Отражение их, подернутое дымкой времени, было не слишком отчетливым. Худые, осунувшиеся, они, казалось, плавали в зеленоватой воде, точно длинные водоросли. Зося передернулась.
- На утопленников похожи, - сказала она и повернулась лицом к передней. - Ну, идем, - добавила она уже веселее и, взяв Януша за руку, побежала наверх.
- Зося! - смеялся Януш, запыхавшись. - Перестань! Ну что ты выдумала!
- Du courage, mon ami, du courage! - ответила ему Зося и без всякого стеснения вошла в гостиную.
Мария встала со своего большого кресла у белого рояля и с некоторым удивлением взглянула на вошедших. Алек, облокотившийся на рояль, встретил дядю и тетку радостным взглядом и зарумянился.
- Наконец-то, - низким голосом произнесла Билинская. - Алек никак не мог вас дождаться. А ему уже спать пора.
Зося с благодарностью взглянула на Алека, не зная, что ему сказать. Алек, казалось, тоже хотел что-то сказать, но не мог решиться и только смущенно откашлялся. Мышинские уселись в кресла, и княгиня позвонила лакею.
Когда Станислав внес чай, Януш и Зося понимающе переглянулись. Заметно было, что Станислав уже знает об аресте сына, хотя выражение его лица не было ни страдальческим, ни трагическим. Станислав не скрывал своей ярости. Зося усмехнулась про себя, настолько неожиданной показалась ей эта реакция Станислава.
Подавая чашки с горячим чаем и ставя на стол тарелочки с сухим печеньем и гренками из черного хлеба (блюдо, которым славился этот дом!), Билинская пыталась занять брата и невестку светским разговором:
- Ну, как вам понравилась Эльжбета? Не правда ли, какой дурной вкус - втыкать в прическу эти длинные белые перья? Выглядела как дикарка, ну, точно эта парижская негритянка… как бишь ее? Жозефина Беккер…
Зося усмехнулась уже открыто.
- Я ведь провинциалка, и мне туалет Эльжбеты показался восхитительным…
- Ты просто кокетничаешь своим церковноприходским воспитанием, - заметил Януш, раздраженно помешивая чай ложечкой.
Зося покраснела до корней волос.
- Ты же знаешь, что здесь мне не перед кем кокетничать, - тихо произнесла она.
И невольно взглянула на Алека. Тот сидел как на иголках, такой же красный, как она. Большие голубые глаза его рядом с пурпуром щек казались фарфоровыми. Зосе сделалось неловко.
- Януш сегодня с левой ноги встал, - обратилась она к золовке, - такого наговорил там о "Шехерезаде"…
- Тебе что, песни Шиллера не понравились? - спросила Билинская.
Януш с укором взглянул на Зосю.
- Неужели мне опять повторять все сначала? Я уже объяснял, что мне лично песни Эдгара очень понравились. Но дело совсем в другом…
Билинская махнула рукой.
- Не жалую я твою концепцию искусства.
Януш сердито отхлебнул чай. С минуту царило молчание. И вдруг Алек чуть хрипловатым, а может быть, срывающимся от волнения голосом спросил:
- Дядя, а что сейчас цветет в оранжереях в Коморове?
- Туберозы, - лаконично ответил Мышинский.
- Ты даже не представляешь, какой чудесный запах в оранжерее, - обратилась Зося к Алеку, - просто дух захватывает. Так, наверно, пахнут тропические цветы. - Потом, обернувшись к княгине, сказала: - Отпусти, Марыся, как-нибудь Алека к нам. Пусть посмотрит на цветы в оранжерее, поохотится. В этом году у нас множество куропаток.
- Не люблю, когда Алек стреляет, - безапелляционно заметила Билинская.
Януш внимательно посмотрел на нее.
- Боюсь, что ему придется немало пострелять в своей жизни.
- Какое ужасное пророчество! - засмеялась Мария. И чтобы сгладить неприятное впечатление от слов Януша, спросила: - Выпьешь еще чаю?
- Спасибо, - откликнулся Януш, - нам пора спать. Зося еще неважно себя чувствует, а рано утром надо ехать в Коморов. Ну, Алек, так когда же ты приедешь охотиться на куропаток?
Алек молча взглянул на мать.
- Ну хоть просто так приезжай, - ласково произнес дядя и поцеловал его в голову.
Когда они были уже у себя - в бывшей комнате Януша на третьем этаже, к ним заглянула Текла.
Разумеется, тут же зашел разговор об аресте Янека. Станислав узнал об этом только вечером и, к удивлению всех, не огорчился, а только рассвирепел и заявил даже: "Говорил я, что все его смутьянство до добра не доведет". Рассказав об этом, Текла добавила:
- Я и не думала, что Станислав такой рассудительный человек. Мне всегда казалось, что он всех нас ненавидит, а ты гляди, оказалось, что он предан нам.
Текла была рада - есть хотя бы видимость, что кто-то разделяет с нею преданность дому Билинских. Вся жизнь ее проходила под сенью "великолепной" жизни этого дома, и она от всей души желала, чтобы жизнь эта и впрямь была "великолепной", то есть внешне блистательной. Темным пятном казалась ей только женитьба Януша и его тусклая, заурядная жизнь где-то на отшибе. В Зосе она видела причину того, что Януш удалился от "света", и поэтому все свои сетования и сожаления выливала на ее голову. Однако на этот раз говорить с молодыми ей пришлось недолго - появился Станислав и попросил выдать ему на завтра скатерть и салфетки, и она тут же вышла за ним, тихо ступая в своих войлочных, отделанных мехом туфлях.
Януш и Зося остались одни. Зося начала раздеваться, Януш сел в кресло, закурил и стал вспоминать то время, когда он холостяком занимал эту комнату и, учась в Высшей торговой школе, мечтал о поездке в Париж. На миг припомнилась ему Ариадна и ее по-мужски, на парижский лад, остриженная голова. Тем временем Зося, достав из шкафа и накинув на себя розовый "варшавский" шлафрок, села на постель и тоже задумалась.
- Ты только представь, - сказала она вдруг, - здесь жизнь идет своим чередом - концерт, чай, картины, чистые салфетки, а там человек сидит в тюрьме. Упал камень в воду, а лягушки себе квакают, и камыши так же шумят…
Януш неумело пускал колечки дыма - курить он стал недавно. Помолчав некоторое время, он равнодушно отозвался:
- Так всегда было!
- Неправда, - с жаром воскликнула Зося, - неправда! Так было лишь тогда, когда шла борьба.
- А борьба идет всегда, - сонно буркнул Януш.
- Борьба! Но за что? - все с тем же жаром продолжала Зося. - И ты всегда все тот же. Борьба! Борьба! А сам дремлешь в этом кресле, пуская клубы дыма. И зачем только ты научился курить? - сварливо добавила она.
- Дорогая моя, неужели что-то изменится от того, что я буду кричать, повышать голос, махать руками? Ни моя судьба, ни судьба Янека от этого не изменится.
- От твоей болтовни наверняка не изменится.
- Это верно, - согласился Януш, - но я никогда не умел много говорить. И буду я говорить или не буду - не только наши судьбы, а и вообще ничего не изменится.
- Это еще вопрос - нужно ли, чтобы изменялось.
- Нет, тут двух мнений быть не может. Должно измениться! Но все зависит не от того, что я буду говорить, а только от того, что буду делать.
- Ты ничего не делаешь, - прошептала Зося.
- Абсолютно ничего, - откликнулся Януш.
И вновь выпустил несколько колечек дыма, внимательно следя за ними. Зося плотнее закуталась в шлафрок. Долгое время они молчали.
- Холодно тут что-то, - сказала Зося, - не хочется идти в ванную.
И вдруг заломила руки.
- Как я не люблю здесь ночевать! - воскликнула она патетически. - До чего мне здесь всегда не по себе! И мысли какие-то неприятные.
- А в Коморове мысли приятные?
- Так и стоит у меня перед глазами этот Янек, - продолжала Зося, не обращая внимания на вопрос Януша, - и насмешливый взгляд той девчонки, что смотрела на нас в гардеробе. Почему она смотрела на нас такими глазами? Отвратительная она, эта "Жермена".
- А знаешь, я не удивляюсь, что она так смотрела на нас. Думаю, что она абсолютно не понимала, как мы можем там находиться.
- Но ведь понимает же она, что такое концерт?
- Что такое концерт, возможно, и понимает. Но что такое концерт, когда арестован ее дядя, ее опекун, - этого наверняка не понимает. Мы этого тоже, вероятно, не поняли бы.
Зося шевельнулась на постели, но, вместо того чтобы встать, прилегла, отвернув угол одеяла, прикрыла ноги и задумалась.
- Значит, все прекрасное, что было там, - Эльжбета Шиллер, и эти песни Эдгара, и эта музыка, такая… ласкающая, нет, даже не ласкающая, а захватывающая, и Бетховен, которого мы не слушали, - все это ничего не значит только потому, что Янек Вевюрский сидит за решеткой?
Януш улыбнулся, нагнулся в кресле и положил свою ладонь на свисающую с постели руку Зоей.
- Нет, значение все это имеет, только совсем другое.
- Какое же? - насторожилась Зося.
- Не то, какое мы придавали концерту, слушая его, и не то, какое Эдгар придавал своим песням, сочиняя и слушая их потом со слезами на глазах. Я наблюдал за ним в ложе… Они все еще думают, что спасение человечества в искусстве. Вот это я и хотел сказать после концерта, но меня никто не понял. Не поняла и ты.
- Потому что ты не подготовил меня к этому. Ведь ты же никогда не говоришь мне, что́ ты думаешь.
Януш вновь уселся спокойно, глядя на папиросный дымок.
- А я еще так не думал. Но именно во время концерта все эти мысли и пришли мне в голову, а потом… И поэтому я никогда тебе об этом не говорил. Да и вообще я не умею говорить о таких вещах, мне это кажется слишком патетичным, слишком величественным, особенно там, в деревне, где я роюсь в навозе и выращиваю примулы. Видишь ли, я в противоположность тебе люблю ночевать на Брацкой. Это напоминает мне мою холостую жизнь и все, что я здесь пережил. Хотя пережито было не так уж много. Я, собственно, все пережил еще там, в Маньковке. В самой ранней молодости, наедине с выживающим из ума отцом. Вот его игра на пианоле действительно не имела никакого значения.
- Потому что ты доискиваешься метафизического значения во всех мелочах жизни, во всем, что нас окружает.
- Не знаешь ты меня, Зося, - с какой-то горечью сказал Януш, - вот и приписываешь мне какую-то тягу к метафизике.
Зося вскочила с постели, села перед зеркалом и принялась причесываться на ночь. Когда она распустила волосы, лицо ее стало еще тоньше, а глаза запали еще глубже. Этот болезненный вид выводил ее из себя, напоминая о недавно пережитой беде.
- А откуда мне тебя знать? - отозвалась она, раздирая гребнем волосы. - Откуда? Так я никогда тебя не узнаю. Сидишь, как сыч, и каждый раз говоришь что-нибудь другое. Каждый раз, когда у нас завязывается настоящий разговор, ты мне кажешься иным, и что хуже всего - совсем не новым! И все твои разновидности - это круговращение возле одного и того же кола, к которому ты привязан невидимой, но крепкой веревкой.
Януш, внимательно посмотрев на нее, закурил вторую папиросу.
- Надымишь, - заметила Зося.
- Проветрим, - возразил Януш.
- Ты всегда что-то таишь.
- И ты тоже. - Януш пересел на другое кресло, чтобы лучше видеть Зосю, он любил смотреть, как она причесывается. Движения ее были ловкие, хотя и нервные.
- Во мне ничего нет, - усмехнулась она, - пустой глиняный кувшин.
- Для красивых полевых цветов.
- Ты же не любишь полевых цветов, ты любишь туберозы, - Зося повернулась к Янушу на своем пуфике и наконец-то улыбнулась ему ясно и просто.
- А ты меня все же знаешь, - упрямо сказал Януш. - То, что ты сказала о круговращении, - это правда. Может, ты знаешь меня даже лучше, чем тебе самой кажется.
- Все это только домыслы. Но вернемся к концерту, - сказала она, как-то беспомощно разводя руками. - Неужели ты действительно не можешь мне этого объяснить? Какое это имеет значение?
Януш улыбнулся.
- А ты настойчива. Спроси об этом у Янека, когда его выпустят из тюрьмы.
- А он знает? - удивилась Зося.
- Наверняка! - Януш встал и скинул пиджак. - Он-то наверняка знает! - И вдруг добавил: - Ты знаешь, и я хотел бы вот так, хоть раз в жизни знать что-то наверняка!
И поцеловал жену в лоб.
XIV
Старые Шиллеры каждый раз, когда приезжали в Варшаву - а случалось это довольно редко, - останавливались у своей дальней родственницы Кази Бжозовской. Жила Казя на улице Згода - место было очень удобное, и от филармонии недалеко. У Кази было три сына. Двое из них, художник и литератор, были сейчас в Англии, а самый младший, музыкант, сидел еще в Закопане - этот любил бродить по горам, так что приезд Шиллеров нисколько не стеснял кузину.
Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.
Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:
- Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…
Старый Шиллер передернулся и фыркнул по своему обыкновению:
- Ты, Паулина, словно ребенок. Чего же еще можно ожидать от таких людей…
- Ничего особенного я и не ожидала. Но ведь это вполне естественно. Мы же все-таки родители Эдгара и Эльжбеты…
Шиллер вновь передернулся.
- Нас может огорчать только то, что они бывают в таком обществе. Ну что это за общество? Торговля семенами…
- Да не в этом же дело, не в этом, - твердила Паулина, - тут совсем иное.
Казя Бжозовская жила во дворе, на втором этаже. Они позвонили. Открыла сама хозяйка, высокая опрятная пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. Голубые глаза ее глядели очень приветливо, а легкое подергивание головы, что-то вроде нервного тика, не казалось неприятным. Она обрадовалась возвращению родственников.
- Раздевайтесь, садитесь и рассказывайте. Проходите в гостиную, сейчас я приготовлю чай.
Старый Шиллер помог жене снять тяжелую шубу, которую та надела скорее напоказ, нежели от холода, и они вошли в гостиную. Это была небольшая комната с небогатой мебелью; единственным украшением ее был большой черный рояль и полка с нотами. Шиллер уселся на обитом кремовой материей пуфе, Паулина - в просторное кресло. Она тут же закурила и, по обыкновению, устремила взгляд на безобразную висячую лампу, пуская дым в ее сторону, точно принося ей жертву этим воскурением.
- А что, собственно говоря, можем мы рассказать Казе? - сказала Паулина после минутного молчания.
- Ничего, - сказал Шиллер, дернув правым плечом.
- Мне вот кажется - мы и сами не знаем, что перечувствовали. Как-то унизительно… Ты хорошо сказал это маленькой Оле…
Старый Шиллер взял с полки нотную тетрадь и, надев очки в черной роговой оправе, начал внимательно ее просматривать.
В ответ на слова жены он взглянул на нее поверх очков.
- Оля далеко уже не маленькая, маленькой она была в Одессе. Теперь это уже старая баба. Ты просто не замечаешь, как все старится.
Паулина улыбнулась.
- То, что ты стареешь, я давно заметила. И становишься несносным, старый ворчун. Даже былую рассеянность утратил вместе с юмором и оптимизмом. Но сегодня я заметила, когда они вышли на сцену, что наши дети тоже постарели. Очень постарели.
- Дети? - спросил Шиллер, не отрывая глаз от нот и тихо напевая мелодию. - А как же иначе! Они уже давно перестали быть детьми…
- Для нас они никогда не перестанут быть детьми.
- Это только так кажется. Иногда в конце лета в кустах находят пустые, заброшенные гнезда… покинутые гнезда. А птенцы упорхнули.
И, отстранив ноты, он взглянул на жену открыто.
- Ну что ж, - Паулина сразу поняла, что он имел в виду, - но для родителей дети всегда остаются детьми. И очень странно, когда замечаешь, что твои собственные дети стареют. Они были для нас детьми. А теперь стоят лицом к лицу со старостью. Мы-то еще помним их в передничках, в гимназических мундирчиках. И вот сегодня я увидела, что у ЭЛьжуни уже седые волосы; издалека, правда, их еще не видно, но когда она причесывается…
- Что ты говоришь? - невольно удивился старый Шиллер. - Седые волосы? Ты так рано не седела.
- Еще раньше.
- Неужели? А сколько же ей сейчас лет, нашей Эльжбетке? Постой, постой… Когда она родилась?
- Представь себе, - медленно начала Паулина, глядя на лампу, - представь себе, через месяц ей будет сорок пять лет… Мы забываем о времени, потому что у нас нет внуков. А вот у Михаси их много. Ты же видел Олиных сыновей. Уже большие мальчики. Как все растет.
- Как все растет, - повторил вдруг спокойно Шидлер, - как все изменяется. Ты знаешь, я еще мальчишкой не любил находить такие гнезда, такие вот опустевшие гнезда.
На этот раз вспылила Паулина.
- Да что ты заладил об этих гнездах? Ну вылетели и вылетели. Вспомни, как давно вылетели. Пора бы тебе привыкнуть.
- А что? Разве я не привык?
Вошла Казя с чаем и бутербродами.
- Вы, наверно, голодные, - сказала она, ставя поднос на столик. - От переживаний даже не обедали.
- Мы обедали у Эдгара. В "Бристоле", - сказала Паулина.
- Ну, какие у вас впечатления от концерта? - спросила Казя и села на стул, словно приготовилась выслушать долгий рассказ.
Супруги неуверенно переглянулись.
- Конечно, нам очень понравилось, - сказала наконец Паулина поспешно, как будто хотела сгладить впечатление неуверенности. - Эльжуня так великолепно выглядела и чудесно пела. И песни Эдгара так трогают!
- Ужасно жалко, что мой Рудольф не мог послушать. В этом году он кончает консерваторию, но горы для него, кажется, еще большая страсть, чем музыка.
Паулина улыбнулась. Она знала, что у младшего сына Кази есть еще одна страсть, посильнее гор и музыки.
- Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, - спокойно и размеренно сказал Шиллер. - Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…
Казя возмутилась.
- Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей великолепно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.
Паулина улыбнулась.
- А это у тебя, часом, не самообман, Казя?
- Какой еще самообман?
- Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети - это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…
- Даже стареют, - повторил Шиллер.
- И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся "стариками родителями" и уже не имеем никакого влияния на детей - даже начинаем им мешать…
- Мешать? Что ты говоришь, Паулина! - абсолютно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. - Мы всегда им нужны.