Писателю
* * *
Наибольший эффект достигается в поэзии тогда, когда поэту удается ошеломить читателя чем-то общеизвестным.
* * *
Для того чтобы создать произведение искусства, необходима огромная работа воображения. И усилие это не следует оценивать только по тому, что достигнуто и исполнено, но и по тому, что отброшено и оставлено в процессе работы и что для нас, читателей и зрителей, навсегда останется неизвестным. Задумавшись обо всем этом, невольно спрашиваешь, как писатель может такое выдержать. Как у него не разорвется в руках оружие, которым он пользуется, и не убьет его самого вместо того, чтобы быть послушным его воле. По, видно, те, что заняты столь опасным делом, защищены именно тем, что находятся внутри событий, в самом сердце опасности.
* * *
По существу, мы желаем только одного: правды. Освободиться от гула слов, пробиться сквозь схему образов и прийти к истине, обнаженной, простой, хотя бы и смертоносной. После всех жалких историй, позади самого молчания передохнуть на жестком и темном ложе, не видеть, не дышать, не жить, но последней вспышкой сознания охватить правду - единственное достоинство.
Погасите повествование и фантазию, как чадящую лампу. Светает.
* * *
Конец ноября, слабый ветер, ясное небо и яркое солнце. В такое утро можно долго сидеть и хорошо работать. Передо мной возникают образы и явления, расцветают эпохи, раскрываются связи общества и происходящих в нем событий, проясняются причины, становятся ясными судьбы отдельных личностей и истории поколений. Происходит нечто похожее на чудо: бумага оживает, вещи говорят, люди не обманывают ни себя, ни других. А в ушах моих тяжелыми пчелами гудят слова, бесчисленные, верные и точные слова, полностью выражающие то. что я вижу и постигаю.
И вдруг я все отбрасываю, встаю и ухожу с холодным молчанием в душе и пустотой перед глазами.
* * *
Все чаще случается мне забывать прекрасную картину или свежую мысль, которые ночью возникают в сознании. Раньше это было исключено. По нескольку дней мог я носить в памяти каждую деталь, ничего не перенося на бумагу.
* * *
Только чистые и великие вещи следовало бы писать. А для этого нужно иметь здоровую кровь, верные мысли и вести последовательную жизнь.
* * *
Я думаю, мне никогда, даже приблизительно, не удастся выразить красоту, которую содержат обыкновенные поступки, мелкие события и маленькие радости повседневной жизни, увиденные сквозь одну большую заботу или печаль, которая на время заслоняет нам мир.
Радости жизни сквозь неоглядные заботы и усилия выглядят упоительно прекрасными. И если бы потом, когда заботы отхлынут и усилия ослабеют, мы могли увидеть их теми же глазами, мы были бы полностью вознаграждены. Но мы не можем.
* * *
Я ни к кому не испытываю ненависти, кроме тех, кто ненавидит других людей, и иногда еще тех, кто презирает искусство.
* * *
Чаще всего происходит следующее: когда я живу и наслаждаюсь жизнью, мое произведение спит мертвым сном и лишь изредка бредит во сне: а когда я страдаю, не живя, оживает и поднимается мое произведение, вырастая из моего страдания, точно из чернозема.
* * *
Нужно остерегаться рифмованных истин и с недоверием относиться и к ним и к тем, кто их сочиняет или слишком часто употребляет.
* * *
Отключив телефон, чтобы спокойно работать, я себя чувствую плохо и неуютно. Кажется, будто я что-то упустил, кого-то обидел, и поэтому покой, который я обрел таким образом, неестествен, это не тот истинный и здоровый покой, необходимый для работы. Нечто похожее бывает, когда я принимаю снотворное и сплю, но знаю (и во сне знаю), что мой сон - не сон здорового человека.
И тогда я снова включаю телефон и, то и дело отрываемый звонками, работаю не так сосредоточенно, с перерывами, но лучше.
* * *
На любой книге, представляющей собой добротное произведение искусства, можно было бы написать: "Взято из жизни, моей и вашей".
* * *
Там, где гладкая поверхность вертикальной стены перестает быть ровной и постепенно выгибается, образуя как бы первый намек на округлый свод, там строительное искусство человека превзошло самое себя и перестало являть собою простое складывание камня на камень. Здесь начался смелый подвиг человеческого духа. Такие места в руинах старых зданий я никогда не могу видеть без волнения. Тут разум человека и его опыт начали жизнь в новом, более совершенном и богатом мире высшего порядка и высших потребностей.
Свод и арка старинных зданий радуют глаз, ибо в них заключена попытка человека освободиться от власти естественных законов, начало взлета и подъема, конец которых смело отодвигается в беспредельность.
* * *
Или вы может быть, думаете, будто легко и весело жить с десятком книг, которые ты когда-то написал, точно с десятью призраками, или с одной или двумя, которые, возможно, еще напишешь, а возможно и нет, но которые сосут твою кровь и закрывают тебе горизонт?
* * *
Читаю один из великих классических европейских романов. Иду, словно путник, которому предстоит перевалить через гору. Начало пути - бодрое и радостное. Потом вдруг ощущаешь усталость и все большую крутизну склона. Эта крутизна - единственное, что видишь перед собой. На половине книги, когда до вершины еще далеко, силы начинают иссякать. Я останавливаюсь в сомнении. Рождается мысль бросить и не карабкаться больше ввысь. Однако после недолгих остановок и перерывов я продолжаю подъем и последним усилием выбираюсь на вершину горы, откуда открывается широкая и увлекательная панорама. Она словно награда за труд и терпение. Дальше чтение идет легко и приятно, точно дорога под гору с неисчезающей прекрасной панорамой перед глазами.
* * *
Я не знаю, реализм ли то, что я делаю, и то, как делаю, но убежден, что это - реальность. С тех пор, как я занят этим делом, я придерживаюсь действительности и, придерживаясь ее, стремлюсь себе и другим объяснить, насколько это в моих силах, эту бесконечную действительность со всеми ее явлениями, от камешка и травинки до человека, его осознанных мыслей и темных инстинктов, от небесных светил, созерцание которых наполняет нас непреходящим восторгом, от сна и мечты до хлеба, который мы едим, законов, по которым живем, и всех потребностей, которым подчинены.
* * *
Никогда всерьез он не думал о том, чтоб вести дневник. С самых ранних лет ему всегда казалось это бесплодным и немного недостойным делом. Прикреплять свои переживания к бумаге значило непременно умалять их, засушивать, навсегда терять их суть. Это напоминало попытку искусственно преодолеть и воспрепятствовать важной и нелегкой функции забвения, которая необходима для правильной работы духа и духовного здоровья. Дневник есть попытка обойти смерть и продлить в бесконечность жизнь духовно и физически усталого и обессиленного человека. Мемуары - еще хуже.
* * *
В любую эпоху хорошими и большими писателями считаются те, кто лучше всего умеет писать для своего времени, для людей своего времени, выражать их взгляды и настроения. Однако весьма вероятно, что в будущем истинными писателями останутся лишь те, кто сумел создать лучшую картину своего времени, его людей и взглядов, независимо от преходящих моментов и мимолетных настроений.
* * *
По отношению к молодому литературному поколению для нас, старших, проблема заключается не только в том, что мы можем проявить ревность, нетерпимость и несправедливость, но гораздо больше в том, что существует опасность, что по человеческой (человеческой и старческой!) слабости, по малодушию и робости мы станем льстить молодежи, хвалить ее и за то, чего она не заслуживает, вообразим, будто их идеи есть и наши идеи, и, что самое скверное, будем себя вести так, как они, выглядя при этом неискренними и смешными.
Проблема, следовательно, заключается в том, чтобы, оставаясь самим собой, быть по отношению к молодым, подрастающим рядом с нами, щедрыми, сердечными и - справедливыми.
* * *
Читая или слушая, как кто-нибудь описывает и рассказывает то, что видел своими собственными глазами, я отчетливо убеждаюсь, что правду, подлинную правду, невозможно точно установить и неискаженной передать дальше, другим людям и новым поколениям. Сознание этого постоянно сопутствует мне. И что бы я ни читал или ни слушал, я одновременно с этим мысленно высчитываю отклонение от подлинной правды. Иногда эта разница очень мала, часто - больше, а нередко - огромна.
И все-таки то, о чем мне говорят, я принимаю за правду, за некий новый вид правды, не возражая и не высказывая своего мнения. (Я принимаю это, как принимают ассигнацию - по ее номинальной стоимости.) Я давно убедился, что возражать не стоит, что это ни к чему не приведет, ибо любой разговор тогда лишается смысла и превращается в теоретическую дискуссию о правде. Однако где-то в глубине души накапливаются и собираются все эти различия и отступления, точно сумма долга, которой эта жизнь и все мы вместе с нею обязаны полной правде. И часто возникает мысль, что должно бы быть где-то в течение долгого развития человека какое-то место, где рано или поздно все это будет подсчитано, выявлено и исправлено и где обнаженная и окончательная правда засверкает полным блеском.
Мысль увлекательная.
Но тут же приходит новая, следующая - это наша планета Земля и на ней эта наша земная, несовершенная, но наша правда! И наша человеческая храбрость, и величие, и мудрость заключаются не только в том, что мы исправляем несовершенное и приближаемся к правде, но и в том, что мы живем с нею, неполной и по-человечески несовершенной, пока должны жить и не можем поступить иначе.
И это еще увлекательнее.
* * *
Когда мы читаем хороших писателей, перед нами происходят чудеса. Часто в начале какой-нибудь фразы, видя, как вызревает мысль, мы замираем, удивленные и напуганные. И недоверчиво спрашиваем: "Возможно ли это? Неужели то самое, что я чувствую? Неужели та самая мысль, которую мы не однажды улавливали при соприкосновении нашего сознания с окружающим миром, потаенная часть нашей внутренней жизни? Неужто есть еще кто-то, кто видел и ощущал то же?"
А когда, прочитав до конца, мы убеждаемся, что это действительно так, то задумчиво останавливаемся над этой фразой, благодарные и счастливые, ибо нам выпал на долю высший дар, который может доставить чтение: мы почувствовали, что никогда не остаемся одни - ни в самые тяжкие, ни в самые прекрасные мгновения, ни в пору самых горьких недоумений и самых смелых выводов, а связаны с другими людьми многими тайными связями, о которых и не подозреваем, по которые "наш" автор нам открывает.
* * *
Когда мы судим о людях, их поступках и характерах, следует иметь в виду, что люди по разным причинам, от них не зависящим, не могут всегда, всюду и обо всем говорить правду. Одни ее не видят, другие видят ее искаженной, что то же самое или еще хуже, а у третьих попросту нет сил на такой подвиг, ибо для таких людей это подвиг, ради совершения которого необходим известный минимум сил, им недоступный. Требовать от таких людей, чтобы они сознательно и откровенно не грешили против правды, чтобы они не обходили ее и не замалчивали, - значит требовать от физически среднеразвитых людей, чтобы они были атлетами.
* * *
Многое (чтоб не сказать "все") могут сделать режимы, государственные власти и общественные учреждения в наш век. "Не могут только женщину превратить в мужчину, остальное все могут", - говаривал один из моих друзей. Многое могут, одного лишь никогда никому не удавалось добиться: заставить людей с удовольствием читать писателя, которого они не любят.
* * *
Сама по себе склонность к размышлениям приносит небольшую пользу в литературном творчестве. Нужно идти от людей, человеческих лиц и переживаний, а при изображении их все наши мысли найдут свое место, даже и те из них, о которых мы до тех пор не имели представления и которые приходят лишь в работе.
* * *
В Народном театре. Дают "Тита Андроника" Шекспира. Английская труппа.
В антракте вся публика внизу в фойе. Спектакль произвел сильное впечатление на зрителей, и разговоры только о нем. Я остался возле раздевалки в первом ярусе и, прислонившись к столу, слушаю тихий разговор двух гардеробщиц. Та, что помоложе, рассказывает пожилой содержание последнего выпуска бульварного романа "Черный гусар". Как князь прогнал дочь за то, что она полюбила человека, не соответствовавшего ее происхождению и общественному положению, и как, и как…
Рассказывает по порядку, как подлинную семейную драму. Серьезно и неторопливо, а ее старшая подруга точно так же слушает.
Стоя спиной к ним, слушаю и я, делая вид, будто углублен в программу. И размышляю о параллельном существовании многих и весьма различных миров.
* * *
Писатель N. N. полон любви к человечеству, жаждет общения с людьми и никогда не может в полной мере эту свою жажду удовлетворить, поскольку литературные занятия и высокая чувствительность не позволяют ему особенно углубляться в беседы с людьми и разбираться в их бесконечных и разнообразных делах и заботах. Однако стремление к близости с людьми его никогда не покидает. Ему бы так хотелось, чтобы человечество как-нибудь собралось бы вокруг его письменного стола, чтобы все эти бесчисленные люди без шума и толкотни расселись по местам, чтобы они держались спокойно и пристойно, разговаривали тихо и учтиво о вещах, которые не нарушали бы его покой, или, еще лучше, молча внимали, как он им рассказывает о людях и о своей любви к человеку.
* * *
Из того, чего не было и никогда не будет, умелые писатели создают самые прекрасные рассказы о том, что есть.
* * *
Редактор одной газеты разослал следующим вопрос что вам более всего хотелось бы знать? Спросил он и меня. Я не ответил, но подумал при этом, что мог бы ответить так: разумеется, я желал бы знать больше и время от времени иметь возможность проверять то, что я предположительно знаю. Однако тут же должен добавить, что в деле, которым я занимаюсь, важно не столько знать, сколько мочь, иметь, хотеть и сметь.
* * *
В области искусства ты должен быть подобен моряку на море, нерасторжимо связан с ним, но весьма сдержан в суждениях и предсказаниях. Спросите матроса на корабле, какая завтра будет погода, и вы увидите, как скромно, не стыдясь своего незнания, он отвечает, колеблясь и с большой сдержанностью. И этим ничего не теряет в наших глазах. Наоборот, вы видите, как велико его уважение к стихии, с которой он живет в постоянной борьбе, и что его ответы вдохновлены и этим уважением, и чувством собственного достоинства. Он выражается осторожно и неопределенно, не стараясь быть значительнее и разумнее, чем он есть, чтобы не оказаться мельче и глупее. Этой мудрой скромности и подлинной уверенности следует учиться у моряков.
* * *
Если бы кто-нибудь составил перечень того, что мы требуем и "ожидаем" от художника и вообще общественного деятеля, вышла бы чудовищная картина, которой мы испугались бы сами. Во-первых, мы хотим, чтобы он был близок нам по взглядам и по манере выражения; причем этого хочет каждый из нас, а мы между собой весьма отличаемся по вкусам и мнениям. Мы хотели бы, чтоб он был трудолюбив и работал на совесть, чтобы у него не было не только человеческих слабостей и пороков, но даже и каких-то человеческих потребностей, чтобы он не отдыхал, не хворал, не наслаждался, почти даже и не жил. Нам хочется, чтоб он был крепок и жизнелюбив, разнообразен, всегда нов и необычен и в то же время непоколебимо верен себе что, по существу, означает: верен тому образу, который мы себе создали. Мы испытываем чувство стыда и досады из-за его человеческих потребностей и привычек, которые у всех у нас в большей или меньшей степени в той или иной форме есть. Мы требуем от него, чтоб он был чист, как ангел, искренен, как ребенок, тверд, как скала, и чувствителен, как осиновый лист; а более всего - чтобы он был плодовит, чтобы плоды его были регулярны, как времена года, и обильны и чтобы всегда и количеством и качеством отвечали нашим ожиданиям. Едва наступит малейший застой или "снижение качества", мы, разочарованные и огорченные, всю вину возлагаем только на "нашего" художника, словно только бы с этой стороны ее и можно ожидать.
Следует добавить, что от своего любимого и чтимого творца мы требуем, как нечто само по себе разумеющееся, чтобы он не чурался нас, часто бывал в нашем обществе, чтобы участвовал во всех наших беседах, радостях и заботах, чтобы при этом не отдалялся и ни в чем не отличался от нас и наших друзей и ни словом, ни поведением, ни выражением лица не обнаруживал своих творческих мук и забот.
На этих условиях мы в принципе готовы смотреть сквозь пальцы на его мелкие странности, рассеянность и недолгое уединение от нас, в то время как плоды его труда мы принимаем как продукты нашей действительности, как таковые признаем их и умеренно хвалим. А после его смерти, выступая с возвышения у его могилы, где он лежит в заколоченном гробу ниже наших ног, мы готовы провозгласить их шедеврами и в качестве таковых занести в ризницу нашей культуры и оставить нашим потомкам как богатое наследие их великих предков.
* * *
Порой и днем и ночью (особенно ночью!) я спрашиваю себя, пишу ли я только о том, кто страдает, или в самом деле смотрю и вижу того, кто страдает, или же это я сам страдаю и описываю свое собственное страдание.