31 октября. Сегодня у меня тяжелый день. Я отпускал в аптеке лекарство жене Трюфенюса для ее ребенка, страдающего головными болями, но в это время на Малой площади заскрипели колеса, и я невольно поднял глаза. По звуку я сразу узнал рессорную колымагу вдовы д'Эгбулид. В карете сидела сама старуха, рядом с собой она поместила чучело попугая, а напротив сидела моя Клоринда и еще кто-то, но кто именно - я так и не разглядел, оттого что стоял против света; мне бросились в глаза только голубой мундир и расшитое кепи.
- Кто это там с дамами?
- Внук вдовы, виконт Шарлексис д'Эгбулид, офицер егерского полка. Разве вы не знаете, что через месяц мадемуазель Клоринда должна с ним обвенчаться?
Меня это как громом поразило. Я стал бледен как смерть.
Ведь я все еще не терял надежды!
- О, это настоящий брак по любви! - продолжала терзать мое сердце г-жа Трюфенюс. - Но только вы слыхали когда-нибудь поговорку: "Брак по любви - веселые ночи да грустные дни"?
Ну что ж, а все-таки я лично ничего бы не имел против такого брака!
5 ноября. Вчера у Тартарена состоялась распродажа. Я-то сам там не был, но вечером зашел в аптеку Бранкебальм и рассказал мне все по порядку.
Это было, наверно, очень печальное зрелище. Распродажа ничего не дала Тартарену. Происходила она, как это у нас заведено, прямо у входа. И все пошло за сущую безделицу, а ведь народу собралось много. Оружие из разных стран, отравленные стрелы, кинжалы, ятаганы, револьверы, тридцатидвухзарядный винчестер - все пошло прахом… За бесценок пошли великолепная шкура атласского льва, альпеншток, этот его почетный посох - память о Юнгфрау; все диковины, все богатство, весь этот музей нашего города проданы за ничтожную цену… А все потому, что утрачена вера!..
А баобаб в горшочке, которым тридцать лет подряд любовалась вся округа! Когда его поставили на стол, когда оценщик объявил: "Arbos gigantea, целые селения могут поместиться под его тенью…" - в ответ раздался дикий хохот. Тартарен в это время гулял с двумя приятелями в садике, и смех до него долетел.
- Милым моим тарасконцам тоже сняли катаракты, - без всякой горечи сказал Тартарен. - Теперь они прозрели. Но они жестоки.
Печальнее всего, что распродажа дала очень мало, пришлось продать дом дез Эспазетам, которые приобрели его для молодых.
А куда же денется бедный великий человек? Перейдет ли он мост, как он сам туманно выражался? Приютит ли его в Бокере старый друг Бомпар?
В то время как Бранкебальм, стоя посреди аптеки, рисовал мне эту мрачную картину, из другой комнаты в полуотворенную дверь выглянул Безюке со своей неизгладимой разрисовкой и, хохоча, словно папуасский демон, крикнул:
- Как я рад!.. Как я рад!..
Можно подумать, что это Тартарен его татуировал.
7 ноября. Завтра, в воскресенье, мой дорогой учитель должен покинуть город и перейти мост… Как же так? Тартарен из Тараскона превратится в Тартарена из Бокера! Послушайте хотя бы, как это звучит… Совсем не то!.. И еще этот мост, ужасный мост! Мне хорошо известно, что Тартарен и не такие препятствия преодолевал… Все-таки на подобный шаг решаются в гневе, а потом берут свои слова обратно. Нет, я еще далеко не уверен!
10 декабря, воскресенье. Семь часов вечера. Я вернулся домой убитый горем. Едва хватит сил написать несколько слов в дневнике.
Все кончено, он ушел, он перешел мост.
Мы собрались проводить его вчетвером: Турнатуар, Бранкебальм, Бомвьейль и я, по дороге нас еще нагнал бывший ратник ополчения Мальбос.
У меня сердце сжималось от боли при виде голых стен и облетевшего сада. Тартарен даже не смотрел по сторонам.
Нас, тарасконцев, спасает наше непостоянство. Благодаря этому мы не так сильно горюем, как другие народы.
Ключи от дома он отдал Бранкебальму.
- Передайте ключи маркизу дез Эспазету, - сказал он. - Я на него не сержусь за то, что он не пришел проститься, - это естественно. Как говорил Бравида:
Вельможи любовь,
С бутылочкой дружба -
Все это ушло,
Назад не вернется.
И, обратившись ко мне, добавил:
- Тебе это тоже должно быть немножко знакомо, мой мальчик!
Трогателен был этот намек на Клоринду. В такой момент он все-таки подумал обо мне!
Когда мы вышли на Городской круг, поднялся сильный ветер. И все мы невольно подумали: "А как сейчас на мосту?"
А он, видимо, нисколько не был обеспокоен. Дул мистраль, и по этому случаю улицы как вымело. Встретились нам только музыканты из военного оркестра, игравшего на эспланаде; громоздкие инструменты и без того стесняли их движения, а тут еще надо было одной рукой придерживать полы шинелей, распахивавшихся от ветра.
Тартарен цедил слова и шел с нами как будто бы на прогулку. По своему обыкновению, он говорил о себе, и только о себе:
- Я, знаете ли, болен местной болезнью. Уж очень я увлекался приглядкой!
"Приглядкой" у нас в Тарасконе называется все, что манит взор, все, к чему мы стремимся и что не дается нам в руки. Это пища мечтателей, людей, наделенных воображением. И Тартарен говорил правду: никто не посвящал столько досуга "приглядке", сколько он.
Я тащил чемодан, шляпную картонку и пальто моего героя, поэтому плелся сзади и слышал не все. Слова относил ветер, который, чем ближе мы подходили к Роне, становился все резче. Я уловил лишь, что Тартарен ни на кого не сердится и что он смотрит на свою жизнь взглядом все приемлющего философа:
- …Бездельник Доде написал обо мне, что я - Дон Кихот в обличье Санчо… Он прав. Этот тип Дон Кихота, напыщенного, изнеженного, ожиревшего, недостойного своей мечты, довольно часто встречается в Тарасконе и его окрестностях.
Дойдя до ближайшего поворота, мы увидели спину бежавшего Экскурбаньеса, - поравнявшись с магазином оружейника Костекальда, сегодня утром назначенного муниципальным советником, он заорал во всю глотку:
- Хо-хо!.. Двайте шумэть!.. Да здравствует Костекальд!
- Я и на него не в обиде, - сказал Тартарен. - Должен, однако, заметить, что Экскурбаньес - это воплощение худшего, что есть в тарасконском юге! Я имею в виду не его крики, - хотя, по правде сказать, он орет где надо и где не надо, - а его непомерное тщеславие, его угодливость, которая толкает его на самые низкие поступки. При Костекальде он кричит: "Тартарена в Рону!" Чтобы подольститься ко мне, он то же самое крикнет и о Костекальде. А не считая этого, дети мои, тарасконское племя - чудесное племя, без него Франция давно бы зачахла от педантизма и скуки.
Мы подошли к Роне. Прямо напротив нас догорал печальный закат, в вышине проплывали облака. Ветер словно бы утих, но все-таки мост был ненадежен. Мы остановились у самого моста, - Тартарен не уговаривал нас провожать его дальше.
- Ну, простимся, дети мои…
Он со всеми расцеловался - начал с Бомвьейля, как самого старшего, а кончил мною. Я обливался слезами и даже не мог вытереть их, потому что все еще держал чемодан и пальто, - слезы мои, можно сказать, выпил великий человек.
Тартарен был взволнован не меньше нас. Наконец он взял свои вещи: пальто на руку, картонку в одну руку, чемодан в другую.
- Смотрите, Тартарен, берегите себя!.. - сказал ему на прощанье Турнатуар. - Климат в Бокере нездоровый… В случае чего супцу с чесночком… Не забудьте!
На это ему Тартарен, подмигнув, ответил:
- Не беспокойтесь… Знаете, как говорят про одну старуху? "Чем больше старуха старела, тем больше старуха умнела - и помирать не хотела". Так вот и я.
Мы долго смотрели ему вслед, - он шел по мосту несколько грузным, но уверенным шагом. Мост так весь и качался у него под ногами. Несколько раз Тартарен останавливался и придерживал слетавшую шляпу.
Мы издали кричали ему, стоя на месте:
- Прощайте, Тартарен!
А он был так взволнован, что даже не оборачивался и в ответ не произносил ни слова, - он только махал нам картонкой, как бы говоря:
- Прощайте!.. Прощайте!..
Три месяца спустя. Воскресенье, вечер. Я вновь открываю свой "Мемориал", давно уже прерванный, эту старую зеленую тетрадь с измятыми уголками, начатую за пять тысяч миль от Франции, тетрадь, с которой я не расставался нигде, ни на море, ни в темнице, и которую я завещаю моим детям, если, конечно, они у меня будут. Тут еще осталось немножко места, и я этим воспользуюсь и запишу: нынче утром по городу разнеслась весть - Тартарен приказал долго жить!
Три месяца ничего о нем не было слышно. Я знал, что он живет в Бокере у Бомпара, помогает ему сторожить ярмарочное поле и охранять замок. В сущности говоря, это тоже "приглядка". Я скучал по моему дорогому учителю и все собирался навестить его, но из-за окаянного моста так и не собрался.
Как-то раз я смотрел издали на Бокерский замок, и показалось мне, что на самом-самом верху кто-то наводит на Тараскон подзорную трубу. По-видимому, это был Бомпар. Потом он ушел в башню, но сейчас же вернулся с каким-то очень полным мужчиной, похожим на Тартарена. Полный мужчина посмотрел в подзорную трубу, а потом стал делать знаки руками, как будто он кого-то узнал. Но все это было так от меня далеко, все это было такое маленькое, едва-едва различимое, - вот почему этот случай очень скоро изгладился из моей памяти.
Сегодня с самого утра ко мне привязалась беспричинная тоска, а когда я пошел в город побриться - по воскресеньям я всегда бреюсь, - меня поразило небо, пасмурное, холодное, тусклое: в такие дни особенно четко вырисовываются деревья, скамейки, тротуары, дома. Войдя к цирюльнику Марку Аврелию, я поделился с ним своим впечатлением:
- Какое нынче странное солнце! Не светит и не греет… Уж не затмение ли?
- Как, господин Паскалон, разве вы не знаете?.. О затмении писали в газетах еще в начале месяца.
Марк Аврелий взял меня за нос и, поднеся бритву к самому моему лицу, спросил:
- Слыхали новость?.. Кажется, наш великий человек отправился на тот свет.
- Какой великий человек?
При слове "Тартарен" я вздрогнул и чуть было не порезался о Марк-Аврелиеву бритву.
- Вот что значит покинуть родину!.. Он не мог жить без Тараскона…
Цирюльник сказал истинную правду.
Жизнь без славы, жизнь без Тараскона - конечно, это была для Тартарена не жизнь.
Бедный дорогой учитель! Бедный великий Тартарен!.. Но какое же, однако, стечение обстоятельств!.. Солнечное затмение в день его смерти!
И до чего же чудной у нас народ! Бьюсь об заклад, что весь город тяжело переживает его кончину, но тарасконцы делают вид, что это им как с гуся вода.
А дело-то в том, что после истории с Порт-Тарасконом, в которой проявились их чересчур увлекающиеся, любящие все на свете преувеличивать натуры, они теперь стараются прослыть людьми в высшей степени трезвыми, в высшей степени уравновешенными, хотят показать, что они исправились.
Ну, а если говорить по чистой совести, то мы совсем не исправились, мы перегибаем палку в другую сторону, только и всего.
Мы уже не утверждаем: "Вчера в цирке было более пятидесяти тысяч зрителей". Мы утверждаем обратное: "Вчера в цирке было от силы человек шесть".
Но ведь это тоже преувеличение.
1890
КОММЕНТАРИИ
НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТАРТАРЕНА ИЗ ТАРАСКОНА
"Есть в языке Мистраля словцо, которое кратко и полно определяет одну из характерных черт местных жителей: galeja - подтрунивать, подшучивать. В нем виден проблеск иронии, лукавая искорка, которая сверкает в глазах провансальцев. Это galeja по всякому поводу упоминается в разговоре - и в виде глагола, и в виде существительного: "Veses - pas?.. Es uno galejado…" ("Неужели ты не понимаешь?.. Ведь это только шутка…") Или же: "Taisote, galejaire!" ("Замолчи, противный насмешник!") Но быть galejar'ом - это вовсе не значит, что ты не можешь быть добрым и нежным. Люди просто развлекаются, хотят посмеяться! А в тех местах смех вторит каждому чувству, даже самому страстному, самому нежному… И я тоже ведь galejaire. Среди парижских туманов, забрызганный парижской грязью и парижской тоской, я, может быть, утратил способность смеяться, но читатель "Тартарена" заметит, что в глубине моего существа был еще остаток веселости, который распустился сразу, едва я попал на яркий свет тех краев… Ведь "Тартарен" - это взрыв хохота, это galejade."
Так Доде характеризовал первую часть своей трилогии спустя пятнадцать лет после ее выхода ("История моих книг", очерк "Тартарен из Тараскона"). Однако в основе этой "галейяды", как и в основе всех книг Доде, лежал жизненный материал. Корни ее уходят в тот период времени, когда молодой писатель побывал в Алжире. "В один прекрасный ноябрьский день 1861 года мы с Тартареном, вооруженные до зубов, с "шешьями" на макушках, отбыли в Алжир охотиться на львов. По правде говоря, я ехал туда не специально с этой целью: мне прежде всего нужно было прокалить на ярком солнце мои слегка подпорченные легкие. Но ведь недаром, черт побери, я родился в стране охотников за фуражками! Едва ступив на палубу "Зуава", куда как раз погружали наш огромный ящик с оружием, я, больше Тартарен, чем сам Тартарен, стал воображать, будто отправляюсь именно затем, чтобы истребить всех атласских хищников".
"Тартареном", с которым Доде отправился в Алжир, был его сорокалетний кузен Рейно, коренной житель Нима, мечтатель и фантазер, страстный любитель приключенческих романов и охотник за фуражками; он был так силен, что сограждане утверждали, будто у него "двойные мускулы", а в доме его рос карликовый баобаб в горшке из-под резеды… Едва прибыв в Алжир, кузены, смущавшие переселенцев своим экзотическим видом, а арабов - своим оружием, убедились, что на львов им охотиться не придется - надо ограничиться газелями и страусами. Тем не менее Доде, позабыв предписание врача о необходимости покоя, за три месяца исколесил весь Алжир вслед за своим неугомонным спутником, "преданный ему, как верблюд из моей повести", по собственному выражению писателя. Он встречался с французскими чиновниками и продажными арабскими шейхами, видел всю нелепость и жестокость колониальной администрации, нищету населения, задавленного двойным гнетом - французов и местной знати.
В конце февраля 1862 года Доде вернулся во Францию. Привыкнув во время путешествия записывать свои впечатления, он создает на основе этих записей несколько очерков, которые печатает в газетах. 18 июня 1863 года в "Фигаро" появился рассказ "Шапатен, истребитель львов" - о похождениях провансальского "тэрка" в Алжире; кузен Рейно уже приобрел в нем черты будущего Тартарена.
- Несколько лет спустя Доде вновь обратился к этой вещи, поняв, что тема далеко не исчерпана. "Восемь лет назад я напечатал "Приключения Шапатена из Тараскона"; они появились в "Фигаро". Из-за них у меня вышла ссора с кузеном Рейно. Вещь была коротенькая, поместилась в одном номере тогдашнего "Фигаро". Но потом я решил, что в ней есть отличный веселый сюжет, зарисовки юга и особенно зарисовки Алжира, Алжира комического, поскольку именно так позволял мне рассказать о нем характер моего героя. Я взял свой старый рассказ и развил его, но из-за того, что имя Шапатен стало в Ниме прозвищем Рейно, мне не хотелось снова им пользоваться… Я стал искать другое имя, и один мой приятель подсказал мне раскатистое имя Барбарен (я знал Барбаренов в Эксе и в Тулоне), и я воспользовался им", - писал Доде своему кузену и другу Тимолеону Амбруа.
Но герою-южанину необходим был достойный фон, и таким фоном явился Тараскон - этот обобщенный образ юга Франции. "Тараскон был для меня лишь псевдонимом, подобранным на дороге Париж - Марсель, - вспоминает Доде, - это слово южане произносят так раскатисто, что оно, когда выкрикивают названия станций, звучит победно, точно воинственный клич индейцев. В действительности "родина Тартарена и охотников за фуражками" находится в пяти-шести милях от Тараскона, по другую сторону Роны". Это Ним. Ему "Тараскон" обязан многими деталями. "Там видел я в детстве баобаб, чахнувший в горшке из-под резеды, - образ моего героя, стесненного рамками маленького города; там семейство Ребюффа пело дуэт из "Роберта Дьявола"".
В 1868 году роман стал печататься в газете "Пти монитор" без подписи, под заголовком "Барбарен из Тараскона". После опубликования двенадцати фельетонов печатание прекратили. Доде и позже, когда писал "Историю моих книг", объяснял это отсутствием успеха у читателя, однако его сын Люсьен приводит более правдоподобную причину: "Подтрунивание над администрацией [алжирской] было плохо воспринято в высших сферах". Доде передал "Барбарена" в "Фигаро", однако и тут ему не повезло. "Секретарем редакции "Фигаро" был в ту пору Александр Дювернуа… По странному стечению обстоятельств, я встретил Александра Дювернуа девять лет назад во время моей веселой экспедиции: он был тогда скромным чиновником гражданской администрации в Милианахе и с тех пор сохранил воистину благоговейное отношение к нашей колонии. Раздраженный, рассерженный тем, как я описал дорогой его сердцу Алжир, он, хотя и не мог помешать публикации "Тартарена", устроил так, что вещь была разорвана на куски, которые под ужасающим стереотипным предлогом "обилия материала" печатались так редко, что маленький роман растянулся в газете на столько же времени, что и "Агасфер" или "Три мушкетера"… Потом новые волнения. Герой моей книги именовался тогда Барбарен из Тараскона. И надо же так случиться, что в Тарасконе жило старинное семейство Барбаренов, которое пригрозило мне жалобой в суд, если я не изыму их имя из этого оскорбительного фарса. Мой суеверный страх перед судами и правосудием заставил меня согласиться заменить Барбарена на Тартарена уже в корректуре, которую пришлось пересматривать строчку за строчкой, скрупулезнейшим образом охотясь за литерой "Б". Несколько штук на трехстах страницах, должно быть, ускользнуло от моего взгляда, и в первом издании можно найти и Бартарена, и Тарбарена…" ("История моих книг").
Отдельной книгой "Необычайные приключения Тартарена из Тараскона" вышли после франко-прусской войны, в 1872 году, в издательстве Дантю с посвящением нимскому приятелю Доде Гонзагу Прива. Книга расходилась хорошо, хотя и не имела сначала такого шумного успеха, как последующие романы Доде. Далеко не все читатели поняли то, что составляло предмет гордости автора, - типичность главного героя. А между тем именно ее ставил Доде во главу угла; это он подчеркнул эпиграфом, об этом писал в "Истории моих книг": "Должен признаться, что, при всей моей любви к красивому слогу, к гармонической и яркой прозе, я не считаю, что в них заключено для романиста все. Ею истинной радостью остается иное: создавать живые существа, силой правды пустить по земле типы, которые потом сами начинают бродить среди людей с тем именем, с теми жестами и ужимками, которыми наделил их автор и которые заставляют говорить о них, - любимы ли они или презираемы, - вне связи с их создателем. Я сам всегда испытываю одно и то же чувство, когда при мне говорят об одном из прохожих на жизненном пути, об одной из марионеток в комедии политической, художественной или светской жизни: "Это настоящий Тартарен, настоящий Монпавон или Делобель". Меня охватывает трепет, трепет гордости, какую испытывает спрятавшийся в толпе отец, когда аплодируют его сыну и когда бедняге каждую минуту хочется крикнуть: "Это мой мальчик!""