…Новгородцы - народ бойкий, неусидчивый, долго ждать тут не любят. На исходе последнего зимнего месяца, раньше чем в прочих русских землях, в Новгороде жгли чучела Смерти-Марены, пекли блины. Гнали прочь опостылевшую зиму, звали солнце-Дажьбога. Пока не раскис зимний путь в низовские земли, к Киеву от Торга отправлялись последние санные обозы. Душило купил себе нового коня, а Несду и попа Тарасия посадил в сани. Так и поехали налегке. У храбра - мешок, крепко завязанный, у отрока - котомка с Псалтырью, у Тарасия - заплечная сума с иерейскими пожитками.
- Сказал бы, что в мешке прячешь, а, Душило? - посмеивался поп.
- Придем в Киев, там скажу, - наотрез отказывался тот, но вид имел предовольный. - А не то скрадут по дороге, ежели прознают, какой у меня там реликвиум.
- А лодьи на кого оставил? - вспомнил Тарасий.
- Слуд весной приведет. Он малый толковый… Хорошо, что я его коркодилу не скормил.
Несда обнялся на прощание в Киршей.
- Перешлю тебе как ни то берёсту с письмом, - пообещал новгородец. - Сам теперь в Киеве не скоро буду. Этим годом пойдем на лодьях в Булгар, потом в Хвалисы. Там товар возят на вельблудах - вот погляжу, что за диковина сарацинская! И тебе отпишу.
- Отпиши. Только… я, может, из дома сбегу.
- Зачем? - поразился Кирша.
- В калики перехожие подамся. По Руси ходить буду. Песни духовные петь. Плохо разве?
Кирша посмотрел на него жалостливо, как на дурачка.
- Жил бы ты в Новгороде, я бы из тебя дурь вынул. А так - прощай.
Они снова обнялись, напоследок.
- Прощай, Новгород! - крикнул Несда из саней, закутанный в медвежью полсть, и помахал рукой.
Обоз тронулся.
9
Той зимой печерской братии было голодно. В монастыре и прежде никогда сполна не набивали животы, чтобы сытостью не губить молитву. Однако к концу зимы у многих иноков подвывающее чрево стало еще большей помехой молитвенным трудам, чем распираемое и блаженно молчащее.
Летняя непогода сгубила хлеба, во всем прочем тоже был недород. Торговцы сделались прижимисты, драли неподобающую цену. Приношения мирян, боярские и купецкие поминки, стали скудны и нечасты, а на княжьи и рассчитывать не приходилось. До того ли Всеславу Брячиславичу? Оттого большая часть братии еще сильнее тужила об изгнанном князе Изяславе.
Игумену же Феодосию будто бы и дела никакого не было до голодных страданий иноков. Знай себе питает на богадельном дворе нищих и калек, каждого привечает, никого не прогонит. Каждую субботу по своему обычаю отправляет в киевские темницы воз хлебов на прокорм разбойникам. Сам одну сухую корку в день съедает и тем доволен. Голодные монахи собирались по двое-трое у кельи игумена и принимались укорять его, кто со слезами, а кто и со злыми словесами. Просили хотя бы урезать на полвоза разбойную долю хлебов, да нищих принимать с рассмотрением, а не всех подряд, оттого как среди них есть и тунеядцы самого наглого пошиба. Феодосий оставался непреклонен. Выслушивал внимательно упреки и отвечал неизменно:
- От мира сами берем и от него же кормимся. Миру и отдавать должны наши долги. Имейте упование на Бога и не унывайте, братия. Меня же простите ради Господа.
И лицом делался еще светлее, чем обычно. Приходил в келью и там на молчаливый спрос Никона, пишущего за столом, говорил:
- Сказано Христом: блаженны мы, когда укоряют нас и поносят грубым словом за приверженность к Его заповедям. Следует нам тогда радоваться и веселиться душой.
- А кто братий повеселит? - спросил как-то Никон. - Горько им нынче и скорбно от столь жестокого поста.
- Для чего ж усугубляют свою скорбь, не о том рассуждая?
- Вот и научи их, о чем рассуждать, Феодосий.
Перед Великим постом некоторые из монахов и послушников ослабели духом так, что не хотели даже слышать о дневных работах. Трудников стало мало, некому было наколоть дров для обогрева келий и наносить воды для поварни. Монастырский келарь только руками плескал, выслушивая отказы и отговорки отощавших, унылых братий. Он пришел к игумену и взмолился:
- Отче, найди мне способного к работе брата и вели ему приготовить дрова. Совсем они меня в тоску вогнали своими жалобами!
- Будут тебе дрова, брат Федор, - заверил его настоятель.
Пономарь застучал в било. Монахи потянулись к трапезной, где их ждала все та же похлебка из рыбьей требухи и на каждого - малый кус ржаной лепешки.
- Ступай, брат, и ты на обед, - велел Феодосий. - Да скажи, чтоб меня не ждали. Пойду помолюсь.
Удивившись, как это настоятель хочет вместо обеда молиться, келарь пошел в трапезную. "Верно, наш блаженный игумен Святым Духом бывает сыт", - благочестиво размышлял он по пути.
Когда в монастырском дворе никого не осталось, Феодосий направился к дровяницам, сложенным возле тына и сильно подтаявшим за зиму. Взял топор, поставил на колоду толстый чурбак и с одного маху расколол его. К старости силы в нем почти не убавилось, в руках и ногах крепость была прежняя, как в те годы, когда перетягивал тело под рубахой железной цепочкой. Молодецкая сила тогда била через край, по-жеребячьи играла в жилах. Требовалось ее укрощать, чтобы не сорваться в пропасть мирских хотений. Феодосий до сих пор отчетливо помнил, как отхлестала его той цепью взбешенная мать. Она-то уж поди высматривала ему невесту, а тут такое брезганье сына к своему роду-племени, к священной мужской обязанности.
Боярская вдова тяжело переживала юрода в семье. Телом как крепкий дуб, а нравом дурень. Работал наравне со смердами и рабами, ходил в заплатанных портах, из дому убегал за богомольными побродягами. Позор и бесчестье, насмешки от соседей. Бог наградил вдову не женской силой. Холопы трепетали, заслышав мужеподобный голос боярыни. За свое упрямство Феодосий натерпелся всякого: мать таскала за волосы, хлестала по щекам, швыряла наземь и пинала ногами, связывала, надевала оковы и сажала на цепь. Он жалел ее и покорялся, но только из любви к ней. Никакая человеческая воля не могла заставить его полюбить то, что любо было ей и прочему миру. Им повелевала иная воля.
Блаженный Феодосий без устали и даже с удовольствием рубил чурбак за чурбаком. В душе и в сердце привычно выпевались слова благодарности и просьбы. Он просил не оставить его, очистить от скверны и помазать елеем милости. Но совсем не привычным, хотя случалось нередко, было ощущение ответа на безмолвный молитвенный зов. Всякий раз это бывало ново и внезапно, всегда будто впервые, как рождение человека в мир или другое рождение - в другой мир. Как привыкнуть к тому, что совсем близко, у плеча или за спиной, невидимо и неслышимо, встает Господь? Он ничего не говорит, но Его присутствие угашает любые слова и саму необходимость в них. Душа до краев наполняется Христом, и больше ей ничего не нужно.
Гора наколотых поленьев выросла незаметно. Феодосий утер пот, сбросил свиту из полысевшей козлиной шкуры и продолжил.
- Черноризец, - услышал он позади робкий просящий голос.
Обернувшись, игумен узрел перед собой женку зрелых лет, ростом выше его самого и телом могучую. Одета она была бедно, но чисто, ноги обуты в большущие лапти с толстыми онучами, голову покрывал черный убрус.
- Экая паленица удалая, - изумился Феодосий великанским размерам женки.
Баба, смутившись, нарочито грубо спросила:
- Скажи-ка мне, черноризец, где игумен ваш?
- На что он тебе? - Феодосий воткнул топор в колоду. - Игумен наш в затворе свои грехи замаливает.
Баба теребила широкими руками полы стеганой вотолы и тупила глаза в землю.
- О его грехах ничего не знаю. Только знаю, что он многих избавил от напастей. Вот и пришла я, чтобы и мне он помог.
- Расскажи мне про свою беду, - предложил Феодосий. - А я передам твою просьбу игумену.
Женка с большим сомнением оглядела его.
- Да ты, чернец, видать, не в великой чести у вашего игумена, коли он тебе одежу получше не спроворит.
- Это верно, не в чести, - улыбнулся Феодосий. - Но видишь - нет никого другого из братий, все трапезуют. Говори, в чем твоя обида.
- Так тебя, болезного, и без обеда оставили? - пожалела его баба. - Чего же ты натворил такого?
Она приложила ладонь к щеке и жалостливо качала головой.
- Муж у тебя помер или кто? - спросил Феодосий, снова взявшись за топор.
- Мужика схоронила, Прилуком звали, - пригорюнилась баба. - Из тутошнего Берестова мы, из княжого села. Дочек двое осталось, малые еще, Стишка да Малашка.
- Хозяйство небогатое?
- Да куды там. Конь, корова и пять курей с петелом. А теперь и это добро к князю забирают, как мужик помер. Сынов-то нету.
- Погоди, погоди. - Феодосий бросил в кучу готовые поленья. - Как забирают? По закону, если есть незамужние дочери, им остается часть отцова наследства.
Баба невесело усмехнулась, отведя глаза в сторону.
- Княжий ябетник тоже все про закон твердил. Дочки пристроены, говорит, так и имущества им не положено. Обидел он нас крепко, да кому пожалуешься? Смердья недоля.
- Ты сказала, дочки малые. Как же они пристроены? - допытывался Феодосий, забыв про дрова.
- Одна восьми годов, другая десяти, - закивала баба. - Только тому ябетнику это нипочем. Тут же и нашел им в селе мужей, опосля завтра свадьбу готовят. В приданое обещал по две гривны каждой выдать. А какие из них жены, сам суди - кукол еще баюкают. Старшей только через три года в понёву вскакивать, невестой делаться. А уж мужья-то каковы! - Она вскинула голову, возмущенно фыркнула. - Мирошка-дурачок и дед Потяпыш, а ему сто лет в обед. Вот какие у меня хорошие зятья будут, как сыр в масле у них заживу!
- Вот что, вдовица, - сказал ей Феодосий, - иди себе домой и не печалься. Я расскажу игумену о тебе, а уж он найдет способ помочь.
Баба растерялась.
- А как же… да я тебе толком ничего и не сказала. Как же ты ему передашь? Не поймет он ничего. Я уж сама к нему. Подожду, когда выйдет.
- Сказано тебе - ступай в свое село, - твердо велел Феодосий. - Невелико дело - про бабью горесть рассказать. Как ни то справлюсь.
- Ну, раз гонишь… пойду. А не забудешь?
- Не забуду.
Феодосий вновь занялся дровами. Из трапезной тем временем выходили монахи и разбредались кто куда. Первым игумена увидел келарь, за ним другие. Подошли к Феодосию гурьбой, встали вокруг.
- Отче, прости нас. Виноваты мы перед тобой, что роптали на тебя и укоряли…
- …а ты на себя тяжкие труды возлагаешь и нам в том пример делаешь.
Двое иноков взяли в руки топоры и приладились колоть чурбаки. Остальные стали строить из готовых поленьев дровяницу.
- Кто такой монах? - спросил Феодосий, не прерывая работу.
Иноки молчали, сознавая, что простой и понятный ответ не годится и за вопросом последует поучение.
- Тот, кто делает себе во всем принуждение. А если монаха не будут посещать искушения и не будет он терпеть посылаемое, то не обретет мужества и испытает горечь поражения. Всегда помните об этом, братия.
Берестовская женка в раздумье шла к монастырским воротам. Не очень-то ей верилось, что игумен Феодосий станет слушать монаха-голодранца, приставленного к холопьей работе. Дойдя до привратника, она решила выпытать про настоятеля у него.
- Скоро ль ваш игумен выйдет?
- Да ты что, милая! - опешил монах. - Какого тебе еще другого игумена надо? Вон он - отец наш Феодосий, ты с ним сейчас только говорила.
Женка испуганно ойкнула, попятилась и запричитала:
- Что ж я наделала, дурная! Обидела его, ой как обидела! Ох, головушка моя бедовая! Не зря он меня погнал так. Теперь мне с дитями и впрямь неоткуда помощи ждать…
- Да погоди ты, баба, не квохчи, - замахал на нее привратник. - Как ты его обидеть могла?
Баба, не слушая его и закрываясь со стыда руками, выбежала за ворота.
- Вот тебе на! - недоумевал монах. - Как его можно обидеть? Нашего игумена кто только не ругал. И князь, и епископы, и бояре. - Он высунулся за ворота и прокричал вслед убежавшей женке: - Да ему-то что с того? Ему все те обиды - как летний дождик.
У дороги в густом снегу барахтался некто, увязший в сугробе. Длинная вотола на меху не давала ему встать, шапка сбилась на нос. Монах-привратник подошел ближе.
- Эй, добрый человек, ты как там оказался и намерен ли вылезти?
- Намерен. А оказался не знаю как. Кто это у вас из ворот сейчас выбежал?
Монах подал бедолаге руку и выволок его на дорогу. Голос как будто знакомый, но на носу шапка - не узнать личности.
- Сельская женка побежала, - сообщил он. - Испугалась чего-то.
- Чем можно напугать такую бабищу? Это я от нее напугался, когда в сугроб падал. Ровно телегой задело!
Человек поправил шапку и уставился на привратника.
- Ну, - сказал, - впустишь, что ли?
- Михаль! - плеснул тот руками. - Опять вернулся?
- Опять. - Михаль посопел. - Вдругорядь потянуло.
- Опять как блудный сын? - не то жалел, не то корил его привратник.
- Да что ж мне делать! - воскликнул Михаль и ударил себя по бокам. - Ну такая во мне ерундовина! В монастыре к миру тянет, аж мочи нет терпеть, а там душа горит, к монашьей тишине жаждет прибиться… Осуждаешь? - он вонзил испытующий взор в привратника.
- Господь с тобой, - спешно открестился монах. - С чего это ты взял, что не впущу тебя? Ты на меня такой грех не взваливай. Еще что! Осуждать я его буду. И так с помыслами из последних сил борюсь, а тут еще ты в довес предлагаешь. Ну-ка пойдем.
Он схватил Михаля за рукав.
- Стой-ка, - сказал блудный сын и сбросил долгополую вотолу, оставил лежать на дороге. Тут же кинул и шапку.
Одежда на нем была мирская - рубаха и порты новенькие, ладно сшитые. При себе Михаль имел суму, перекинутую через шею.
- Тут монашья одежа, - сказал он про суму. - Сберег. Чуяла душа, что опять не долго ей мир будет сладок.
- Сладок мир, да горькое от него похмелье, - согласился привратник.
Войдя на монастырский двор, беглый монах сразу увидел Феодосия в окружении иноков.
- Ну, теперь кайся, Михаль Толбокич, - вздохнул привратник и отвернулся. Он не мог без слез смотреть на такое зрелище.
Михаль опустился на колени, разодрал на себе рубаху от ворота донизу и возгласил во всю мочь:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного раба. Отче Феодосий и вы, братия, простите меня Христа ради. Сам себя изверг из Божьей обители, сам себя и возвращаю в братние объятия ваши. Примите, не отвергните!
Ударив лбом в снег, он пошел на коленях к игумену. Малого не дойдя, упал ниц. Феодосий не двигался. Монахи ждали.
Михаля сотрясли рыдания. Уткнувшись лицом в дорожку, он вздрагивал спиной и зажимал в кулаках снег.
- Прости, отче! Изболелась душа моя и не знает, где лучше ей. Господи, - возопил он, - в руки Твои предаю дух мой!
Михаль каялся так пронзительно и горестно, что у некоторых монахов лица стали мокрыми от слез.
Феодосий упал на колени рядом, поднял его и обнял.
- Живи в монастыре, как и прежде жил, - утешая, сказал он. - А мы все за тебя, брат, молимся.
Держась друг за друга, они встали. Михаль трясся уже не от рыданий, а от холода.
- Отче… - Он снял с шеи суму и порылся в ней. - Вот.
Михаль протянул Феодосию пригоршню серебряных монет.
- Что это? - игумен, только что ласковый, сдвинул брови.
- Все, что я заработал швейным рукодельем.
- Брат Федор, - позвал Феодосий келаря, - возьми это серебро и брось его в выгребную яму.
Рука Михаля дернулась, но пальцы не сжались в кулак. Келарь забрал монеты и пошел выполнять повеление.
- На них можно купить снедь для братии или что другое нужное, - пробормотал Михаль.
- Ты заработал их без благословения, - молвил Феодосий. - Это серебро - плод ослушания. А всякий гнилой плод выбрасывают.
Михаль повесил голову.
- Не печалься, брат, - сказал игумен, опять став радушным. - Нынче у нас праздник.
- Какой праздник, отче? - спросили удивленные иноки.
- Возвращение блудного сына, - весело ответил Феодосий и окликнул подошедшего эконома: - Брат Анастас! Поскреби по сусекам, порадуй нас сегодня свежим хлебом и медом!
Ключник развел руками.
- Да уж все выскреб, отче! Вот столько на завтра осталось. - Он сложил две горсти. - И полстолько на послезавтра.
- Быть того не может, - не поверил Феодосий. - Иди посмотри получше. Верно, ты не в тот сусек заглядывал.
- Да как же не в тот! - упрямился эконом.
- Будь крепок в вере, брат Анастас, и не отчаивайся, - настаивал игумен. - Сказал же я тебе: иди и молись Богу. Так и обрящешь потребное.
Дивясь Феодосьевым речам, эконом отправился к житному амбару.
Некое время спустя по обители разнесся слух: брат Анастас по слову игумена обрел чудо. Прежде пустой сусек был полон свежей пшеничной муки, аж переваливавшей через край. Больше всех радовался этому Михаль, ставший причиной праздника и сытости в монастыре.
10
Княжий двор в Берестовом устроился при великом князе Владимире Крестителе. Там, в своих хоромах, он и закрыл навеки глаза. При князе Ярославе терем перестроили и разузорили, поновили церковь Святых Апостолов. В этом храме каган заприметил и особо выделил здешнего священника, вдумчивого и красноречивого Илариона. Перевел его в Киев, поближе к себе, а там наперекор и назло грекам поставил митрополитом Руси.
Князь Изяслав Ярославич в Берестовое наезжал изредка. Бывал здесь по пути в Печерский монастырь или на апостольский праздник, когда в тутошнем храме служил архиерейскую службу митрополит Георгий.
Занявший его стол полоцкий Всеслав Берестовое вовсе не жаловал вниманием. Лишь в самом начале своего стольного киевского сидения прислал сюда собственного управителя, огнищного тиуна, но даже доходами от села не интересовался.
Княжий огнищанин зажил в Берестовом на широкую ногу. Смердов обдирал до нитки, налагая на них за что ни попадя многоразличные виры. Сам и судил смердьи дела, разжаловав прежнего княжого ябетника до простого кметя. Ездил на ловы с отроками в Кловский лес. Устраивал состязания дружины в стрельбе, метании сулиц и кулачном бою. Завел собственных песельников, скоморохов и кукольщиков, которым сам придумывал игралища.
Словом, жилось огнищанину в тихих загородных хоромах, по всему видать, скучно и требовалось занимать себя на всякий день разнообразными делами.
Звали его Гавша. Правда, теперь для важности он требовал присовокуплять к имени отчее прозвание - Иванич.
…Стол в княжьей палате ломился от яств. Нынче к обеду подали лебяжьи потроха, жареных тетеревов, поросят на вертелах, заячьи пупки в горшке и заливную зайчатину, лососьи и стерляжьи спинки, щуку на пару, осетровую уху, говяжьи языки, гусиные желудки, начиненные кашей с салом, пироги с грибами, с сигом и с яблоками, творожные блины, малиновый морс, квас на смородиновом листе, яблочную пастилу, груши в патоке, ставленые меды.