- Вы меня удивляете, Пласидъ! - строго замѣтилъ Тартаренъ, потомъ, наклонившись къ самому уху капитана, добавилъ:- Перестаньте… Что вы?… На насъ смотритъ Англія!
Храбрый вояка все еще злобствовалъ въ душѣ за экскурсію въ Шильонъ и отвѣтилъ выразительнымъ жестомъ, означавшимъ: "А наплевать мнѣ на эту самую Англію!" Онъ, навѣрное, дождался бы очень серьезной головомойки отъ президента за такой цинизмъ, если бы не вмѣшался въ разговоръ унылый молодой человѣкъ, переполненный грогомъ и скукой. Онъ тоже считалъ, что проводникъ хорошо поступилъ, перерѣзавши веревку: онъ такимъ образомъ сразу освободилъ отъ жизни четырехъ несчастныхъ, молодыхъ еще, то-есть обреченныхъ долго, пожалуй, влачить свое существованіе; онъ однимъ ударомъ кирки далъ имъ покой, погрузилъ ихъ въ небытіе… Что можетъ быть благороднѣе и великодушнѣе такого поступка?
- Какъ, молодой человѣкъ! - вскричалъ Тартаренъ. - Можно ли въ ваши лѣта говорить про жизнь съ такимъ отчаяньемъ, съ ненавистью?… Чѣмъ она васъ такъпрогнѣвила?
- Ничѣмъ, - она наскучила мнѣ.
Онъ изучалъ философію въ Христіаніи и, поддавшись вліянію идей Шопенгауэра и Гартмана, рѣшилъ, что жизнь мрачна, нелѣпа, безсмысленна. Готовый на самоубійство, онъ, по настоянію родныхъ, отложилъ всѣ книги въ сторону и отправился путешествовать, жалуясь вездѣ на ту же скуку, на ту же мрачную безцѣльность жизни. Тартаренъ и его товарищи казались тоскующему шведу единственными существами, довольными жизнью, изъ всѣхъ, кого онъ когда-либо видалъ на своемъ вѣку. Добрякъ П. А. K. разсмѣялся.
- Это уже дѣло племенной особенности, молодой человѣкъ, - сказалъ онъ. - Мы всѣ таковы въ Тарасконѣ, въ нашемъ Богомъ хранимомъ краю. Тамъ съ утра до ночи смѣются и поютъ, а въ остальное время пляшутъ фарандолу… вотъ такъ, вотъ! - и онъ началъ выдѣлывать антраша съ легкостью и граціей молодаго медвѣдя-муровлятника.
Но у делегатовъ нервы не были такъ устойчивы и воодушевленіе такъ неистощимо, какъ у ихъ президента. Экскурбанье ворчалъ недовольнымъ тономъ:
- Президентъ опять расходился… Время-то уже къ полночи.
- Спать пора, вотъ что! - вышелъ изъ себя Бравида. - Моихъ уже силъ нѣтъ… Ревматизмъ…
Тартаренъ согласился, вспомнивъ о предстоящемъ на завтра восхожденіи на Монъ-Бланъ. Тарасконцы забрали подсвѣчники и отправились на покой, а старикъ Бальте занялся приготовленіемъ припасовъ, наймомъ проводниковъ и муловъ.
---
- Té! Снѣгъ идетъ! - проговорилъ Тартаренъ, какъ только проснулся и увидалъ оконныя стекла запушенными инеемъ и всю комнату залитою бѣловатымъ отблескомъ. Но онъ скоро понялъ, что ошибся и что весь этотъ свѣтъ былъ отраженіемъ яркихъ солнечныхъ лучей, заливавшихъ возвышающійся противъ окна Монъ-Бланъ. Нашъ герой открылъ окно, чтобы подышать свѣжестью вѣтерка, вмѣстѣ съ которымъ ворвались въ комнату звуки колокольчиковъ идущаго на пастбище стада и завыванія пастушьихъ роговъ. Отъ всего вѣяло чѣмъ-то здоровымъ и первобытно-простымъ, чего Тартаренъ не видалъ въ Швейцаріи.
Внизу его дожидались проводники. Шведъ уже сидѣлъ на своемъ мулѣ; въ толпѣ любопытныхъ была вся семья пастора, его бойкія дочки пришли въ утреннихъ костюмахъ обмѣняться еще разъ chackenhand'омъ съ героемъ, которымъ онѣ пробредили всю ночь.
- Славная погода! Поторапливайтесь! - кричалъ хозяинъ, сверкая голою головой на солнцѣ.
Какъ ни поторапливался Тартаренъ, для него было не легкою задачей разбудить делегатовъ, которые должны были проводить его до Пьеръ-Пуантю, гдѣ кончается проходимая для муловъ дорога. Ни просьбы, ни убѣжденія не дѣйствовали на командира Бравиду; надвинувши ночной колпакъ на уши и уткнувшись носомъ въ стѣну, онъ на всѣ доводы президента отвѣчалъ циническою тарасконскою поговоркой:
- Кто извѣстенъ своимъ раннимъ вставаньемъ, тотъ можетъ спать до полудня…
Что же касается Бонпара, то онъ все время повторялъ:
- Ну, вотъ еще, Монъ-Бланъ!… Вранье одно…
Онъ поднялся лишь послѣ настоятельнаго приказанія П. А. K.
Наконецъ, караванъ двинулся въ путь и торжественно прослѣдовалъ по улицамъ Шамуни въ такомъ порядкѣ: Паскалонъ съ развернутымъ знаменемъ на переднемъ мулѣ; шествіе замыкалъ окруженный проводниками, важный, какъ мандаринъ, возсѣдающій на своемъ мулѣ Тартаренъ, нарядившійся для такого случая въ новыя очки съ выпуклыми дымчатыми стеклами и съ знаменитою авиньонскою веревкой у пояса. При выѣздѣ изъ села, Бонпаръ подъѣхалъ близко къ президенту, и съ какимъ-то необыкновенно значительнымъ видомъ сказалъ:
- Тартаренъ, мнѣ необходимо поговорить съ вами…
- Послѣ, послѣ,- отвѣтилъ тотъ, занятый философскимъ споромъ съ молодымъ шведомъ, мрачный пессимизмъ котораго онъ пытался разсѣять, указывая на чудесные, окружавшіе ихъ виды, на роскошныя пастбища, на темно-зеленые лѣса, надъ которыми высились ослѣпительные своею бѣлизной снѣговые гребни.
Послѣ двухъ безплодныхъ попытокъ переговортъ съ Тартареномъ особнякомъ, Бонпаръ былъ вынужденъ оставить его въ покоѣ. Перебравшись черезъ Арву по маленькому мосту, нараванъ двинулся дальше по узкой тропинкѣ, лентой вьющейся среди сосенъ. Мулы пошли гуськомь, карабкаясь своими цѣпкими копытами по крутизнамъ надъ обрывами, причемъ наши тарасконцы принуждены были сосредоточить все свое вниманіе на томъ, чтобы не потерять равновѣсія.
На привалѣ у Пьеръ-Пуантю, гдѣ Паскалонъ и Экскурбанье должны были дожидаться возвращенія экспедиціи, Тартаренъ былъ занятъ распоряженіями относительно завтрака, распредѣленіемъ проводниковъ и носильщиковъ, и опять не обратилъ вниманія на таинственныя шептанія Бонпара. Но, странная вещь, - на это, впрочемъ, обратили вниманіе только впослѣдствіи, - несмотря на прекрасную погоду, на хорошее вино, на прозрачность и чистоту воздуха на высотѣ двухъ тысячъ метровъ надъ уровнемъ моря, за завтракомъ настроеніе у всѣхъ было особенно меланхолическое. Въ въ кружкѣ проводниковъ и носильщиковъ слышались шутки, смѣхъ, а за столомъ тарасконцевъ полная тишина нарушалась только звономъ стакановъ, да стукомъ приборовъ. Происходило ли это отъ присутствія наводившаго на всѣхъ уныніе шведа, или же отъ очевидно тревожнаго настроенія Бонпара, или тутъ дѣйствовало какое-то предчувствіе… Какъ бы то ни было, въ дальнѣйшій путь къ леднику Боссонъ, откуда собственно и должно было начаться настоящее восхожденіе, общество пустилось въ очень уныломъ настроеніи, какъ батальонъ безъ музыки…
Вступая на ледникъ, Тартаренъ невольно улыбнулся при воспоминаніи о Гужи и о своихъ усовершенствованныхъ шипахъ Кеннеди. Какая разница между тѣмъ новичкомъ, какимъ онъ былъ тогда, и первокласснымъ альпинистомъ, какимъ онъ себя чувствовалъ теперь! Какъ спокойно и твердо стоитъ онъ теперь въ своихъ тяжелыхъ сапогахъ, которые въ это утро швейцаръ гостивицы подбилъ ему четырьмя большими гвоздями, какъ ловко управляется онъ съ киркою и если пользуется иногда рукою проводника, то не столько ради поддержки, сколько въ видѣ указанія пути! Дымчатыя очки ослабляютъ рѣзкость лучей, отраженныхъ ледникомъ, покрытымъ свѣжимъ снѣгомъ недавно обрушившейся лавины, сквозь который тамъ и сямъ мелькаютъ скользкія, зеленоватыя, предательскія прогалины. Совершенно спокойный, на опытѣ убѣдившійся въ томъ, что нѣтъ ни малѣйшей опасности, Тартаренъ смѣло идетъ по краю страшныхъ обрывовъ, среди нависшихъ массъ снѣга, озабоченный единственно тѣмъ только. чтобы не отстать отъ шведскаго студента, отличнѣйшаго ходока. Ихъ философскій споръ продолжается, несмотря на трудность пути, и надъ гладкою поверхностью глетчера звонко раздается слегка запыхавшійся голосъ: "Вы меня знаете, Отто"…
Бонпару, между тѣмъ, приходилось часъ отъ часу не легче. Убѣжденный даже въ это утро, что Тартаренъ никогда не осуществитъ въ дѣйствительности своей похвальбы взойти на Монъ-Бланъ, что онъ только хвастается мнимымъ восхожденіемъ на Юнгфрау, несчастный курьеръ одѣлся въ обыкновенный костюмъ, не подбивъ гвоздями сапоговъ и не взявъ даже альпенштока, котораго не употребляютъ горцы Чимборазо. Вооруженный легонькою тросточкой, очень идущей къ его шляпѣ съ голубою лентой и къ его ульстеру, онъ пришелъ въ ужасъ, очутившись передъ глетчеромъ; едва ли нужно говорить о томъ, что "враль" никогда въ жизнь свою не всходилъ ни на одну гору. Онъ нѣсколько пріободрился, увидавши, какъ легко управляется Тартаренъ на льду, и рѣшился слѣдовать за нимъ до стоянки "des Grands-Mulets", гдѣ предположено было переночевать. Не безъ труда добрался онъ до этого ночлега. Съ первыхъ же двухъ шаговъ онъ растянулся на спину, потомъ тотчасъ же упалъ впередъ на руки и на колѣни…
- Благодарю… это я такъ… нарочно, - увѣрялъ онъ проводниковъ, пытавшихся поднять его. - По-американски, знаете, какъ на Чимборазо!
На четверенькахъ ему показалось удобнѣе; онъ такъ и остался, такъ и продолжалъ свой путь, заметая снѣгъ полами своего ульстера. При этомъ онъ не терялъ полнаго спокойствія и разсказывалъ находившимся по близости, какъ онъ въ Кордильерахъ точно такимъ манеромъ взошелъ на гору въ десять тысячъ метровъ вышины. Онъ не пояснялъ, во сколько, примѣрно, времени онъ это продѣлалъ; но полагать надо, что не особенно быстро, судя по тому, что на ночлегъ онъ попалъ часомъ позднѣе Тартарена, весь въ снѣгу и съ закоченѣвшими отъ холода руками въ вязаныхъ перчаткахъ.
Сравнительно съ хижиною Гужи, станціонный домъ des Grands-Mulets, выстроенный общиной Шамуни, можетъ почитаться совершенно комфортабельнымъ. Когда Бонпаръ добрался до кухни, гдѣ былъ разведенъ большой огонь, то Тартаренъ и шведъ уже давно просушивали свою обувь и слушали разсказы трактирщика-хозяина, окостенѣлаго отъ лѣтъ старика съ длинными бѣлыми волосами, выкладывавшаго передъ путешественниками драгоцѣнности своего маленькаго музея.
Зловѣщее впечатлѣніе производитъ этотъ музей, составленный изъ памятниковъ всѣхъ катастрофъ, случившихся на Монъ-Бланѣ за сорокалѣтній періодъ времени, въ теченіе котораго старикъ держитъ станцію. Вынимая различные предметы изъ витрины, онъ разсказываетъ плачевныя исторіи ихъ происхожденія… Съ этимъ лоскутомъ сукна, съ этою жилетною пуговицей связано воспоминаніе объ одномъ русскомъ ученомъ, снесенномъ ураганомъ на ледникъ Бренны… Вотъ этотъ осколокъ челюсти остался послѣ одного проводника знаменитаго каравана, состоявшаго изъ одиннадцати человѣкъ путешественниковъ и носильщиковъ, погребенныхъ снѣговою бурей… Въ сумракѣ догорающаго дня, при блѣдномъ отблескѣ снѣга, эта выставка замогильныхъ останковъ, сопровождаемая монотоннымъ повѣствованіемъ, производила тѣмъ болѣе удручающее впечатлѣніе, что разскащикъ старался въ патетическихъ мѣстахъ придать особенную чувствительность своему дребезжащему голосу, чуть не плакалъ, развертывая зеленую вуаль англичанки, задавленной лавиной въ 1827 году.
Какъ ни старался Тартаренъ успокоивать себя тѣмъ, что все это случилось давно, въ то время, когда "компаніей" еще не были организованы совершенно безопасныя восхожденія, тѣмъ не менѣе, его сердце болѣзненно сжималось отъ мрачныхъ исторій старика, и онъ вышелъ немного освѣжиться на воздухъ.
Наступившая ночь закрыла уже всѣ низы; Боссоны едва были видны и казались очень близкими, а вершина Монъ-Блана еще свѣтилась, окрашенная розовыми тонами скрывшагося солнца. Южанинъ пріободрился было отъ этой нѣжной улыбки природы, когда позади его появилась фигура Бонпара.
- А, это вы, Гонзагъ… Какъ видите, я вышелъ подышать свѣжимъ воздухомъ… Этотъ старикъ тоску пагналъ своими исторіями…
- Тартаренъ! - заговорилъ Бонпаръ, крѣпко сжимая его руку. - Тартаренъ, надѣюсь, что съ насъ довольно, и что вы теперь же покончите эту смѣшную экспедицію.
Великій человѣкъ тревожно вытаращилъ глаза на товарища.
- Это еще что за штуки?
Тотда Бонпаръ началъ расписывать ужасающую картину тысячи смертей, которыми грозятъ имъ пропасти, обвалы, порывы вѣтра, снѣгоныя бури… Тартаренъ прервалъ его:
- Эхъ вы, шутникъ!… А компанія-то на что?… Развѣ Монъ-Бланъ не обдѣлана, какъ другія горы?
- Обдѣлана?… Компанія?… - проговорилъ озадаченный Бонпаръ.
Онъ ни слова не помнилъ изъ своей тарасконады. Тартаренъ слово въ слово повторилъ ему про компанейскую Швейцарію, про заарендованныя горы, про разсѣлины съ театральными приспособленіями. Бывшій буфетчикъ клуба засмѣялся:
- Какъ, и вы повѣрили?… Да, вѣдь, это же такъ, къ слову пришлось… Мало ли что говорится между тарасконцами, надо же понимать…
- Стало быть, - спросилъ встревоженный Тартаренъ, - и Юнгфрау не была подготовлена?
- Да ни чуточку!
- И если бы веревка оборвалась?..
- Ахъ, мой бѣдный другъ…
Герой закрылъ глаза, поблѣднѣлъ отъ ужаса и съ минуту не могъ выговорить ни слова… Передъ нимъ лежалъ задернутый полумракомъ грозный пейзажъ съ зіяющими пропастями, въ его ушахъ все еще звучалъ плаксивый голосъ старика.
- Э, да ну васъ совсѣмъ!… - Тартаренъ колебался; но тотчасъ же ему вспомнился Тарасконъ съ своими обывателями, вспомнилось знамя, воображеніе подсказало, какъ онъ водрузитъ его на недосягаемой высотѣ; затѣмъ онъ сообразилъ, что съ хорошими проводниками, съ такимъ надежнымъ товарищемъ, какъ Бонпаръ… что, наконецъ, побывалъ же онъ на вершинѣ Юнгфрау, - такъ почему же не попытать взобраться на Монъ-Бланъ?
И, положивши свою широкую руку на плечо пріятеля, онъ началъ твердымъ голосомъ:
- Послушайте, Гонзагъ…
XIII
Темною, совсѣмъ черною ночью, безъ луны, безъ звѣздъ, безъ неба, на неясной бѣлизнѣ огромнаго снѣговаго ската недленно тянется длинная веревка, въ которой одна за другою привязаны крошечныя, боязлиныя фигурки, предшествуемыя въ ста метрахъ фонаремъ, какъ бы ползущимъ по землѣ небольшимъ красноватымъ пятномъ. Только удары кирки о затвердѣвшій снѣгъ, да шумъ скатывающихся обломковъ льда нарушаютъ безмолвіе снѣговой пустыни, по которой тихо подвигается караванъ. Отъ времени до времени раздается слабый крикъ, подавленный стонъ, паденіе чьего-то тѣла на ледъ и, вслѣдъ за тѣмъ, басистый голосъ съ конца веревки:
- Падайте осторожнѣе, Гонзагъ.
Да, бѣдняга Бонпаръ рѣшился слѣдовать за Тартареномъ до вершины Монъ-Блана. Съ двухъ часовъ утра, - на часахъ съ репетиціей президента уже пробило четыре, - несчастный курьеръ двигается ощупью, спотыкается, падаетъ; его, какъ настоящаго каторжника на цѣпи, тащатъ впередъ, толкаютъ, а онъ вынужденъ сдерживать невольно вырывающіеся у него стоны, въ виду подстерегающихъ со всѣхъ сторонъ обваловъ, могущихъ обрушиться снѣговою или ледяною массой отъ малѣйшаго толчка, отъ сотрясенія морознаго воздуха. Какова пытка для тарасконца - терпѣть и молчать!
Караванъ остановился на привалѣ. Слышенъ какой-то споръ, оживленный шепотъ. Тартаренъ справляется, что случилось.
- Вашъ товарищъ не хочетъ идти дальше, - отвѣчаетъ шведъ.
И, все-таки, они идутъ. Порядокъ нарушенъ, натянутая веревка слабнетъ, всѣ сходятся вмѣстѣ къ краю огромной разсѣлины изъ тѣхъ, что горцы называютъ "une roture". Переправа черезъ предшествовавшія совершилась при помощи перекинутой лѣстницы, по которой переходили ползкомъ на колѣняхъ. На этотъ разъ разсѣлина слишкомъ широка и противуположный ея край выше другаго метровъ на восемьдесятъ или на сто. Призодится спуститься на дно трещины по ступенькамъ, которыя надо вырубать киркою, и такимъ же способомъ взобраться опять наверхъ. Бонпаръ упорно отказывается отъ такого перехода. Наклонившись надъ пропастью, кажущеюся въ темнотѣ бездонною, онъ смотритъ, какъ едва мелькаетъ внизу маленькій фонарь передоваго проводника, выбивающаго путь. Самъ Тартаренъ далеко не спокоенъ и подбадриваетъ себя увѣщаніями, обращенными къ пріятелю:
- Будетъ, Гонзагъ!… Zou!… - и потомъ тихонько, чтобы никто не слыхалъ, онъ стыдитъ его, обращается къ его чувству чести, напоминаетъ про Тарасконъ, про знамя, про клубъ.
- Э, что мнѣ вашъ клубъ… Я не членъ… - отвѣчаетъ тотъ цинично.
Тогда Тартаренъ говоритъ, что будетъ переставлять ему ноги, - ничего не можетъ быть проще.
- Да, для васъ можетъ быть, а не для меня…
- Вы же говорили, что привыкли…
- Ну, да, привыкъ… привыкъ, конечно… только къ чему? Мало ли я къ чему привыкъ… вотъ курить привыкъ, спать…
- А въ особенности лгать, - обрываетъ его президентъ.
- Ну, ужь и лгать!… Преувеличивать нѣсколько… - возражаетъ Бонпаръ невозмутимо.
Однако, послѣ многихъ колебаній, угроза покинуть его тутъ одного заставляетъ Бонпара рѣшиться, и онъ начинаетъ спускаться тихонько, осторожно по этой страшной воздушной лѣстницѣ… Еще труднѣе взбираться наверхъ по совершенно отвѣсной стѣнѣ, гладкой, какъ мраморъ, и болѣе высокой, чѣмъ башня короля Рене въ Тарасконѣ. Снизу мерцающій свѣтъ передняго фонаря кажется ползущимъ свѣтлякомъ. Но дѣлать нечего, надо рѣшаться, такъ какъ снѣгъ подъ ногами ненадеженъ; подъ нимъ слышится журчанье подъѣдающей его воды, чуется существованіе новой пропасти.
- Смотрите не сорвитесь, Гонзагъ! - повторялъ Тартаренъ нѣжно, почти умоляющимъ тономъ, имѣвшимъ особенное значеніе въ виду положенія поднимающихся, которые цѣплялись руками и ногами другъ надъ другомъ, связанные одною веревкой, такъ что паденіе или неосторожность одного могли грозить опасностью всѣмъ… И еще какою опасностью! Достаточно прислушаться къ тому, какъ летятъ внизъ и подпрыгиваютъ ледяные обломки, чтобы представить себѣ пасть того чудовища, которое стережетъ васъ и поглотитъ непремѣнно при первомъ невѣрномъ шагѣ.
Но… что тамъ такое? Долговязый шведъ, какъ разъ предшествующій Тартарену, пріостановился и трогаетъ своими подбитыми гвоздями каблуками фуражку П. А. К. Напрасно кричатъ ему проводники: "Впередъ!…" - напрасно говоритъ президентъ: "Что же вы стали, молодой человѣкъ?…" - никто ни съ мѣста. Вытянувшись во всю длину и небрежно держась одною рукой, шведъ наклоняется внизъ. Первые лучи занимающагося дня скользятъ по его жидкой бородкѣ и освѣщаютъ странное выраженіе широко раскрытыхъ глазъ. Свободною рукой онъ дѣлаетъ знаки Тартарену.
- Вотъ гдѣ упасть-то, а?… Что, если сорваться?…
- Ого!… Еще бы!… Всѣ полетимъ за вами… Лѣзьте!
А тотъ, не двигаясь, продолжаетъ:
- Вотъ удобный случай покончить съ жизнью, перейти въ небытіе, погрузившись въ нѣдра земли, изъ пропасти въ пропасть, какъ этотъ осколокъ льда… - и шведъ, страшно наклонившись, слѣдитъ за льдиной, подпрыгивающей и громыхающей въ непроглядномъ сумракѣ.
- Несчастный, что вы дѣлаете?… - кричитъ Тартаренъ, зеленѣя отъ ужаса, и, отчаянно схватившись за скользкую выбоину, онъ горячо повторяетъ свои вчерашніе доводы о прелестяхъ жизни:- Все же въ ней есть много хорошаго!… Въ ваши лѣта, такой молодчика-красавецъ, какъ вы, развѣ вы не вѣрите въ любовь?
Нѣтъ, шведъ и въ любовь не вѣрилъ. Идеальная любовь выдумана поэтами; а иной, потребности организма, онъ не знаетъ.
- Ну, да… да… Правда, поэты всѣ немножко тарасконцы, всегда любятъ прикрасить… Но, все-таки, женщинка, какъ говорятъ у насъ, хорошее существо… А тамъ пойдутъ дѣтишки, славныя такія, на васъ похожи…
- Ахъ! дѣти - источникъ заботъ и горя. Моя мать, не переставая, плачетъ съ тѣхъ поръ, какъ я явился на свѣтъ.
- Послушайте, Отто, вы меня знаете, мой добрый другъ…
Изъ всѣхъ силъ своей доблестной души бьется Тартаренъ оживить, расшевелить эту жертву Шопенгауэра и Гартмана, двухъ шутовъ гороховыхъ, которыхъ нашъ герой очень желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними, - чортъ ихъ возьми! - за все зло, причиненное ими молодежи…