Тем временем молодой человек, к которому стремились любящие сердца матери и сестры, который возбуждал столько непритворного любопытства, лицемерных симпатий и горячих споров, томился на тюремной койке в камере смертников. За дверью караулил шпион, которому надлежало ловить каждое его слово, хотя бы вырвавшееся во сне или в припадке исступления, ибо правосудие решило исчерпать все человеческие возможности, чтобы выведать, кто же был сообщником Жана-Франсуа Ташрона, и разыскать украденные деньги. Супруги де Ванно подкупили полицию, и полиция неусыпно следила за упорным молчальником. Когда человек, приставленный наблюдать за душевным состоянием узника, заглядывал в специально прорезанный глазок, он всегда видел его в одной и той же позе: смирительная рубашка туго стягивала его тело, а голова была закреплена неподвижно кожаным ремнем, который стали надевать с тех пор, как узник попытался зубами перегрызть свои узы.
Жан-Франсуа сидел, вперив в пол горящие отчаянием глаза, покрасневшие, словно от прилива бурных жизненных сил, взбудораженных какой-то ужасной мыслью. Он казался ожившей статуей античного Прометея; мысль об утраченном счастье терзала его сердце. Когда помощник главного прокурора пришел поговорить с заключенным, он не мог не выразить удивления перед такой непоколебимостью характера. Стоило кому-нибудь появиться в его камере, как Жан-Франсуа впадал в ярость, которая переходила все границы, известные врачам при такого рода возбуждении. Заслышав поворот ключа в замочкой скважине или лязг засовов, пристроенных к обитой железом двери, он начинал дрожать, а на губах его выступала пена.
Жану-Франсуа в ту пору сравнялось двадцать пять лет, он был невысокого роста, но хорошо сложен. Жесткие, вьющиеся, довольно низко наросшие на лоб волосы свидетельствовали о большой жизненной силе. Слишком близко поставленные блестящие желто-карие глаза придавали ему сходство с хищной птицей. Как все жители центральной Франции, он был круглолиц и смугл. Одна черта в его физиономии подтверждала наблюдение Лафатера, касавшееся людей, способных на убийство: передние зубы у него находили один на другой. Однако от всего облика его веяло честностью и кротким простодушием; не удивительно, что женщина могла так страстно полюбить его. Зубы Жана-Франсуа отличались поразительной белизной. Свежий темно-красный цвет красиво очерченных губ являлся признаком сдержанного кипения страстей, которое у иных людей находит выход в пылких наслаждениях. В его манере держаться не было и следа дурных привычек, свойственных рабочему. Все присутствовавшие на процессе дамы признали, что женская рука смягчила эту натуру, знакомую только с трудом, облагородила осанку этого жителя полей и придала изящество его облику. Женщины распознают воздействие любви на мужчину так же безошибочно, как мужчины, глядя на женщину, угадывают, коснулось ли ее, как говорится, дыхание любви.
Вечером Жан-Франсуа услыхал лязг засовов и скрежет ключа в замочной скважине; резко повернув голову, он издал глухое рычание, за которым всегда следовал приступ бешенства. Лихорадочная дрожь пробежала по его телу, когда в мягком сумеречном свете он рассмотрел любимые лица сестры и матери, а за ними голову монтеньякского кюре.
- Злодеи! Вот что они припасли, - прошептал он, закрыв глаза.
Дениза, которая, побывав в тюрьме, научилась ничему не верить, подозревала, что шпион исчез лишь затем, чтобы вернуться незаметно. Бросившись к брату и спрятав залитое слезами лицо на его груди, она шепнула:
- Нас, верно, будут подслушивать.
- Иначе вас бы сюда не пустили, - громко ответил он. - Я все время, как о великой милости, просил не приводить ко мне никого из родных.
- Что они с ним сделали! - сказала мать священнику. - Дитя мое, бедное мое дитя! - Она упала на колени перед койкой и зарылась лицом в сутану священника, молча стоявшего перед ней. - Я не могу видеть его в этом мешке, связанного, задушенного...
- Если Жан обещает мне быть благоразумным, не покушаться на свою жизнь и вести себя хорошо все время, что мы будем с ним, - произнес кюре, - я добьюсь, чтобы его развязали. Но малейшее нарушение этого обещания падет на меня.
- Мне так нужно свободно подвигаться, дорогой господин Бонне, - сказал осужденный, глядя на него полными слез глазами, - что я даю вам слово делать все по-вашему.
Кюре вышел и вернулся с тюремщиком.
- Сегодня вы не убьете меня? - спросил тюремщик.
Жан ничего не ответил.
- Бедный братец, - сказала Дениза, открывая корзинку, которую у входа в тюрьму тщательно осмотрели, - вот мы принесли все, что ты любишь, ведь тебя тут, наверное, голодом морят!
Она показала фрукты, собранные перед отъездом, и лепешку, которую мать тут же вынула из корзинки. Внимание, напомнившее бедному узнику дни детства, голос и ласковые движения сестры, присутствие матери и кюре произвели резкую перемену в состоянии Жана: он залился слезами.
- Ах, Дениза! - воскликнул он. - За все это время я не мог проглотить ни куска. Я ел только, чтобы не умереть с голоду.
Мать и дочь хлопотали, входили и выходили. В стремлении, свойственном всем хозяйкам, предоставить мужчине удобства и уют они старались получше сервировать ужин своему любимцу. Им помогли: в тюрьме был дан приказ содействовать им во всем, что не нарушало безопасности заключенного. Супруги де Ванно имели печальное мужество поддерживать благополучие преступника, от которого они все еще надеялись получить обратно свое наследство. Итак, Жан последний раз вкусил семейные радости, хотя и омраченные грозной тенью грядущего.
- Моя просьба о помиловании отклонена? - спросил он у г-на Бонне.
- Да, дитя мое. Тебе остается только встретить свой конец, как подобает христианину. Эта жизнь ничто по сравнению с жизнью, тебя ожидающей. Подумай о вечном блаженстве. С людьми ты можешь рассчитаться, отдав им свою жизнь, но богу этого мало.
- Отдав им жизнь?.. Ах! Вы не знаете, что я оставляю на земле!
Дениза посмотрела на брата, словно напоминая ему, что даже в делах религии необходима осторожность.
- Не будем об этом говорить, - продолжал Жан, набросившись на фрукты с жадностью, которая выдавала снедавший его внутренний жар. - Когда собираются меня?..
- Нет, ни слова при мне об этом! - взмолилась мать.
- Но я буду спокойнее ждать, - шепнул Жан священнику.
- Верен своему характеру! - воскликнул г-н Бонне и, наклонившись, сказал ему на ухо: - Если сегодня ночью вы примиритесь с богом и ваше раскаяние позволит отпустить вам грехи, это произойдет завтра. Мы уже многого достигли, успокоив вас, - добавил он громко.
При последних словах губы Жана побледнели, он стал дико вращать глазами, и по лицу его пробежал трепет, предвещающий бурю.
- Да разве я спокоен? - спросил он. К счастью, он встретился с полными слез глазами Денизы и вновь овладел собой. - Хорошо, только вас я способен слушать, - обратился он к кюре. - Они отлично знали, чем меня взять.
И он уронил голову на грудь матери.
- Слушайся его, сын мой, - рыдая, сказала мать, - он рискует жизнью, наш дорогой господин Бонне, согласившись напутствовать тебя... - она заколебалась и сказала: - в вечную жизнь.
Она поцеловала Жана в голову и прижала его к своему сердцу.
- Он будет сопровождать меня? - спросил Жан, глядя на кюре, который наклонил в ответ голову. - Что ж, хорошо! Я выслушаю его, я сделаю все, чего он желает.
- Обещай мне это, - сказала Дениза. - Спасти твою душу - вот к чему все мы стремимся. Неужели ты хочешь, чтобы и в Лиможе и в наших краях говорили, будто один из Ташронов не сумел умереть достойно христианина? Подумай, все, что ты теряешь здесь, ты сможешь обрести на небесах, где вновь встречаются души, заслужившие прощение.
После такого сверхчеловеческого усилия голос мужественной девушки пресекся. Она умолкла вместе с матерью, но она победила. Узник, до той поры обуреваемый ненавистью к правосудию, вырвавшему счастье из его рук, почувствовал трепет при мысли о высокой католической истине, которую так бесхитростно выразила его сестра. Все женщины, даже молодые крестьянские девушки, подобные Денизе, умеют находить нужные слова: все они хотят, чтобы любовь жила вечно. Дениза коснулась двух самых чувствительных струн в душе брата. Пробужденная гордость воззвала к другим добродетелям, которые оцепенели под бременем несчастья, умолкли, сраженные отчаянием. Жан взял руку сестры, поцеловал ее и с силой, хотя и нежно, прижал к своему сердцу движением, полным глубокого значения.
- Итак, - сказал он, - надо отказаться от всего. Вот моя последняя мысль, последнее биение сердца, прими их, Дениза!
И он бросил на нее взгляд, каким люди в великие минуты жизни пытаются соприкоснуться своей душой с душою друга.
Эти слова, эта мысль были его завещанием. Мать, сестра, Жан и священник поняли, в чем заключалось это неназванное наследство, которое надо было с той же верностью передать, с каким доверием было оно вручено; все четверо отвернулись друг от друга, чтобы скрыть слезы и сохранить в тайне свои мысли. Эти несколько слов были агонией страсти, прощанием отцовской души с прекраснейшими из земных благ в предчувствии религиозного отречения. И кюре, побежденный мощью великих человеческих деяний, пусть даже преступных, постиг силу этой безвестной страсти по безмерности вины; он поднял глаза к небу, как бы призывая милость божью. Там, в небесах, открывались ему нежные утешения и беспредельная любовь католической церкви, такой человечной и кроткой, когда простирала она руку, чтобы объяснить человеку законы высших миров, такой грозной и божественной, когда протягивала она руку, чтобы увести его на небо.
Дениза тайно от всех указала священнику то место, где расступится скала, ту расселину, из которой хлынут воды раскаяния.
Внезапно, сраженный воспоминаниями, Жан издал леденящий душу вопль гиены, захваченной охотниками.
- Нет, нет, - закричал он, падая на колени, - я хочу жить! Матушка, останьтесь здесь вместо меня, дайте мне свою одежду, я убегу отсюда. Пощадите! Пощадите меня! Идите к королю, скажите ему...
Он умолк и, глухо зарычав, вцепился руками в сутану священника.
- Уходите, - тихо сказал г-н Бонне удрученным женщинам.
Жан услыхал эти слова, поднял голову, взглянул на мать, на сестру и поцеловал им обеим ноги.
- Простимся, не приходите больше. Оставьте меня с господином Бонне, не тревожьтесь теперь обо мне, - сказал он, обнимая мать и сестру так, словно хотел вложить в объятие всю свою душу.
- Можно ли после этого жить? - сказала Дениза матери, когда они подошли к воротам тюрьмы.
Было около восьми часов вечера. У выхода они увидели аббата де Растиньяка, который спросил их о состоянии узника.
- Он, без сомнения, примирится с богом, - ответила Дениза. - Если раскаяние еще не наступило, то оно близко.
Епископу было тут же доложено, что церковь восторжествует и осужденный пойдет на казнь, исполненный самых поучительных религиозных чувств. Епископ, у которого находился в это время королевский прокурор, высказал желание увидеть кюре. Г-н Бонне появился в епископском дворце только после полуночи. Аббат Габриэль, несколько раз совершивший путь от дворца к тюрьме, счел необходимым усадить кюре в карету епископа: несчастный священник был в таком изнеможении, что едва держался на ногах. Мысль о предстоящем ему завтра тяжком дне, внутренняя борьба, происходившая у него на глазах, зрелище полного бурного раскаяния, разразившегося, когда его мятежному духовному сыну открылся, наконец, высший счет вечности, - все эти потрясения лишили сил г-на Бонне, чья легко возбудимая, нервная натура мгновенно настраивалась в лад несчастьям ближнего. Подобные прекрасные души так горячо воспринимают переживания, беды, страсти и муки того, в ком принимают они участие, что сами начинают их испытывать с необычайной остротой и таким образом постигают всю силу и глубину чужих чувств, ускользающую порой от людей, ослепленных влечением сердца или приступом горя. В этом смысле священник, подобный г-ну Бонне, является художником, который чувствует, а не судит.
Когда кюре очутился в салоне епископа, в обществе обоих старших викариев, аббата де Растиньяка, г-на де Гранвиля и главного прокурора, он понял, что от него ждут каких-то сообщений.
- Господин кюре, - спросил епископ, - добились ли вы каких-либо признаний, которые могли бы доверить правосудию и помочь ему, не нарушая тем своего долга?
- Монсеньер, для того, чтобы дать отпущение грехов несчастному заблудшему агнцу, я не только ждал полного и искреннего раскаяния, угодного церкви, но также потребовал возвращения денег.
- Забота о возвращении денег и привела меня к монсеньеру, - вступил в разговор главный прокурор. - Возможно, при этом выяснятся темные места в ведении дела. Тут, несомненно, есть сообщники.
- Мною не руководили интересы правосудия земного, - возразил кюре. - Я не знаю, где и когда будут возвращены деньги, но это будет сделано. Призвав меня к одному из моих прихожан, монсеньер поставил меня в независимое положение, которое дает всякому кюре в пределах его прихода такие же права, какими пользуется монсеньер в своей епархии, за исключением случаев, требующих церковной дисциплины и послушания.
- Прекрасно, - сказал епископ. - Но речь идет о добровольных признаниях, которые мог бы сделать преступник перед лицом правосудия.
- Мое назначение - возвратить заблудшую душу богу, - ответил г-н Бонне.
Господин де Гранкур слегка пожал плечами, но аббат Дютейль склонил голову в знак одобрения.
- Ташрон, очевидно, хочет спасти особу, которую могли бы опознать при возвращении денег, - сказал главный прокурор.
- Сударь, - возразил кюре, - я не знаю решительно ничего, что могло бы опровергнуть или подтвердить ваши подозрения. К тому же тайна исповеди нерушима.
- Итак, деньги будут возвращены? - спросил представитель правосудия.
- Да, сударь, - ответил представитель бога.
- Этого для меня достаточно, - заявил главный прокурор, считавший полицию достаточно искусной, чтобы получить нужные сведения, как будто страсти и личный интерес не бывают искуснее любой полиции.
На третье утро, в базарный день, Жана-Франсуа отправили на казнь, как хотели того набожные и политически благонадежные души Лиможа. Исполненный смирения и благочестия, он с жаром целовал распятие, которое дрожащей рукой протягивал ему г-н Бонне. Все глаза были устремлены на несчастного юношу, подстерегая каждый его взгляд; все ждали, не посмотрит ли он на кого-нибудь в толпе или на какой-нибудь дом. Но сдержанность не изменила ему до конца. Он умер смертью христианина, принеся полное раскаяние и получив отпущение грехов.
Бедного монтеньякского кюре унесли от подножия эшафота без сознания, хотя он и не видел зловещей машины.
На следующую ночь, остановившись среди дороги, в пустынном месте на расстоянии трех лье от Лиможа, обессилевшая от горя и усталости Дениза начала умолять отца, чтобы он разрешил ей вернуться в Лимож вместе с Луи-Мари Ташроном, одним из ее братьев.
- Что еще тебе нужно в этом городе? - нахмурив лоб и сдвинув брови, резко спросил отец.
- Батюшка, - шепнула она ему на ухо, - нам нужно не только заплатить адвокату, который защищал его, но и вернуть спрятанные им деньги.
- Да, это верно, - ответил честный человек и протянул руку к кожаному кошелю.
- Нет, нет! - воскликнула Дениза. - Он больше не сын вам. Не тот, кто проклял его, а те, кто его благословил, поблагодарят адвоката.
- Мы будем ждать вас в Гавре, - сказал отец.
На заре Дениза и ее брат, никем не замеченные, вернулись в город. Когда позднее полиция узнала об их приезде, ей так и не удалось выяснить, где они скрывались. Около четырех часов утра, крадучись вдоль стен, Дениза с братом пробрались в верхний Лимож. Бедная девушка смотрела в землю, боясь встретиться с глазами, которые могли видеть, как упала голова ее брата. Разыскав г-на Бонне, который, невзирая на свою крайнюю усталость, согласился стать отцом и опекуном Денизы в этом деле, они отправились к адвокату, жившему на улице Комедии.
- Здравствуйте, бедные мои дети, - сказал адвокат после того, как приветствовал г-на Бонне, - чем могу вам служить? Вы, может быть, хотите просить, чтобы я затребовал тело вашего брата?
- Нет, сударь, - ответила Дениза, залившись слезами при этой мысли, которая раньше не приходила ей в голову. - Я вернулась, чтобы расплатиться с вами, если только можно оплатить деньгами долг вечной признательности.
- Присядьте же, - сказал адвокат, спохватившись, что Дениза и кюре стоят.
Отвернувшись, Дениза вытащила из-за корсажа два билета по пятьсот франков, приколотые булавкой к ее рубашке, и, протянув их адвокату, села на стул. Кюре бросил на адвоката сверкающий взгляд, который, впрочем, тут же смягчился.
- Оставьте, оставьте эти деньги себе, бедная девочка! Даже богачи не платят так щедро за проигранное дело.
- Сударь, - ответила Дениза. - я не могу послушаться вас.
- Значит, деньги не ваши? - быстро спросил адвокат.
- Простите, - ответила она, взглянув на г-на Бонне, словно желая узнать, не рассердился ли господь на эту ложь.
Кюре не поднял глаз.
- Ладно! - сказал адвокат, оставляя себе один билет в пятьсот франков, а другой протягивая кюре. - Я поделюсь с неимущими. А вы, Дениза, дайте мне взамен этих денег - ведь теперь-то они мои - ваш золотой крестик на бархатной ленточке. Я повешу его у себя над камином в память о самом чистом и добром девичьем сердечке, какое мне случалось встретить за всю мою адвокатскую жизнь.
- О, я отдам его так, без денег! - воскликнула Дениза, снимая и протягивая ему крестик.
- Ну, что ж, сударь, - сказал кюре, - я возьму эти пятьсот франков затем, чтобы перенести тело бедного мальчика на монтеньякское кладбище. Бог, конечно, простил его, и Жан сможет восстать вместе со всей моей паствой в день страшного суда, когда праведники и раскаявшиеся грешники будут призваны одесную отца.
- Согласен, - сказал адвокат.
Он взял Денизу за руку и привлек к себе, чтобы поцеловать ее в лоб; но на самом деле у него была другая цель.
- Дитя мое, - прошептал он, - ни у кого в Монтеньяке нет билетов по пятьсот франков. Немного их и в Лиможе. Без банкового учета никто их не получает. Значит, деньги эти вам кто-нибудь дал. Вы не скажете, кто их дал, и я вас об этом не спрашиваю. Но выслушайте меня: если у вас остались еще в городе дела, касающиеся бедного вашего брата, будьте осторожны! За господином Бонне, за вами и вашим братом неотступно будут следовать сыщики. Всем известно, что семья ваша уехала. Как только узнают, что вы здесь, за вами начнут наблюдать, незаметно для вас самих.
- Увы! - сказала она. - Больше мне здесь делать нечего.
"Она осторожна, - подумал адвокат, провожая Денизу. - Ее научили, но она и сама неглупа".