Гавша восседал во главе стола, на княжьем месте. Далее за обеими половинами длинного застолья жевали, чавкали, пили, рыгали и хохотали дружинные отроки. Посреди палаты бренчали бубенцами скоморохи в мягких остроконечных шапках, ходившие колесом вокруг двух кукольщиков. Те, задрав над головами рубахи с вшитыми понизу проволоками, оживляли кукол, насаженных на руки. Игралище представляло киевский мятеж и изгнание Изяслава. Главным победителем незадачливого князя был боярин Гавша Иванич. Он на все лады честил Изяслава, чем вызывал одобрительный смех и возгласы дружинников. Затем в руках у него появилась дубина, тут же начавшая охаживать князя по бокам и по голове. "Ой! Ой! Ой! - верещала кукла Изяслава. - Помогите! Убивают! Где мои верные бояре?" - "Разбежались твои верные бояре, - пробасила кукла Гавши Иванича. - Один я остался, до смерти будешь помнить мою верность!" В конце игралища над рубахами кукольщиков появился тряпично-деревянный князь Всеслав. Он посмеялся над бежавшим врагом, а потом щедро наградил боярина Гавшу Иванича золотом и селами, принял его в совет княжих мужей и женил на своей дочке.
Гавша, ковырявший ногтем в зубах, остался доволен представлением. Рассеянный взгляд его упал на юного, безусого отрока, сидевшего в конце стола. Имя отрока было Лютобор, слишком грозное для белолицего, кудрявого юнца с пухлыми губами и простодушным взором. Лет ему исполнилось пятнадцать. Гавша уже перевел его в гриди - сторожить свой покой, - чтоб всегда иметь на глазах. Но пока не решался подступить к отроку ближе и поговорить накоротке. Софийский комит Левкий Полихроний научил Гавшу многим новым и интересным вещам. Теперь Гавша Иванич желал опробовать науку комита на отроке с девичьими глазами.
Это было непросто. Требовалась осторожность. Неизвестно, как отнесется к такому учению отрок, неплохо владеющий, между прочим, мечом. Гавша живо помнил собственную ненависть к исаврянину, вспыхнувшую в единый миг в ту самую ночь, когда комит показал ему все, что умел. Сотника спасло тогда то, что работать мечом он умеет не хуже, а Гавша был во хмелю. Две седмицы после того он мечтал только о том, чтобы подстеречь где-нибудь комита и зарезать, как свинью. Случая не представилось. Через три седмицы он пришел к Левкию и попросил повторить.
Лютобор заметил его взгляд, ставший ищущим и жадным. Гавша не отвел глаза. Отрок смотрел в ответ прямым и ясным взором, слегка хмурясь, чтобы придать себе мужественный вид. Гавша усмехнулся и решил сегодня же ночью позвать юнца для разговора.
В палату вошел холоп и объявил, что пришел чернец, желает увидеться с княжьим ябетником.
- Какой еще чернец? - поперхнулся куском мяса Гавша. - Скажи гридям, чтоб гнали в шею.
- Говорит, он - игумен Федосий, - добавил холоп.
Гавша задумался. Он видел Феодосия всего два раза, и последнюю встречу, в мокшанском амбаре, запомнил на всю жизнь. От этих воспоминаний его до сих пор пробирала дрожь, наваливалась страшная тоска.
Чернец этот, по его мнению, был противный человечишко, всюду встревавший и всем досаждавший. Даже князь Изяслав его почему-то терпел и слушал. Но на то он и Изяслав, на то его и погнали из Киева. Всеславу до монахов дела не было. Однако кто знает, что у Феодосия на уме в этот раз и не дойдет ли он до князя с какой-нибудь своей досадой. И вдруг та досада окажется неприятной для Гавши?
- Пускай ждет, - махнул он поросячьей костью. - Не в терему, а во дворе. Не переломится, чай.
Дружинники согласно загудели. Только в чистом, словно девичьем, лице Лютобора Гавша увидел сомнение. Это разозлило его.
- Эй, отрок, - крикнул он через стол, - твое белое личико полно печали, как у красной девицы, которую отдают замуж. Может, тебе не в дружину надо, а в девическую?
Давно захмелевшие кмети буйно захохотали. Некоторые попадали с лавки или опрокинули на себя мед. Лютобор, залившись маковым цветом, вскочил.
- Ну, ну, гневный какой, - усмехнулся Гавша. - Я пошутил.
Отроки, сидевшие с Лютобором, смеясь, утихомирили его, усадили обратно. Скоморохи, прерывавшие свои кривлянья и звон бубенцов, снова пошли в пляс, завели скороговорки. Двое, в вывернутых наизнанку козлиных шкурах, с бородами-мочалами, бодались прицепленными на лбы рогами.
У Гавши веселье пропало. Он допил мед, отодвинул кружку и смотрел на скоморохов, не слыша их. Наконец ему надоело. Он запустил серебряным блюдом с обглоданными костями в дверь палаты. Кости разлетелись и попадали на головы дружинников. Блюдо, грохнув о дубовую дверь, долго дребезжало на полу. Кто-то из отроков заметил плохое настроение огнищанина и замолк. Остальные продолжали шуметь.
- Зови сюда монаха, - крикнул Гавша холопу. - Послушаем, что он нам споет.
Явился дворовый челядин и сказал, что чернец в палату не пойдет, а разговор с ябетником хочет иметь в отдельной горнице.
Гавша на миг онемел от наглости нищего чернеца. Однако пришлось встать и пойти мимо весело орущих и уже примеривающихся к драке отроков.
Он спустился вниз по скрипучим ступеням и зашел в первую подвернувшуюся клеть, сел на лавку, крытую пестрым сарацинским ковром.
- Мир дому сему, - войдя, сказал монах.
- И тебе, чернец, - сквозь зубы ответил Гавша, не предлагая сесть.
- Ты ли будешь здешний ябетник? - спросил Феодосий.
- Я - огнищный тиун и суд в селе правлю сам. Что тебе надо от меня?
- Неправый суд твой, тиун, сельские смерды жалуются на тебя.
- Кому? Тебе? - Гавша не скрывал презрения.
- Мне. А через меня - Богу, творящему высший суд над миром. Зачем обидел Прилукову вдову с детьми? Для чего Бога гневишь, отдавая малых отроковиц в скоморошье замужество? Закон рушишь, тиун. Не можешь ты отобрать у вдовы и детей их имение.
- А кто мне помешает? - ухмыльнулся Гавша.
- Я, - кротко сказал Феодосий. - Бог услышит мою молитву и удержит твою руку. А если и впредь не переменишь своего суда, то отринет тебя Господь. Преложи суд на милость, тиун! Не отбирай у вдовы последнего.
Игумен говорил негромко, но внушительно. Вроде бы и грозил нестрашно, а Гавше отчего-то стало неуютно. Будто холодом в окно потянуло.
- И не подумаю, - отчеканил он. - Поди прочь, монах. Меня от твоих угроз в сон клонит.
- Гляди, - предупредил Феодосий, - смерть ходит близко, уже почти держит тебя в объятьях. Не покаешься - погибнешь и телом, и душой.
Он ушел, накинув на голову клобук. Гавша вернулся в палату, где пировали, и хотел выпить меду, но вдруг чрево скрутило резью. Он откинулся на спинку скамьи и схватился за брюхо.
- Что, Гавша Иванич, съел чего не того? - участливо спросили отроки, из тех, которые еще могли что-то замечать вокруг.
Драки между дружинниками не случилось, либо ее скоро замяли и запили медом. Потому некоторые отроки устроились спать прямо за столом. Скучно все же без славного боя.
Выпучив глаза, Гавша корчился от боли, судорожно рвал с шеи гривну. Резью обожгло все внутренности, съеденное и выпитое подошло к глотке. Он наклонился и изверг все на пол. Получилось много. Темная кислятина разливалась по половицам. Резь стала слабее, но все равно в брюхе словно царапали тупым гвоздем.
Отроки взяли его, положили на лавку у стены и сгрудились вокруг. Стали совещаться.
- Медом его отпоить. Мед от всех хворей годен.
- Захлебнется он твоим медом. Вишь, как его корчит. Недоблевал он. Еще надо.
- Бабу-шептунью кликнуть бы. Это его волосатик схватил. Нечистый дух.
- Эк его крючит, будто травленный. Помирает прямо…
Услыхав это, Гавша и впрямь едва не помер от страха. Смерть показалась такой близкой, будто баба рядом на ложе - жар от ее тела забивает все прочие мысли и чувства. Из последних сил он выдавил:
- Монаха… сюда… вернуть! Скорее!..
Послали двух отроков за чернецом. Далеко он не ушел, успел дошагать лишь до околицы села. Отроки налетели с криками, хотели силой посадить его на круп коня, но Феодосий не дался. Дошел своими ногами и не очень-то поспешал, невзирая на понуждения кметей.
Игумен приблизился к лавке, на которой страдал огнищанин, и молча остановился.
- Гавша Иванич, а Гавша Иванич! - окликнули его отроки. - Доставили чернеца. Чего с ним делать-то?
Огнищанин уставил помутневшие от боли глаза на Феодосия. Тот стоял с наклоненной головой и перебирал деревянные бусины четок.
- Твоя взяла, монах, - прохрипел Гавша. - Скажи Богу - согласен я. Забери… смерть мою.
- Оставишь имение Прилуковой вдове и ее детям? - спросил Феодосий.
- Оставлю… Пальцем не трону. Клянусь.
Игумен покосился на мокрую горку извергнутого Гавшиным нутром.
- Многовато, - покачал он головой. - Сунь два пальца в глотку и очисти чрево. Да больше не ешь столько, не то и вправду помрешь.
- Ну, а я говорил! - возгласил кто-то из отроков.
- И помни свои слова, тиун, - сказал Феодосий, уходя.
…К вечеру Гавша совсем оправился, хотя и ослабел от извержений утробы. За свои мучения он велел гридям наказать холопа-повара - растянуть его на телеге и бить плетью. О согласии не трогать вдову и ее девок огнищанин уже жалел. Но переступить через клятву все же не решился. Феодосий-игумен был колдун, его слушалась нечисть и сама смерть. В этом у Гавши не осталось сомнений. А с колдуном лучше не спорить.
Поднявшись с ложа, он кликнул холопа, переменил рубаху и порты, плеснул водой в лицо. Вышел в сени, прогулялся до гридницы. Трое гридей на азарт играли в тавлеи - бросали кости и считали очки. Азартом была портомойная девка Солошка. Проигравшие должны были умыкнуть ее из бабьей челядни и доставить победителю на потребу. Гавша не прочь был к ним присоединиться и добыть девку для себя, но вспомнил об отроке с маковым румянцем на гладких щеках. Он спросил гридей, где Лютобор.
- А леший его знает. Днем еще ушел, - не отрываясь от игры, ответил один из гридей.
- Куда ушел? - недовольно поинтересовался Гавша.
- Да с монахом тем, - сказал другой. - Чернец его будто о чем попросил. Проводить, что ли, там.
Гавша рассвирепел. Он сгреб упавшие кости и швырнул на пол.
- Вы что, белены объелись?! Вы на службе у князя или у чертовых монахов? В холопы чернецу продались?
Гриди растеряно моргали.
- Да мы-то что, Гавша Иванич… Это Лютобор… малой он еще, соображает плохо. Верно, на ночь в монастыре остался.
Гавша с проклятьем выпрыгнул из гридницы и вернулся в изложню. Погнал прочь холопа, приготовившего ложе, упал на мягкие покрывала.
- Ненавижу монахов! - глухо прорычал он.
…Утром в сенях он увидел мнущегося, немного взволнованного Лютобора.
- Гавша Иванич, я…
- Уйди прочь, - злобно толкнул его огнищанин. - Испортил все…
Отрок недоуменно смотрел ему в спину.
11
Дорога до Киева была легкой, радостной. Солнце припекало, лесные птицы звенели по-весеннему, лед на реках, еще крепкий, блестел словно веницейское стекло. Несда, а за ним и Душило позабыли, что везут Захарье никудышную, кручинную весть. Поп Тарасий радовался вместе с ними.
- Весна близко! - жмурился он на солнышке, дыша полной грудью. Днем Тарасий уже не засовывал за ворот бороду, а прохлаждал ее на ветру. - Господи, вот и еще одну весну дал Ты мне! Благодарю Тебя за Твои великие дары и неизреченную милость ко мне, убогому, - с чувством обращался он к голубым небесам с перьями облаков.
- Еще не одну весну поживешь на свете, - добродушно посмеивался храбр. - Ты, поп Тарасий, хоть и старый, но такой крепкий, что из твоих жил можно веревки плести.
- Нет, Душило, - улыбнулся поп, - неспокойна душа моя стала. Чувствует - последнюю весну ей по земле гулять. А дальше - пожалуй, душа, на рассмотрение. Господь возьмет ее двумя пальцами, вот так, и посмотрит на нее хорошенько, со всех сторон оглядит. А потом скажет: эх, поп Тарасий…
Несда и храбр подождали продолжения, но Тарасий будто забыл про свой рассказ и сидел задумчивый. Душило на коне подъехал ближе к саням и легонько потормошил его за плечо.
- Что скажет-то?
- А? - очнулся поп. - Да ничего не скажет. Вздохнет печально и отвернется. Так-то вот.
- Да ну? - удивился Душило.
- Ну да, - кивнул поп.
Храбр подумал, потом попросил:
- А расскажи нам, Лихой Тарасий, как ты разбойничал. Все одно дорогу коротать. Небось весело бойникам в Новгородских землях живется?
- Да уж куда веселее, - грустно усмехнулся поп. - Не разбойничал я, а с новгородцами за данью ходил. Но, впрочем, боярских даньщиков иногда трудно отличить от разбойной шайки.
- Что же ты не отстал от них, отче? - спросил Несда.
- Хотел их Христом усмирять. Да сам, на них глядя, будто язычник сделался. Был у меня некогда свой храм и приход, паства была. Со временем разбежалась вся.
- Как так?
- С покаяльниками я суров был не по разуму. За самое легкое прегрешение налагал епитимьи и на проповедях громы метал. А ведь сказано: не в громе Господь и не в стихиях, а в тихом веянии. Но я понял это намного позднее, когда постарел и поумнел. А тогда, растеряв паству, потерял и место. С тех пор я ищу себе применение и хлеб насущный. Сперва зарабатывал площадным писцом, составлял письма на бересте для неученых. Потом трудился в книжне князя Владимира Ярославича, переписывал книги с одной славянской азбуки на другую. Сиречь с древней глаголицы на нынешнюю кирилловицу.
- Отчего же не остался в книжне, отче? - взволнованно спросил Несда. - Там тишина и покой, и книжная премудрость…
- Ишь ты. - Поп Тарасий поглядел на отрока с добрым интересом. - Книжная премудрость… Да разве ее я искал? Не покоя и тишины мне хотелось, а чтобы под ногами пропасти разверзались и оттуда нужно было б кого-нибудь за волосы вытягивать. Из житейского моря-окияна хотелось мудрость черпать, а не из книг. Души спасать, а не глядеть на них сквозь письмена.
- Много спас-то, Тарасий? - с большим сомнением спросил Душило.
- Твоя правда, - признал поп с горьким вздохом, - никого не спас и себя погубил.
- Я буду за тебя молиться, отче! - пообещал Несда.
Поп Тарасий наклонился и поцеловал его в лоб.
- Молись, чистая душа.
Так и доехали с обозом до самого Киева. На всю дорогу ушло четыре седмицы - конец зимы и начало весны, до половины Великого поста. В стольном граде в это время славили Дажьбога, замкнувшего зиму, отомкнувшего лето. Ряженые ходили с песнями по дворам, собирали угощение для солнечного божества, чтобы сила его быстрее прибывала и земля поскорее разнежилась в его крепких жарких объятьях. За городом, на Крещатицкой долине у Днепра и по холмам возле рек жгли костры. Прыгали над пламенем - кто парами, кто в одиночку. Пар было больше - за осень-зиму успели сыграть немало свадеб. Одиночек же срамили за то, что не сумели вовремя завести себе пару и не могли теперь своим любовным жаром помочь солнцу прогнать с земли холод.
Поп Тарасий, сойдя с саней на Подоле, размял ноги, уговорился с Душилом о скорой встрече и пошел прямиком к обрядовым кострам в долине Крещения Руси. А что он там делал и как увещевал киевских двоеверов - миром или громами, о том Несда и Душило не сведали.
- Ну что, - потер в затылке храбр, - пойдем сдаваться?
- Пойдем, - со смешанным чувством ответил Несда. Ему было радостно вернуться домой. Но как-то еще встретит их отец - возвратившихся раньше срока, без лодий и без нового товара, с одними убытками?
Прежде чем подняться в верхний город, зашли на торг. Душило за гривну, совсем дешево, продал коня. Пешком дружиннику, хоть и бывшему, ходить срамно, тем паче в стольном граде. Но он решил потерпеть унижение, чтоб Захарья сразу увидел - кается человек и свою вину полностью признает.
В Копыревом конце жизнь текла своим чередом. Отстроились новые дома, подновились старые. Копыревский торг шумел будто бы гуще. На улице рубились деревянными мечами и играли в свайки незнакомые Несде мальцы. Меж усадеб празднично гуляли ватагами разнаряженные парни в распахнутых свитках и румяные девки в узорных душегрейках.
У ворот своего двора Несда остановился.
- Страшно, - поежился он.
- Легче в полон к степнякам, - согласился Душило.
Увидев их, дворовый челядин закричал истошно, во все горло:
- Хозяин! Хозяин!
Душило легонько стукнул его по лбу:
- Чего шумишь!
Раб сел на груду снега и затих в испуге.
Несда кинулся на шею дядьке Изоту, вышедшему на вопль челядина. На крыльце появился Захарья, к нему липла сбоку любопытная Баска.
- Не ждал, - с мрачным предчувствием молвил купец и толкнул Баску в руки выбежавшей Мавры. - Чем порадуете, гости дорогие?
…Закончив рассказ, Душило положил на стол тощий кошель, а к ногам Захарьи придвинул мешок.
- Вся прибыль, - виновато сказал он. - Ничего не утаил.
Несда не сводил глаз с отца. Он знал, что Захарья не станет кричать и ругаться - никогда этого не делал. Он, будто скряга, сбережет все горькие чувства внутри себя, а наружу выплеснутся только капли - потемневший взгляд, тоскливая усмешка, дрогнувший голос. И тягостное немногословие.
- Что в мешке? - глухо спросил Захарья.
- Череп.
Несда вздрогнул и перевел ошарашенный взгляд на храбра.
- Золотой? - невесело осведомился купец.
- Лучше. Настоящий. Конский.
Душило, единственный из всех, немного повеселел.
- И что мне с ним делать? - недоумевал Захарья. - На тын повесить?
- Нет. - Душило помотал головой. - Это ценная черепушка. Реликвиум. - Он поднял указательный палец. - Этой головой дорожил сам князь Олег Вещий.
- Ты что, Душило, умом ослабел? - раздраженно спросил купец. - Зачем мне твой череп?
- Он не мой, - проворчал храбр. - Вещему Олегу была предсказана смерть от собственного коня. Это его череп.
- Вещего Олега? - Захарья совсем сбился с толку.
- Коня. - Душило тоже начал понемногу терять терпение. - В котором змея. Которая укусила. От укуса он помер. А череп положили на могилу. Могила не в Киеве, а там.
- Где?
- У Деревяниц. Под Новгородом. Достоподлинно известно.
Душило полез за пазуху, чтобы поклясться на кресте, но не обнаружил его. Прежний потерялся из-за чудского колдуна, а приобрести новый не подвернулось случая.
- Это кто ж тебе сказал? - В Захарье взыграла киевская гордость, хотя и не природная, а нажитая.
- Да был там один, - замялся Душило, - на пугало похожий. Я думал он злой дух, а он оказался местным людином.
- А мне? Что? С этим? Делать? - вразбивку повторил свой вопрос купец, едва сдерживая то ли хохот, то ли рыданье.
Несда, отвернувшись, тихонько прыснул в кулак.
Душило вдруг задумался, запустив пятерню в золотистую, давно нечесаную и отросшую бороду.
- И впрямь… Был бы Изяслав, он бы позарился на реликвиум. А Всеслав… даже и не знаю. Может, полоцким волхвам пригодится? Или к Святославу в Чернигов отвезти? Князь Олег был воинственный. Святослав, говорят, тоже хочет… походить на пращуров.
- Сколько ты заплатил за эту кость?