- Да, да, сеньорита директриса, падре Сантос заходил ко мне и сообщил, что сегодня наше общество не соберется, поскольку вы со своими ученицами отправились на прогулку… - По своему обыкновению приподняв плечи и втянув руки в рукава, он потрогал накрахмаленные манжеты сорочки и продолжал: - Именно так… Мондрагона больше я не видел, и если он у вас появится, не откажите в любезности подтвердить, что вы получили эти цветы и что я пунктуально выполнил его поручение. Он опасался, как бы цветы не завяли… Просил вынуть их из коробки… и передать через какого-нибудь ученика… К десяти лилиям ваших драгоценных пальчиков, от прикосновения которых цветы не только не увяли, но, как вижу, даже будто посвежели, так идут вам эти великолепные камелии. Ах! Женщина… она придает жизни даже цветам… Разумеется, нет необходимости передавать ему все, он увидит, как "сердце пламенеет", и сразу поймет, что его поручение выполнено… Да, да… - Пьедрафьель никак не мог остановиться: - Мондрагон рассказывал мне, что, когда впервые увидел вас в поезде, на вашем костюме красовался букетик камелий и он, еще не будучи знаком с вами, сказал вам эти слова… Не удивляйтесь, не удивляйтесь, что он делился со мной. Вы же знаете, что, когда речь идет о любви, счастливой или несчастной, - обычно делятся с близкими людьми, а этот молодой, очень симпатичный дорожник так сблизился со мной, что я позволю себе сказать: мы стали друзьями еще до того, как познакомились. Славный парень, хороший друг и рассудительный человек. Он немало поездил по свету, и хотя еще очень молод, ему сулят блестящее будущее!
- Поговорим об этом в другой раз, учитель… - прервала его Малена, она почувствовала, что на висках у нее выступает холодный пот; казалось, клейкие липкие слова учителя словно обволакивали ее с ног до головы. По-видимому, он еще не знал о сообщении в газетах, о заговоре и о Хуане Пабло; иначе вряд ли он поздоровался бы с ней и, уж конечно, не стал бы так отзываться о Мондрагоне и расписывать всю эту историю с камелиями.
- Поговорим в другой раз, учитель… - повторила Малена. - Разумеется, если вы не захотите пройтись с нами… - Теперь ей было безразлично, пойдет он с ними или откажется: незачем идти к Пополуке, не о чем его расспрашивать. - Мы идем на прогулку и, вероятно, доберемся до Серро-Вертикаль. Такой дивный сегодня вечер.
- Да, вечерок прелестный… просто драгоценность, сеньорита Табай! Но лучше, пожалуй, будет вам совершить эту прогулку без меня в столь прекрасном сопровождении…
"Вечерок прелестный… драгоценность!" - повторила про себя Малена. Едва сдерживая слезы, она наскоро простилась с учителем и стала догонять учениц. Конечно, лучше бы вернуться к себе, закрыться, пока не станет что-либо известно о человеке, который - кто знает? - может быть, сейчас скрывается где-то здесь, в горах, без крошки во рту, без капли воды. Он бежит днем и ночью, спасается от погони, как животное, как дикий зверь… а она прогуливается… прогуливается, да, прогуливается… Зачем же идти к Пополуке - все и так ясно: алые камелии посланы учителем Пьедрафьелем, директором мужской школы… А если Мондрагона поймали, подвергли пыткам… от пытки - к стенке, а от стенки… кто тогда узнает, где его могила, зароют его как собаку, исчезнет без следа… а она прогуливается - в шляпке, в перчатках, с зонтиком, приколов букетик алых камелий на грудь…
Она ступала неверными шагами, ноги отказывались ей повиноваться; да и зачем идти, зачем идти, если после слов Пьедрафьеля исчезла всякая надежда найти след Хуана Пабло. Что мог сказать ей Пополука о человеке, который за одну ночь превратился в государственного преступника, которого, будто опасного хищника, власти требовали доставить живым или мертвым?.. Как быстро все изменилось… Вчера все было так спокойно. А сегодня, когда они могли бы, как обычно, сидеть на веранде, не спеша беседовать или спорить на разные темы, ему приходится спасаться от погони!..
Едва они миновали селение, как их обступили горы - высокие и низкие, одни вершины подпирают облака, другие, вздымаясь над облаками, гордо устремляются к самому небу. Владыки высот и далей.
- Гора-воин!.. Гора-колдун!.. Гора-лев!.. - доносились до ее слуха пояснения сеньориты Кантала, которая указывала на нагромождения голых скал-циклопов. На несколько минут экскурсия замирала в созерцании гигантской вершины, четкими очертаниями напоминавшей профиль воина-индейца; потом все поворачивались к каменной голове колдуна, которую случайно заметила какая-то девчушка, или к растянувшемуся на земле каменному лохматому льву, который виднелся вдали, в безграничном золотом сиянии заката.
- Что за беспорядок!.. - повысила голос учительница. - Не пылите!.. Поднимайте ноги… Не то мы прекратим прогулку и вернемся!
Ах, как она была бы рада вернуться! Зачем сейчас идти к Пополуке…
- Смотрите!.. Смотрите, дети, вон та гора, - показала Кантала, - похожа на большой глиняный кувшин… будто женщина пьет воду из кувшина!..
Малена, до сих пор не обращавшая внимания на эту игру в сравнения, подняла глаза и вздрогнула. В самом деле, это была фигура женщины - каменная женщина, но она не пила воду, а кричала, взывала в горлышко кувшина, совсем как вчера вечером она сама выкликала имя Хуана Пабло.
Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!..
Она оглянулась - нет, никто не произнес этого имени, просто оно мимолетно пронеслось в ее мозгу…
Живым или мертвым… живым или мертвым…
Учительница Кантала оборвала течение ее мыслей:
- Вы хотели зайти к Пополуке, сеньорита директриса…
- Да, да… - с трудом проговорила Малена, - я зайду на минутку, а дети пусть подождут здесь. Мне нужно поговорить с Пополукой, и потом мы пройдем к Серро-Вертикаль… Пусть дети пока поиграют… раздайте им фрукты…
Но о чем говорить с Пополукой? Она постучалась в дверь, слабые и отрывистые удары прозвучали, будто стук птичьего клюва по стволу дерева. Дверь тут же распахнулась. Глазки Пополуки, затерявшиеся в зарослях, как две капельки росы - не лицо, а сплошная борода, - на мгновение сверкнули на посетителей. Гончар поздоровался с директрисой и учительницей Кантала, лукаво подмигнул девочкам, застывшим от испуга при виде бородатого старика, и захлопнул вращавшуюся на деревянных петлях дверь, сделанную из одной широченной доски.
XI
- Сам бог привел вас сюда! Бог подсказал вам прийти ко мне! Тот самый бог, который подчас говорит нам не бог весть что, а мы его слушаемся бог весть почему!.. - Этим неожиданным потоком фраз, держа в одной руке шляпу, а в другой платок, которым он вытирал вспотевший лоб, встретил Пополука директрису - даже слова не дал ей вымолвить. Наконец, надев шляпу, индеец взял ее под руку и повел в мастерскую; старик так спешил, что Малена едва поспевала за ним. Как только они очутились в каморке Пополуки, он приложил палец к губам и сделал знак, чтобы она подождала, затем он снова заглянул в мастерскую и, убедившись, что там никого нет, зашептал Малене на ухо:
- Здесь был… - и, заметив, как побледнела Малена, еще больше понизил голос, так что ей едва удавалось разобрать слова: - Во вторник… во вторник на этой неделе… четыре дня назад… был здесь… Пришел на рассвете, а ушел к вечеру… - Он с облегчением вздохнул и снова оглянулся.
Словно какая-то неведомая сила приковала Малену к полу - она не знала, что сказать, что сделать; и когда Пополука вышел, она с трудом подняла безвольно повисшие руки к лицу и дрожащими пальцами прикоснулась к губам, на лбу ее выступил холодный пот… хотела что-то вымолвить, с трудом сдерживая рыдания, готовые вырваться наружу… но решила держать себя так, как подобает сеньорите директрисе, и строго потребовала у старика объяснений, почему он ее не известил.
- Точно, я как раз и собирался это сделать… Это сразу пришло мне в голову. - Старик вспомнил, что не снял шляпу, и рывком сдернул ее. - Хотел бежать к вашей милости, сказать, предупредить, но он не позволил…
- Не позволил?.. Странно!.. - выдавила из себя Малена.
- "Не высовывайся на улицу, пока я здесь!" - вот что он сказал… "Я к вечеру уйду. Тогда можешь делать что тебе вздумается, но ни в коем случае не говори никому, что видел меня… ни слова… только сеньорите Табай, и то, когда она будет совсем одна… ей скажи обо всем".
- Ему был кто-то нужен. Должно быть, он чувствовал себя таким одиноким…
- Кто-то был ему нужен… - повторил Пополука, - но он не хотел, чтобы я уходил… должно быть, не доверял мне… - Потряс Пополука головой, и смешались седеющие лохмы с бородой грязновато-серого цвета.
- А почему не доверял?
- Почему?.. И об этом я вам сейчас скажу… - Он снова заглянул в мастерскую, опасаясь, не подслушивают ли их.
Шаги его не были слышны - ни когда он уходил, ни когда возвращался. Он вернулся в каморку, расчесывая бороду. Брызгами сока молочая блеснули в улыбке зубы.
- Знаете, ваша милость, почему?.. Потому что беглец опасается даже тени своей шляпы, особенно если объявлен его розыск…
- Он знал об этом?
- Он мне все рассказал. Узнал вовремя, по счастливой случайности, и от самого начальника патруля, которому приказано было перехватить его в Серропоме. Тут уж все ясно…
- Это было ночью в понедельник?
- Точно, в понедельник.
- Что же он делал, блуждая по Серропому?
- Блуждал…
Старик снова выскользнул в мастерскую, еще раз хотел проверить, не спрятался ли там кто, не подслушивает ли, о чем они тут толкуют, и, возвратившись, проговорил:
- Точно. Блуждать-то он блуждал, но самое чудное не в том, что он узнал все эти новости от начальника патруля, - это пустяки, а вот послушайте, что я расскажу вам… Но разрешите устроить вас поудобней. Вы бы присели…
- Право, не знаю. Мне трудно сидеть спокойно, я так взвинчена…
- Он говорил, что был в лагере, да, да, в том самом лагере дорожников, в Энтресерросе. Решил было уже лечь, даже форму снял, как вдруг ему захотелось прогуляться. "Уже поздно, да и устал, - убеждал он себя, - лучше растянуться на постели, поспать". Уговаривал сам себя, уговаривал, а его все тянет и тянет, просто сил нет оставаться на месте. "Но, Хуан Пабло, - сказал он себе, - давай рассуждать серьезно: сегодня понедельник, начало недели, можно же подождать хотя бы до завтра". Однако он так и не смог совладать с собой. Оделся в штатское, не хотелось натягивать форму, положил брюки под матрас (пусть разгладятся к утру) и вышел. Словно магнит, словно неведомая сила тащила его из лагеря. Если бы не ушел, схватили бы запросто. Не прошло и минуты, как в палатку нагрянул патруль с приказом схватить его живым или мертвым. Кому не известно, что означает такой приказ: там же, в лагере, его бы и прикончили, а потом заявили бы, что он, дескать, оказал сопротивление…
Малена слабеющей рукой оперлась на спинку стула, чтобы не упасть; свои чувства попыталась скрыть тривиальной фразой:
- Судьба его спасла!..
- Судьба и любовь!.. - добавил Пополука, его живые глазки сверкнули в зарослях, сплошь покрывавших лицо вплоть до кустистых бровей. - Видно, любимая кликала его в кувшин…
У Малены в лице ни кровинки. Неужели не только она, а какая-то другая звала его?.. "Старик знает все", - подумала она и смутилась. Собственно говоря, почему? Разве цивилизованные люди не используют телефон, чтобы вызвать желаемое лицо?.. Разве современное радио отдаленно не напоминает древний глиняный кувшин: слова разносятся без проводов и доходят до приемника - сердца?.. Но кто та, другая, что звала его в понедельник - кто спас его?.. Ведь она сама в субботу просила его быть на встрече… Другая?.. Однако в понедельник он был с ней, с Маленой, до одиннадцати ночи, пока она - глупая! - не велела ему уходить. Она не подозревала, что на улице его подстерегает смерть, и проливала слезы из-за всякой чепухи, из-за того, что дала ему прочесть свой дневник…
- Где он скрывался в ту ночь в Серропоме?.. - спросила она, и губы ее чуть вздрагивали - так хотелось спросить, не было ли у Хуана Пабло какого-нибудь другого убежища в Серропоме.
- Как где? Бродил по улицам. Да и зачем ему было скрываться? Он ведь ничего не знал и случайно прошел мимо патруля. Нет, этот человек в ту ночь испытывал судьбу… Сначала он бродил по улицам, а затем…
Знаками он показал ей, чтобы она подождала. Вышел посмотреть в мастерскую, подошел к двери - с улицы доносился шум веселой возни детей - и вернулся с каким-то более хмурым видом, будто по пути прихватил с собой сумерек.
- …Он спрятался за ивой, возле церкви Голгофы, позади той огромной, раскидистой ивы, ветви которой свешиваются через кладбищенскую стену. Там он и услышал то, что спасло ему жизнь. Он, видите ли, задремал, прикорнул на каменной скамье, поджидая первый попутный грузовик, чтобы вернуться в лагерь, и вдруг услышал, что идет патруль… Сначала глухое эхо их шагов, потом более отчетливо - шаги и голоса, зевки и плевки, - все это звонко отдавалось в холодной полуночной тишине. Шаг за шагом отбивают по земле подошвы. Отряд остановился, а начальник оказался как раз против скамьи, где он сидел. Начальник почесал затылок и говорит солдатам: "Этого Мондрагона велено схватить живым или мертвым… Уйти он от нас не уйдет, но работенки, похоже, задаст!.." Еще бы не задал!.. Раз не схватили, так еще задаст!.. Трижды этот человек испытывал свою судьбу, и трижды судьба спасала его. Первый раз - когда чуть было не поймали его в палатке, второй - когда прошел мимо патруля и его, одетого в штатское, не узнали; и в третий - когда он сам услышал из уст начальника патруля, что велено его схватить живым или мертвым. Это судьба… По-моему, теперь им его уже не поймать…
- Он не говорил, куда собирался идти? - спросила Малена.
- Нет. Ушел, как стемнело, совсем стемнело… Видел я, как уходил, но он не сказал ни слова. И больше ничего я о нем не слышал…
- Почему он не остался здесь?..
- Опасно.
- Еще опасней, если его встретят, узнают и… - Она вовремя остановилась. - Теперь, конечно, всем известно, что он в штатском.
- Трудно его узнать, сеньорита… Он оделся, как все… как мы, крестьяне, в самодельных сандалиях - каите, в пальмовом сомбреро… В сумку, которую я ему дал, он положил тортильи, соль, текомате с водой… вот только сигареты забыл…
- Как отблагодарить тебя, Пополука?
- А вы-то при чем?
- Да, верно, ты прав! - смешалась она и поспешила спросить: - А где костюм, в котором он пришел к тебе?
- В очаге…
- Спрятан?
- Как нельзя лучше, только зола осталась… Одежду, обувь - все сжег… а остальное - бумажник, авторучка, ключи, платок - взял с собой… Да вот я сказал "авторучка" и вспомнил: ведь он поручил мне передать вам записочку…
- Пополука!..
Слово замерло на ее губах - Пополука исчез. Конечно, он пошел искать письмо - она уже представила себе длинное прощальное письмо, - но, по-видимому, старик выходил лишь за тем, чтобы еще раз проверить, не подслушивает ли кто. Вернувшись, он развязал платок, в котором было несколько монет, и вытащил малюсенький, тщательно сложенный листок бумаги.
Взволнованная Малена нетерпеливо схватила короткое посланьице. Не взяла, а вырвала его из рук Пополуки, быстро развернула и прочла: "A bientot, cherie! Jean Paul".
- Он сказал… как прочтете - уничтожить…
- Да, да… конечно… - Малена крепко сжала в кулаке записку, сжала так, что ногти впились в ладонь, и тут же выпрямилась, словно воспрянув духом. - Хорошо, Пополука… Я уже чувствую… думаю… дышу… живу… здесь, где он был во вторник!
- Был весь день, пока не стемнело…
- Тебе ничего не удалось узнать?
- Ничего. Патрули бродят повсюду.
- А сюда солдаты заходили?
- Попросили воды. Смотрели, как работают ученики… Меня не подозревают…
С улицы доносились радостные крики девочек - они прыгали, бегали наперегонки, гонялись друг за другом, дергали за косички, возились, барахтались в песке, не слушая уговоров и наставлений учительницы.
Малена вновь перечитала: "A bientot, cherie! Jean Paul". И поднеся бумажку к губам - будто сжигая ее поцелуями, - повторила:
- A bientot… a bientot… a bientot, cheri… Заметив, что старик с дружеским сочувствием следит за ней поблескивавшими из косматых зарослей глазками, она решительно повернулась к нему. Сейчас она расскажет ему все.
- Пополука…
- Мне не надо ничего говорить, - предупредил ее индеец. - Я видел вас однажды с сеньором Мондрагоном на Серро-Вертикаль…
- Да… Мы гуляли… смотрели на океан.
…А сейчас я хочу, чтобы ты ушел… мне надо остаться одной… сейчас я хочу, чтобы ты ушел… мне надо остаться одной… Улицы Серропома плыли под его ногами… плыли под его ногами… Немые реки белых камней… улицы… площадь… площадь, которую столько раз он пересекал, а нынче снова… и снова эта улица, а вот другая - и все они плывут и плывут под его ногами - которые налились свинцовой тяжестью от ее прощальных слов… - Сейчас я хочу, чтобы ты ушел… на будущей неделе я приеду к тебе в лагерь, и мы поговорим… Сейчас мне надо остаться одной…
Он нахлобучил шляпу. Ощущение того, что улицы плывут под его ногами, уже исчезло. Его шаги отдавались гулким эхом, нарушая безмолвие селения, отрезанного от мира крутыми обрывами. Не было больше улиц, не было площадей на этом окруженном безднами каменном острове среди вздымавшихся вершин. Разве только появятся у него крылья… появятся крылья… вместо ног, которые ступают в этот миг по словам "сейчас я хочу, чтобы ты ушел… чтобы ты ушел…" - появятся крылья, и он унесется в молчание безбрежности.
Он пересекал молчание - иное молчание, в котором таилась опасность, а он и не подозревал о ней, даже когда столкнулся с патрулем, что искал его живым или мертвым. Он пересекал молчание своего исчезновения - безграничное, неизмеримое молчание, следовавшее за ним по пятам… А что, если бы солдаты, горевшие желанием пропустить стаканчик агуардьенте, не поспорили бы в дверях таверны, а их начальник - падкий на выпивку не меньше, чем на нашивки, - не залез бы с головой в кувшин с пивом? Обратили бы они тогда внимание на Мондрагона?.. Заметили бы, как он прошел совсем рядом?.. Хотя, впрочем, к чему им было тратить время на какого-то прохожего в штатском, да и руки были заняты - каждый спешил захватить побольше стопок с желанным напитком. А кроме всего прочего, ведь их послали за каким-то дорожником, офицером дорожной службы, а тот носит белую форму…
При виде их Мондрагону тоже захотелось пропустить глоточек. Он подумал, не разбудить ли падре Сантоса и не попросить ли у него рюмочку. "Постучу-ка я в окошко его спальни, - сказал он себе, направляясь к Голгофе. - Падре, конечно, откроет, предположив, что его зовут на исповедь или что учителю Гирнальде взбрело в голову поболтать…"
С тех пор как Хуан Пабло встретил в этом селении Малену, он старался не думать о том единственном, что могло разлучить их навсегда, - о провале. Правда, он встретил ее тогда, когда уже не имел права отказаться от своего опасного дела, - и, стараясь отогнать мрачные мысли, он отдавался этой новой, увлекшей его страсти, забываясь и забывая, что каждый час приближает его к решающей минуте.