговорилъ разсерженный герой, - когда такъ, я пойду одинъ, за мной однимъ будетъ и слава… Отдавайте знамя!…
XII
На колокольнѣ въ Шамуни пробило девять часовъ. На улицахъ было темно, въ домахъ огни потушены, кромѣ подъѣздовъ и дворовъ отелей, гдѣ горѣлъ газъ, отчего все окружающее казалось еще мрачнѣе. Дождь лилъ, не переставая.
Въ отелѣ Бальте, одномъ изъ лучшихъ и наиболѣе посѣщаемыхъ въ этомъ альпійскомъ селеніи, многочисленные путешественники и пансіонеры скрылись одинъ по одному, измученные дневными экскурсіями. Въ большой залѣ оставались только англиканскій пасторъ, молча игравшій въ шашки съ своею супругой, да его безчисленныя дочки въ суровыхъ фартучкахъ, усердно переписывавшія приглашенія на ближайшую евангелическую службу, и еще молодой шведъ, блѣдный и худой, мрачно пившій грогъ у камина. Отъ времени до времени черезъ залу проходилъ запоздалый туристъ въ промокшихъ гетрахъ и въ каучукѣ, съ котораго струилась вода, - останавливался на мгновенье у висящаго на стѣнѣ барометра, постукивалъ его, справлялся о погодѣ на завтрашній день и, обезкураженный, уходилъ спать. Не слышно ни одного слова, ни признака жизни, кромѣ потрескиванья огня въ каминѣ, шуршанья дождя по окнамъ, да сердитаго рокота Арвы подъ деревяннымъ мостомъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ отеля.
Вдругъ дверь растворилась настежь; вошелъ служитель, расшитый серебряными галунами и нагруженный чемоданами и одѣялами, за нимъ - четыре альпиниста, вздрагивающихъ и жмурящихся отъ внезапнаго перехода изъ темноты и холода къ свѣту и теплу.
- Вотъ такъ погодка!
- Ѣсть скорѣй!
- Нагрѣйте постели! - приказывали они всѣ разомъ изъ-за своихъ кашне, башлыковъ, фуражекъ съ наушниками.
Прислуга не знала, кого слушать, съ чего начать, когда небольшой толстякъ, котораго они называли présidam, заставилъ ихъ молчать, крикнувши громче всѣхъ:
- Прежде всего, книгу пріѣзжающихъ!
Книга была тотчасъ же подана. Перелистывая ее окоченѣлою рукой, онъ громко прочитывалъ имена путешественниковъ, перебывавшихъ въ отелѣ за истекшую недѣлю:
- Докторъ Шванталеръ съ супругой… Опять они!… Астье-Рею de l'Académie Franèaise…
Такъ онъ перечиталъ двѣ или три страницы, блѣднѣя каждый разъ. когда передъ нимъ мелькало имя, похожее на то, которое онъ искалъ. Дочитавши до конца, онъ бросилъ книгу на столъ, радостно разсмѣялся и даже подпрыгнулъ, продѣлалъ "козелка", весьма необычайнаго при его еорпуленціи.
- Нѣтъ его!…- крикнулъ онъ. - Нѣтъ, не пріѣхалъ… Кромѣ ему негдѣ остановиться. Провалили мы Костекальда… Lagodigadeou!… Теперь скорѣе за ѣду, друзья!…
И Тартаренъ, раскланявшись съ дамами, направился въ столовую, сопровождаемый проголодавшеюся, шумливою делегаціей. Да, да! - со всею делегаціей, даже съ самимъ Бравидой… Да развѣ же могло быть иначе?… Что бы сказали тамъ, дома, если бы они вернулись безъ Тартарена? Каждый изъ нихъ отлично зналъ это. И въ минуту разставанья, на женевскомъ вокзалѣ, весь буфетъ былъ свидѣтелемъ высоко-патетической сцены - слезъ, объятій, душу надрывающихъ прощаній со знаменемъ, въ результатѣ каковыхъ прощаній оказалось, что вся компанія засѣла въ ландо, нанятое П. А. К. до Шамуни. Тарасконская делегація не видала чудной дороги до Шамуни, проспала ее, плотно завернувшись въ одѣяла, храпя взапуски и нисколько не интересуясь восхитительными видами, развертывающимися начиная съ Салланша: пропастями, лѣсами, пѣнистыми водопадами и то скрывающеюся, то вновь показывающеюся надъ облаками вершиной Монъ-Блана. Успѣвшіе уже приглядѣться къ этого рода красотамъ природы, наши тарасконцы спѣшили наверстать скверно проведенную ими ночь въ качествѣ шильонскихъ узниковъ. Даже и теперь, сидя въ пустынной столовой отеля Бальте, жадно кушая супъ и разныя прелести табль-д'ота, они только о томъ и думали, какъ бы скорѣе добраться до постелей. Вдругъ Спиридонъ Экскурбанье приподнялъ голову, понюхалъ воздухъ и проговорилъ:
- Outre! Пахнетъ чеснокомъ…
- А, вѣдь, правда, чесновомъ пахнетъ… - подтвердилъ Бравида, и за нимъ всѣ точно пріободрились отъ этого воспоминанія родины, отъ сладостнаго сердцу аромата національной кухни, котораго Тартаренъ давно уже не слыхалъ. Всѣ завертѣлись на стульяхъ, жадно поводя носами. Запахъ доносился изъ маленькой комнатки въ концѣ залы, гдѣ особливо отъ другихъ кушалъ какой-то путешественникъ, повидимому, изъ важныхъ, такъ какъ колпакъ главнаго повара поминутно показывался въ окнѣ кухни, чтобы передать прислуживающей дѣвушкѣ маленькія закрытыя блюда, которыя она относила въ отдѣльный кабинетъ.
- Кто-нибудь изъ нашихъ южанъ, - тихо проговорилъ Паскалонъ.
Президентъ помертвѣлъ при мысли о Костекальдѣ и обратился въ Экскурбанье:
- Пойдите, Спиридонъ, взгляните, кто…
Взрывъ громкаго смѣха раздался изъ комнаты, въ которую вошелъ посланный на развѣдку тарасконскій "гонгъ". Черезъ минуту онъ уже вводилъ за-руку длиннаго, носастаго молодца, съ плутоватыми глазами, обвязаннаго вокругъ шеи салфеткой, какъ ученая "лошадь-гастрономъ" въ циркѣ.
- Э! Бонпаръ!…
- А-а! нашъ враль!…
- Тэ! Здорово, Гонзагъ… Какъ ты?…
- Душевно радъ, господа, душевно радъ!…- Курьеръ пожалъ протянутыя ему руки и усѣлся вмѣстѣ съ тарасконцами, чтобы раздѣлить съ ними блюдо грибовъ съ чеснокомъ, приготовленное самою хозяйкой гостиницы, ненавидѣвшею, какъ и ея мужъ, табль-д'отныя кушанья.
Вкусъ ли національной стряпни, или радость встрѣтить земляка, милѣйшаго Бонпара съ его неисчерпаемою фантазіей, такъ подѣйствовали на пріятелей, но дѣло въ томъ, что усталости и дремоты - какъ не бывало; потребовали шампанскаго, развеселились, послышались смѣхъ и громкіе крики, сопровождаемые энергическими жестами, выраженіями дружескихъ чувствъ.
- Теперь я съ вами… не покину васъ, - говорилъ Бонпаръ. - Мои перувіянцы уѣхали… Я свободенъ…
- Свободенъ!… Славно!… Завтра же мы съ вами отправляемся на Монъ-Бланъ.
- А, вы завтра хотите на Монъ-Бланъ? - довольно сдержанно спросилъ Бонпаръ.
- Да… вырву изъ-подъ носа у Костекальда… Онъ пріѣдетъ, онъ - хвать, фю-фю!… нѣтъ Монъ-Блана… Вѣдь, мы вмѣстѣ, Гонзагъ?
- Вмѣстѣ, вмѣстѣ… Вотъ только какъ погода… Въ это время года не всегда можно, - гора бываетъ недоступна…
- Ну, вотъ еще, недоступна! - проговорилъ Тартаренъ, сощуривая глаза и посмѣиваясь смѣхомъ авгура, котораго, однако же, Бонпаръ какъ будто не понялъ.
- Пойдемте пить кофе въ залу… Мы посовѣтуемся со старикомъ Бальте. Онъ по этой части дока, долго служилъ проводникомъ, двадцать семь разъ побывалъ на Монъ-Бланѣ.
- Двадцать семь разъ! Boufre! - воскликнули въ одинъ голосъ пораженные делегаты.
- Ну, Бонпаръ, пожалуй, и убавитъ… - замѣтиль президентъ недовольнымъ тономъ, въ которомъ сквозилъ оттѣнокъ зависти.
Въ залѣ семейство пастора продолжало свою переписку приглашеній; самъ пасторъ съ супругою дремали надъ шашечною доской; худой шведъ апатично помѣшивалъ свой грогъ ложечкой. Появленіе тарасконскихъ альпинистовъ, подогрѣтыхъ шампанскимъ, само собою разумѣется, нѣсколько отвлекло дочерей пастора отъ ихъ пригласительныхъ билетовъ. Никогда въ жизни эти юныя дѣвицы не видывали, чтобы кто-нибудь пилъ кофе съ такимъ избыткомъ мимики и выразительности взглядовъ.
- А сахару, Тартаренъ?
- Да что вы, командиръ?… Развѣ не знаете?… Съ поѣздки въ Африку!…
- А, да, виноватъ… Тэ! вотъ и monsieur Бальте!
- Садитесь, садитесь сюда, monsieur Бальте.
- Vive monsieur Baltet!… Ah! ah!… fen de brut!
Окруженный, чуть не тормошимый этими господами, которыхъ онъ никогда не видывалъ, старикъ Бальте улыбался спокойною улыбкой. Крѣпкій савоецъ, высокій, широкій, съ неторопливою походкой, крупнымъ лицомъ, онъ смотрѣлъ на нихъ смышленнымъ взглядомъ еще молодыхъ глазъ, составлявшихъ большой контрастъ съ головою, лишенною волосъ, которые онъ потерялъ едва не замерзнувъ на зорѣ въ снѣгахъ.
- Такъ вамъ желательно взобраться на Монъ-Бланъ? - сказалъ онъ, оглядывая тарасконцевъ почтительнымъ и, въ то же время, насмѣшливымъ взглядомъ.
Тартаренъ хотѣлъ отвѣчать, но Бонпаръ поспѣшилъ предупредить:
- Не правда ли, что время года теперь неблагопріятно?
- Я не скажу этого, - отвѣтилъ бывшій проводникъ. - Вотъ господинъ шведъ отправляется завтра, а къ концу недѣли я ожидаю двухъ американцевъ, которые тоже пойдутъ на гору. Одинъ изъ нихъ даже совсѣмъ слѣпой.
- Знаю. Я встрѣтилъ его въ Гужи.
- А, вы были въ Гужи?
- Да, съ недѣлю назадъ, при восхожденіи на Юнгфрау…
Барышни, писавшія евангелическія приглашенія, навострили ушки и повернули головки въ сторону Тартарена, который сразу получилъ особливое значеніе въ глазахъ молодыхъ англичанокъ, отчаянныхъ лазальщицъ но горамъ, ловвихъ во всѣхъ родахъ спорта. Онъ былъ на Юнгфрау!
- Походецъ знатный! - сказалъ старикъ Бальте, поглядывая съ дѣкоторымъ удивленіемъ на фигуру П. А. К.
Между тѣмъ, Паскалонъ, сконфуженный присутствіемъ дамъ, проговорилъ, краснѣя и запинаясь:
- Разскажите-ка… про… какъ его… про обрывъ.
- Дитя! - снисходительно улыбнулся президентъ и, все-таки, началъ разсказъ о своемъ паденіи, сперва въ довольно отрывочномъ видѣ и равнодушнымъ тононъ, потомъ, увлекшись, онъ продолжалъ уже со всѣми жестами, съ воспроизведеніемъ въ лицахъ отчаяннаго положенія на веревкѣ надъ пропастью и т. д.
Пасторскія дѣвицы вздрагивали, пожирая разскащика своими холодными англійскими глазами.
Во время наступившей затѣмъ паузы раздался голосъ Бонпара:
- На Чимборазо, для перехода черезъ пропасти, мы никогда не связывались веревкой.
Делегаты переглянулись. Своею тарасконадой Бонпаръ перещеголялъ ихъ всѣхъ.
- Ну, Бонпаръ… вотъ это такъ! - прошепталъ Паскалонъ въ наивномъ удивленіи.
Но старикъ Бальте принялъ въ серьезъ Чимборазо и возсталъ противъ обычая не привязываться веревкой; по его мнѣнію, невозможно пускаться черезъ горные ледники безъ хорошей веревки изъ манильской пеньки. Если одинъ поскользнется или сорвется, другіе его удержатъ.
- Если не оборвется веревка, monsieur Бальте, - добавилъ Тартаренъ и припомнилъ катастрофу на Монъ-Сервенѣ.
- Тамъ, на Сервенѣ, не веревка лопнула, - сказалъ хозяинъ, взвѣшивая каждое слово, - тамъ задній проводникъ пересѣкъ ее ударомъ кирки.
И на выраженіе Тартареномъ негодованія за такой поступокъ онъ возразилъ:
- Извините меня, государь мой, проводникъ былъ вправѣ это сдѣлать. Онъ понялъ невозможность сдержать упавшихъ и перерѣзалъ веревку, чтобы спасти жизнь себѣ, своему сыну и путешественнику, котораго онъ сопровождалъ. Не сдѣлай онъ этого, было бы семь жертвъ, вмѣсто четырехъ.
Заспорили. Тартаренъ находиль, что связаться одною веревкой - это все равно, что взаимно обязаться честью жить и умереть вмѣстѣ, и затѣмъ, воодушевившись, въ особенности присутствіемъ дамъ, онъ подкрѣпилъ свои слова фактами, ссылкою на находившихся тутъ же лицъ.
- Такъ завтра, - говорилъ онъ, - когда я привяжу себя къ Бонпару, это не будетъ съ моей стороны простою мѣрой предосторожности, это будетъ равносильно клятвенному обѣщанію передъ Богомъ и передъ людьми составлять какъ бы нѣчто единое съ моимъ товарищемъ и скорѣе умереть, чѣмъ вернуться безъ него.
- Я принимаю вашу клятву, Тартаренъ, и съ своей стороны клянусь! - воскликнулъ Бонпаръ, поднимаясь изъ-за стола.
Трогательная минута! Взволнованный пасторъ подошелъ къ герою и пожалъ ему руку, по-англійски, раскачивая ее, какъ пожарный насосъ. За пасторомъ послѣдовала его супруга, за нею дочки съ такими же chackenhand'ами, достаточно сильными для подъема воды на пятый этажъ. Делегаты, надо сказать правду, не проявили особеннаго энтузіазма.
- Eh bé! Что до меня, - сказалъ Бравида, - то я раздѣляю мнѣніе г. Бальте. Въ такихъ дѣлахъ всякій свою шкуру береги, чортъ возьми, и я отлично понимаю ударъ киркою по веревкѣ…