Об Эдгаре он был немало наслышан от своего внука.
Два года, которые Рысек провел в Варшаве после окончания школы в Ловиче, прошли в непосредственной близости к Эдгару. Несмотря на всю свою неразговорчивость, Рысек иногда, приезжая на каникулы, все же рассказывал деду о своем учителе. Учился Рысек в консерватории, где у него были свои профессора, и все равно Эдгар оставался для него "учителем" в старом, библейском значении этого слова. Рысек помнил все, что говорил ему Эдгар, хотя и не все мог понять, а тем более передать. Но с его слов у деда сложился образ композитора, совсем отличный от образа того человека, который когда-то ел у них раковый суп и потом приезжал еще раз-другой, чтобы пригласить Гелену погулять в Аркадии.
Но теперь, когда он слушал эти четыре песни, не видя ни переполненного зала, ни белых перьев Эльжбеты, когда перед глазами у него была лишь темная, сырая и низкая комната со скудной мебелью и Гелена, которая хлопотала, нагнувшись возле низкого коричневого буфета с полированными резными колонками, - образ этот не приобретал никаких реальных черт. До слуха его долетали непонятные и бессвязные, как ему казалось, звуки и слова, отчетливо произносимые Эльжбетой, но слова, которые говорили о чем-то чуждом ему и неинтересном, а если и обозначали вещи знакомые (например, флейту), то в таких сочетаниях, которые казались Яжине по меньшей мере диковинными.
Когда отзвучало последнее, чистое и высокое ля-бемоль, как будто заключившее в себе переживания сидящих в зале, и раздались аплодисменты - этот несогласованный, глупый и необъяснимый шум, - старый Яжина распутал провода и, откладывая черные раковинки наушников, огляделся, как будто желая увериться, что ничего здесь, в Ловиче, не изменилось. Потом прикрыл глаза и откинулся в кресле. Когда он поднял веки, перед ним стояла Гелена.
- Ну и что? - спросила она, подбоченясь.
Яжина отвел взгляд.
- Да ничего… Не знаю.
- Ну и как там наш пан Эдгар?
Произнесла она это с такой горечью, как будто в вопросе заключался совсем иной смысл, и, не дождавшись ответа, вновь направилась к шкафу. Яжина посмотрел в ее сторону со страдальческим видом.
- Если бы тут был Рысек… - прошептал он.
- Ну и что было бы? - спросила Гелена, которая, видимо, напряженно ждала, что он скажет, потому что издалека расслышала этот шепот.
- Если бы тут был Рысек, - повторил органист несколько громче, - то, может быть, он объяснил бы мне…
- А так ты не понимаешь?
- Не понимаю, - беспомощно заключил старый Яжина.
Гелена направилась было к кухне, но остановилась.
- А что тут понимать? - словно про себя сказала она. - Всякая музыка одинакова, немного шуму - и все… И говорить не о чем.
- Не чувствуешь ты, - вздохнул Яжина.
- А что мне чувствовать? Господская это забава. Делать пану Эдгару нечего, вот и пишет всякое-этакое, а люди слушают… А чего ради это слушать? Чего ради об этом говорить? Чтобы ему деньгами карман набивать? У него же их не густо.
- Откуда ты знаешь?
- Стало быть, знаю… - раздраженно отмахнулась Гелена. - И та тоже, раскатывает по Лоадонам, по Америкам, а сама такая же шлюшка, как и все…
- Геля, побойся бога! - слабо отбивался Яжина.
- А что?! Будто я не знаю? Пан Эдгар рассказывал, что она за богатого еврея замуж вышла ради денег.
- Ничего ты в их делах не понимаешь, а плетешь! - вскипел наконец органист.
- Ясно, не понимаю. Где уж мне до этих господ! - огрызнулась Гелена, стоя посреди комнаты и размахивая тряпкой. Казалось, голова ее достает до потолка. - Не про меня это. И еще скажу, не про нас вся эта их музыка. И хорошо, что Рысек умер, потому как он тоже для этого дела неподходящий был…
- Ужасный у тебя язык, Геля.
- Все равно замучили бы его рано или поздно. Ты же помнишь, как он всегда говорил… Неужто не помнишь? "А Ловичу от этого что? Я хочу, чтобы это была музыка для Ловича". - Гелена засмеялась. - Только ошибался он, для Ловича никакой музыки нет.
Старый органист сложил руки.
- Сама каждое воскресенье ее слушаешь. Мессу Монюшки поем…
- Да, да. Бабы голосят: "Мы бога славим, мы бога славим…" Это, что ли, музыка?
Гелена сделала несколько шагов к двери, остановилась, повернулась к отцу и, грозя пальцем, повторила с затаенной страстью в голосе:
- Нет для Ловича музыки!
Очевидно, в ее понимании это значило: "Нет для Ловича счастья".
Какое-то время старый Яжина сидел, понурив голову, потом спрятал лицо в ладонях. Нет больше Рысека, лежит там, возле стены, только кости от него остались. Интересно, как этот горб выглядит у скелета?
Все помнит он, точно вчера это было. Рысек, потный весь, лежал в алькове и выглядел так, будто его из гроба вынули. Приехал на автомобиле Эдгар, быстро вошел в его комнату, слегка волоча ногу, и наткнулся на Гелену, которая стояла у стола. "К мертвым так приезжаете, - сказала она, - а живые вам не нужны". Эдгар прошел прямо к алькову и сел возле кровати. Рысек был в сознании и улыбнулся ему. Только уж ничего не говорил… Эдгар взял его за руку…
Старый Яжина встал и подошел к роялю. Над роялем в узкой золоченой рамке висела фотография Рысека в костюме для первого причастия. Более поздней фотографии внука у него не было. Фотография была скверная, черты расплывчатые, выражение лица на снимке фиолетового оттенка было смазано, отчетливо видны были только широко раскрытые глаза мальчика и большой белый бант над локтем.
- Ничего от тебя не осталось, ничего, ничего, - прошамкал старый органист. - А то бы ты мне объяснил… Я ведь ничего не понимаю…
Дрожащими руками принялся, он рыться в груде нотной бумаги, так и лежавшей на рояле, как ее оставил Рысек. Из бумаг выпал портрет Эдгара Шиллера - вырезка из какого-то заграничного журнала. Эдгар сидел в несколько манерной позе с папиросой в руке, подстриженные усики придавали красивому лицу фатоватое выражение. Уставясь на эту вырезку, Яжина твердил, точно пьяный:
- Видит бог, пан Эдгар, не понимаю!
Вошла Гелена. Увидела, что отец держит что-то в руке, и заглянула ему через плечо.
- Ну и ну! Откуда такое взялось? Сколько раз я перебирала эти бумаги и не видала…
Она взяла у отца портрет и поднесла к лампе, вглядываясь в него с каким-то насмешливым и вместе с тем как будто слегка смягчившимся выражением лица.
- Ишь ты, какой франтик. А похож!
- Ты трогала это? - спросил обеспокоенный органист.
- А что, брала там какую-то бумагу, - ответила она небрежно, не отрывая глаз от вырезки.
- Я же тебе говорил: не смей трогать!
Гелена пожала плечами.
- Ой да уж!.. - и спрятала портрет Эдгара в кармашек на груди. - Век, что ли, им лежать на рояле? Только мухи засиживают…
Яжина схватил груду нотной бумаги и прикинул на руке. Она показалась ему куда легче, чем раньше.
- А куда остальное девалось? - закричал он.
- Опять ты за свое! - вспылила Гелена. - Ведь тут же был тот еврейчик из Лодзи, Артурек, он и забрал…
- И после Мальского здесь было больше.
- Да не век же этим бумагам тут лежать!
- Гелена!
- Да кому оно нужно?!
Яжина медленно направился к дочери. Весь он как-то подобрался и одеревенел, это одновременно было и смешно и страшно. Гелена хотела было рассмеяться и тут же раздумала.
- Ой-ой! - вскрикнула она и быстро ускользнула на кухню.
Яжина бросил кипу исчерканной нотной бумаги на рояль, быстро подошел к буфету и распахнул дверцы, но было уже темно и он ничего не мог разглядеть. Тогда он запустил руку в глубину и принялся ощупывать бумагу, подстеленную под чашками и стаканами. Тонкими, чуткими пальцами уловил он узор нотных линеек. Тихо охнул и принялся выдирать бумагу из-под посуды, резкими, нервными движениями. Несколько рюмок, зазвенев, упали на пол, но старик, не обращая на это внимания, продолжал выдирать бумагу.
С кухни влетела Гелена.
- Отец! - завопила она. - Да ты никак пьян! Он еще и посуду бьет!
Яжина обеими руками поднял над головой бумагу. Глаза его жестоко сверкали.
- Ты, падаль, - прошептал он, - ты всегда его ненавидела. Всегда к нему ревновала… и сейчас, после смерти, готова его добить… осиновый кол готова…
Гелена не выдержала.
- Да, осиновый кол! - крикнула она пронзительно. - Сколько же еще с этим вурдалаком жить! Никакой мочи нету, все только Рысек да Рысек! Только одно и было. Да что у меня, своей жизни нет? Что я, не человек?! Что мне не жить теперь, что ли?!
Она упала в единственное кресло и разрыдалась, громко, открыто, наконец-то от всей души своей.
Напуганный этим плачем, Яжина быстро зашлепал к креслу, оставив бумаги на буфете, и стал гладить дочь по голове.
- Геля, что с тобой? - тупо твердил он. - Ну не плачь же, доченька! Разве ж ты мне не дочка? Последняя моя…
- Стало быть, не дочка, - сквозь слезы воскликнула Гелена. - Даже не пожалеешь. Всю жизнь… всю мою жизнь…
Судорожные рыдания перехватили ей горло.
- Вот возьму да наложу на себя руки! - закричала она вдруг.
Яжина обхватил ее голову.
- Дочка, - шептал он, - дочка… Да чем же я тебе помогу? Я же и сам… Я ведь и сам…
И больше ничего не мог сказать. Только прижался головой к заплаканному лицу Гелены и тоже разрыдался.
X
Дося Вевюрская была музыкальна от природы да к тому же столько наслушалась за годы, проведенные в гардеробе филармонии, что издалека, снизу, знала, как идет концерт. Когда после трагического минора зазвучал чудесный мажор финала Пятой симфонии, она встрепенулась, стряхнула с себя не то дрему, не то задумчивость, в которой пребывала вот уже полчаса, и приготовилась к решительным действиям, - окинула взглядом ряды пальто и шуб, сгрудившихся на вешалках, взглянула на шляпы, мужские и дамские вперемешку, проверяя, все ли в порядке, и прикидывая, откуда придется начать. И тут-то она заметила, что в просторном вестибюле, среди людей, которые пришли встретить своих близких, есть и знакомые. Напротив ее барьера, напротив ее "царства", как она сама его называла, прохаживался взад-вперед, солидно, как этого требовала его полнота, Франтишек Голомбек. Он доброжелательно улыбнулся ей.
- Добрый день, вернее, добрый вечер, пан директор, - сказала Дося. - Видела я, видела - жена ваша сегодня с сыновьями пришла. Какие уже большие мальчики!
- А вы не знаете, скоро кончится? - спросил Голомбек.
- Сейчас конец, уже трубы играют, - воскликнула Дося.
- Жена у вас раздевалась?
- Нет, пани директорша всегда раздевается там, дальше, у Вероники. Но вы туда не ходите, там всегда давка.
Сквозь триумфальные звуки фанфар наверху почувствовалось оживление, на лестницах появились капельдинеры в красных куртках. Шофера, гревшиеся в вестибюле, вышли на улицу. Несколько слушателей уже спустились по лестнице, быстро оделись и покинули филармонию. По всему было видно, что концерт подходит к концу. Неожиданно двустворчатые стеклянные двери распахнулись, и в вестибюль стремительно вошла высокая молодая девушка. Чуть не столкнувшись с Голомбеком, она отпрянула, а затем, хотя лицо ее было озабоченным, невольно улыбнулась и поклонилась ему.
- Чуть не сшибла вас, пан директор! Простите, я очень спешу к тете.
И она подошла к барьеру.
- Где у тебя глаза, Ядька! - недовольно проговорила Дося. - Если болтать пришла, так могла бы и пораньше. А то концерт уж кончается.
Ядвига, она же "Жермена", так странно посмотрела на Досю, что та встревожилась.
- Что случилось? Да ты в своем уме? - спросила Дося раздраженно.
- Дядю сегодня днем арестовали. У нас обыск, - сказала "Жермена" самым обычным тоном.
- Во имя отца и сына… - прошептала, бледнея, Дося. - А как это произошло?
- Откуда я знаю? Пришел там какой-то и сказал. А сейчас дворничиха не пустила меня наверх: жандармы, говорит, пришли, обыск делают.
- Какие еще жандармы, теперь нет жандармов.
- А я что, разбираюсь в этом?! Пришли - и все…
- О боже мой… - заломила руки Дося. - Что теперь Янка будет делать?
- Вот, вот… - прошептала "Жермена". - Что теперь делать?
Голомбек, заинтересованный их разговором, подошел к клетушке.
- Что случилось? - спросил он. - У вас обеих такие лица…
- Ничего, ничего, - быстро ответила Вевюрская и тайком подмигнула Яде, чтобы та помалкивала.
В эту минуту наверху раздался гром аплодисментов, и сразу же по мраморной лестнице волной хлынула публика. Все неслись, как будто спасаясь от преследования, у каждого мужчины на пальце болтался медный номерок. Вестибюль вдруг захлестнуло людским половодьем, хотя наверху еще гремели аплодисменты. Возле гардероба скопилась толпа, началась даже легкая давка.
У Доси, когда она забрала первые номерки, руки так и прыгали, и она хватала не ту одежду. Толпившиеся у вешалок люди теряли терпение.
- Побыстрее, милая, побыстрее! - кричали ей.
- Сейчас, сейчас, сейчас! - откликалась Вевюрская и совала кому-то в руки чужое пальто.
- Да сюда же, сюда!
"Жермена", на шаг отступив от барьера, терпеливо выжидала, пока кончится вся эта толчея. Людей это раздражало.
- Что вы тут стоите? И без того тесно, - проворчал высокий худой господин.
- Значит, надо, если стою, - отрезала она. - Voilà!
Господин окинул ее удивленным взглядом. Сыновья Голомбека вышли из зала довольно поздно, но зато с лестницы помчались как ураган. Оля сказала мужу:
- Побудь с детьми, я получу пальто.
Анджей молча схватил отца за руку. Ему столько хотелось рассказать, и слова все сразу так просились на язык, что в первую минуту он не мог произнести ни звука. Антек опередил его:
- Панна Эльжбета пела, как ангел! И пан Губе был.
- А Губерта не взял с собой, - выпалил наконец Анджей. - И еще сказал, что Губерт пошел к товарищу. А это вовсе и неправда. Зачем он врет?
- Потому что боится Злотого, - буркнул Антек.
- Мальчики, не говорите глупостей, - заметил с улыбкой Голомбек.
- И вовсе это не глупость, папа, - дергал его за руку Анджей. Он уже пришел в себя и теперь не давал Антеку вставить ни слова. - Это же правда, чистая правда. А содовую воду продавала девушка с прической, как у тети Михаси.
Тетя Михася не разрешала мальчикам называть себя бабушкой.
- Только волосы у нее светлые, - серьезно заметил Антек и вновь зарумянился, как только он один умел.
Подошла c пальто Оля.
- Ну как? - спросил Франтишек.
- Замечательно, - сказала Оля, и вдруг на глаза ей навернулись слезы. Так она и стояла, беспомощно, с детскими пальтишками на руке. Франтишек сделал вид, что не замечает ее волнения.
- Ну дай же я тебе помогу, - только и сказал он, не глядя ни на нее, ни на мальчиков.
Оля всегда чувствовала, что муж не очень одобрительно относится к тому, что она берет мальчиков в театр, теперь же, когда она впервые повела их в филармонию, недовольство Франтишека проявилось еще отчетливее. Он явно расценивал это как стремление уйти от него в ту область, которая была ему чужда. Музыка была для него чем-то недоступным, и его раздражало, что жена питает к ней такое пристрастие. Оля поняла это и теперь хотела как-то задобрить мужа.
- Жаль, что тебя не было, мы тут столько знакомых встретили. Губе спрашивал о тебе…
- И Злотый тоже, - с иронией вставил Антек. - Говорил, что он тебя знает.
- Конечно, знает, - сказал Голомбек. - И я его знаю как облупленного.
Януш и Зося простились с друзьями в артистической и молча направились по лестнице в гардероб. Здесь их догнала Билинская.
- Вы не идете к Ремеям? - спросила она.
- Нет, Зося очень устала, - сказал Януш.
- Тогда зайдите ко мне перед сном на чай.
Зося знала, что "чай" этот нужно понимать буквально, и с грустью взглянула на Януша.
- Ну разумеется, - ответил тот, - зайдем. - И, нагнувшись к Зосе, шепотом добавил: - Текла наверняка даст нам что-нибудь поесть.
Внизу они наткнулись на Шушкевичей. Пани Шушкевич схватила Януша за плечо. С той поры, как ей наконец удалось выйти замуж, она стала ужасно романтичной и так и вынюхивала, не пахнет ли где любовью.
- Quelle femme charmante que cette madame Rubinstein! - сказала она. - Vous étiez amoureux d'elle à Odessa, n'est ce pas?
Старый Шушкевич кашлянул и прикрыл ладонью белые усы. Зося не выносила его, он слишком живо напоминал ей о продаже Коморова.
- О, это неожиданная новость для меня, - засмеялась она, обращаясь к Янушу. Тот пожал плечами.
Тут к ним с шумом и громом подлетел Адась Ленцкий и принялся целовать ручки "тете Шушкевич" и "пани графине". У него была отвратительная манера выкрикивать титулы и звания.
- Я хотел бы на днях поговорить с вами, пан граф, - обратился он к Янушу.
После разговора в артистической Януша не очень-то интересовали дела, в которые мог посвятить его Адась. Наверняка опять предложит какую-нибудь подозрительную комбинацию вроде тех, что упорно подсовывал ему, отнюдь не смущаясь постоянными отказами.
- Относительно дела моего шурина Гольдмана, - добавил Ленцкий.
Старый Шушкевич недовольно поморщился.
- Здесь - и вдруг говорить о делах, дорогой мой Адась! - заметил он Ленцкому.
- Что ж поделаешь, пан граф просто неуловим! - сказал Пшебия-Ленцкий и столь же шумно распрощался.
Дося с минуту не подавала им пальто, так в нерешительности и стояла с номерком в руке и смотрела на Януша, не зная, стоит ли говорить ему об аресте Янека. Но тут "Жермена" сделала шаг и прикоснулась к локтю Януша. Зося встревоженно взглянула на мужа.
- Пан граф, вы знаете? - шепнула Дося. - Янека арестовали.
Януш ничего не мог понять.
- Как так, почему? - удивленно спросил он.
Зося из-за спины мужа взглянула на "Жермену". Та стояла, высокая, стройная, сведя брови и опустив глаза, и, несмотря на то, что глаз не было видно, во всем ее облике было что-то вызывающее.
- Ну что за расспросы, Януш! - шепнула Зося и, обращаясь к Вевюрской, спросила: - Мы можем чем-нибудь помочь?
- Разве что княгиня… - прошептала Дося почти неслышно. Ей казалось, она должна скрывать, что просит кого-то о протекции. - Но княгине, наверно, сам Станислав скажет.
- Бедный старик, - вздохнул Януш.
Хотя большая часть публики уже покинула вестибюль (давно уже вышла и Оля с мужем, который вел за руку Анджея), возле гардероба еще толпилось много людей, и их начинал раздражать затянувшийся разговор Доси с Янушем и Зосей.
- Пани Вевюрская, - резко сказал стоящий рядом Губе, - разговоры разговаривать будем потом.