32
Машина, обыкновенная полуторка, закрытая сверху и с боков коробом из фанеры, шла среди пышного пойменного леса. Черные во мраке купы деревьев сливались в дремучие чащи, иногда они расступались, и в прогалинах светлели зеркала воды. Колеса звучно пересчитывали бревна мостов, людей в коробе обдавало речной свежестью и снова душила пыль большой военной дороги.
На рассвете машина остановилась у наплавного моста через Ахтубу - главную водную артерию займища - и долго ожидала своей очереди: навстречу все шли и шли к волжским переправам войска.
- Товарищ! Везите нас осторожнее, - обратилась Варя к шоферу, заглядывая через окошечко в кабину. - Раненые ведь…
- Тут и так не раскатишься, - озабоченно ответил водитель. - Дорога занята военной техникой и мотопехотой. Хорошо, что кругом в займище лес, вроде культурное укрытие, а дальше целина голая, один ковыль, солончаки да пахота - чугунные кочки. Вдруг налетит - начнет кидать. Степь эта, будь она неладна! Пустая, страшная.
Еще что-то приговаривая, шофер взвел машину на доски, положенные на длинный бревенчатый настил, плававший на воде и обнесенный по бокам перилами. Светлые брызги летели из-под тяжелых колес, качались и мост и машина, одолевавшая отдельные его звенья, примкнутые цепями.
Варвара сидела точно наседка, стараясь уберечь от толчков вверенных ее попечению раненых, снова и снова думала об Иване Ивановиче.
Во время встречи он поцеловал ее совсем не так, как при прощании на Каменушке. Но было ли это выражением любви, которой желала Варвара? Почему он не хочет, чтобы она была с ним? Почему ни строчки не напишет? Нет, права Наташа: сейчас надо отбросить все личное. Но личное опять одолевало, и все стоял где-то рядом с Варей и улыбался Иван Иванович.
Едва машина поднялась по улице на бугор, едва удалилась от Ахтубы, светлевшей в зелени поймы, как по сторонам дороги распахнулась степь без конца и края, все вокруг обернулось пустыней: желтые пески, верблюжьи колючки, седые глины солончаков. Заструились под знойным с самого утра солнцем голубые миражи, отражая в расплеснувшихся призрачных озерах телеграфные столбы, с гудением шагавшие по степи, домики, похожие издали на кроны садов, а то и на кочаны капусты, над которыми - точно серый заяц на дыбках - ветряная мельница, медленно поворачивающая тяжелым деревянным крылом.
Навстречу спешат, торопятся к переправе войска. Танки и артиллерия. Пехота едет, поднимая въедливую, густую пыль, ползущую рыже-бурыми клубами по шоссе и боковым проселкам.
"Что за пылища ужасная, сроду такой не видела! - думала Варя, прислушиваясь к стонам задыхающихся раненых, то и дело увлажняя их спекшиеся губы и запорошенные лица сырыми марлевыми салфетками. - Милые вы мои, стали от грязи как арбузики полосатые! - И сама задыхалась от пыли, бьющей в нос, в горло, в глаза. - Вот мучение! Впору противогазы надевать. Будто перину, взбили дорогу, и все висит в воздухе".
От раскаленных солнцем машин и танков, идущих почти впритирку в этой рыжей мгле, так и пышет жаром, бензином, масляной гарью. И было удивительно, как могли петь солдаты, проезжая мимо запыленных домиков степных поселков. Все молодежь. Поют, а во взглядах печаль и большое раздумье:
Стоим на страже
Всегда, всегда,
Но если скажет
Страна труда…
…Врагу мы скажем:
Нашу родину не тронь,
А то откроем сокрушительный огонь.
- Голубчики, родные! - шепчут старухи, притулившиеся у калиток.
- На подмогу идут! - с тоской говорят солдатки.
На привалах бегут девчонки, мальчишки, женщины, суют красноармейцам теплые булки, калачи, помидоры, тащат крынки с молоком, варенные вкрутую яйца, арбузы, воду в ведрах и жбанах.
- Бейте врага, ребятушки! Бейте его там хорошенько. Не пускайте фашиста на Волгу!
33
Пробежав степью, дорога спускается опять к зеленеющей пойме. Мазанки из самана, тесовые домики под железными и соломенными крышами. Районный центр Ленинск. Нелепо большие трубы, обмазанные глиной, напомнили Варваре камины родных юрт. Вдруг покажется вверху голова, повязанная темным платком, выдвинутся плечи; держась грязными руками за деревянный край - остов трубы из неровно опиленных жердей, - выглянет женщина. На груди ее на веревке котелок с глиной. Окинет взглядом соседние крыши, синюю даль и скроется. У дворов военные и загорелые босоногие ребятишки. Вокруг неимоверно пыльной площади белые каменные дома - раньше жили местные богачи, а теперь здесь везде госпитали.
Снова бурая степь и удушающая пыль, окатывающая волнами кабины и кузова машин, и снова возникает поселок на плоском горизонте. На окраине ни кустика. Шоссе входит в широкую серо-бурую улицу: деревянные домики с тесовыми крышами кажутся обсыпанными золой.
- У нас на переправе и то легче! - решила вконец измученная Варя, хрустя песком на зубах. - По крайней мере, воздух… когда не сильно бомбят.
- Владимировна! - сообщил грузноватый здоровяк шофер, пиная сапогом колеса машины. - Думал, спустил баллон. Нет ничего. - Он подтягивается повыше, заглядывает в короб самодельного автобуса; красивая медсестра явно интересует его, и он старается завязать разговор:
- Отсюда дорога на Баскунчак и грейдер на Астрахань - триста километров. Жара, пески да сайгаки - козлы степные шайками бегают…
Сообщение никого не заинтересовало, и шофер, по-богатырски вздохнув, снова взгромоздился за руль.
В госпитале, большом деревянном здании бывшей школы, Варвара сдала раненых.
- Поцелуй меня, сестрица! - попросил ее командир, раненный в голову. - Мне всю дорогу казалось, будто моя сестренка была со мной.
Варвара, не задумываясь, поцеловала его. И, раз уж так вышло, поцеловала она и полковника, у которого подскочила температура оттого, что его растрясло в дороге и чуть совсем не задушило пылью, и красавца старшину, раненного в живот, и ослепшего летчика, и обожженного моряка, и молодого казаха с перебитыми, уложенными в гипс ногами.
- Ваша жизнь, надо сказать, тоже беспокойная: ни уснуть, ни отдохнуть, - сразу заговорил шофер с Варей, севшей на обратном пути в кабину. - Между прочим, я сам с Баскунчака. Родился и вырос на соляных промыслах. У нас в озере воды нет, а сплошной пласт соли на всю глубину. Бело в берегах - аж как снег. Летом непривычному человеку чудно кажется. А шоферам - красота: ездят по соли, как по асфальту. Там и я начал гонять машину. Будем знакомы. Меня зовут Петя Растокин. Трудная, однако же, ваша работа, сестрица? - не то осведомился, не то опять посочувствовал он.
- Война! - кратко напомнила Варвара.
- Ну ясно, война. Всем достается, - согласился Петя Растокин. - Между прочим, вы не глядите, что я такой комплекции. Мне только двадцать четыре года. Просто с детства выпер, как на дрожжах.
- Я и не гляжу, - успокоила Варвара, не поняв, впрочем, озабоченности спутника. - Я вот, что бы ни ела, все равно не толстею.
Петя покраснел, как спелый помидор.
34
- Хорошо то, что мало бомбил сегодня: успели раненых разместить. С тех пор как подошел к Сталинграду, каждый день здесь бомбит. Понятное дело: скопление войск. Но мирных жителей больше того гибнет. - Петя Растокин переключил скорость, покосил на Варвару блестящим глазом. - Молчите? Ну, помолчите. Устали? Само собой разумеется.
Разговаривая, он не то для форса, не то от самоуверенности, то и дело выпускал из рук баранку руля.
"Неужели он ночью так же ехал? - с досадой подумала Варвара. - Толстый, солидный человек, а трепач невозможный! Видно, у него горло луженое".
- Вот давеча вы сказали насчет еды, - снова заговорил Петя Растокин - видимо, уязвленное самолюбие не давало ему покоя. - Полнота у меня от доброты, то есть от доброго характера. Где другой рассердится - я сроду нет.
- Ох! Надо вам жену завести сердитую, - вспылила Варвара.
- Что же, сердитая - это неплохо, лишь бы хорошая была… Из себя хорошая, - пояснил Петя и, снова взглянув на спутницу, успел заметить, как дрогнул в мимолетной усмешке уголок ее маленького рта, особенно яркого на измученном лице.
- Вы, между прочим, не татарка по национальности? - спросил он чуть погодя.
- Татарка, - угрюмо буркнула Варя.
- Тогда я могу вас заинтересовать…
Но разговор был опять прерван: военный регулировщик, подняв флажок, остановил машину и приказал Пете Растокину вынуть из станков носилки и подвезти до Средней Ахтубы целый взвод отставших пехотинцев.
- А прошлой ночью мне в кабину старика глухонемого подсунули, - начал Петя Растокин, едва машина тронулась с места. - Вот так наскучался я с ним!
Варя не лучше глухонемого продолжала хранить упорное молчание. "Пусть поговорит. Выдохнется. Не на круглые же сутки заведен".
Однако мысль, что шофер тоже работает круглосуточно, вызвала невольное сочувствие к нему, и с губ девушки сорвалось какое-то неопределенное восклицание. Обрадованный собеседник ее сразу так и взвился:
- Вы обратили свое внимание на постройки в Цареве возле Ленинска? Их сделали из кирпича, взятого из города татарского хана то ли Мамая, то ли Батыя. Ей-богу! Тут была столица орды. Тянулась верст на шестьдесят по Ахтубе. А потом кто-то татар побил, город разорил, и все замело песком. После стали раскапывать и строить из того кирпича дома. Говорят, семьсот лет ему, а звенит, как стекло. Я пробовал, - бил, ужас до чего крепкий! - Петя Растокин передохнул и сказал, немножко робея: - Вы будто царевна из того города.
- Хватит вам выдумывать! - оборвала Варя и поперхнулась от сухости в горле.
- А чего мне выдумывать! Еще бы на вас одежду хорошую!.. При раскопках тут находили бусы всякие, сережки, браслеты. В двадцать втором году американцы приезжали, нанимали людей и разрывали курганы. В одном месте нашли они золотого коня с брильянтовыми глазами…
- Большого?
- Не так уж большого, но порядочного. А у вас какое семейное положение?
- Вам-то что?
- Ну как же… Могу я поинтересоваться как человек холостой…
Девушка нахмурилась. Сначала ее так и потянуло сказать, что она замужем и что муж ее находится на рубежах под Сталинградом, но это показалось ей чуть ли не кощунством.
- Слушайте вы, Петя Растокин, - сказала она осипшим голосом. - Если вы скажете еще хоть одно слово, я вас презирать буду. Вы добрый, а я недобрая. Я очень злая сейчас. Столько страдания, столько горя кругом, а вы треплетесь, как балаболка.
После того в кабине установилось молчание, только звонко пощелкивал мелкий щебень, ударяясь о низ машины, да гудели, натужно шумели моторы, гусеницы, колеса медленно движущейся в тучах пыли воинской техники.
- Я молчу не потому, что вы меня пристыдили, - сказал Петя Растокин, когда впереди забелели высокие дома Царева, сложенные в самом деле из кирпича древнего татарского города. - На страдания и горе я тоже нагляделся, и сам о том понятие имею. А вот такую девушку славную как будто в первый раз вижу. Оттого и разговорился, оттого и замолчал, чтобы вы на меня совсем не рассердились.
Варя ничего не успела ответить: на западе раздался оглушительный ужасающий грохот и, разрастаясь, слился в сплошной дикий гул.
- Что это? - вскричала девушка.
Петя Растокин, тоже встревоженный, приостановил машину, да и движение на дороге совсем замедлилось: шоферы, солдаты, танкисты напряженно смотрели на запад. Тот же яркий день светился над пыльными бурьянами, над сизыми плешинами солончаков, так же жгло солнце, ушедшее далеко за полдень, а гром гремел и гремел беспрерывно.
- Это в Сталинграде! - Петя выскочил из кабины и растянулся на обочине, прислонясь ухом к земле. Полное лицо его утратило добродушное выражение. - Не то бомбят, не то артобстрел невозможный! - Он ступил на подножку, рывком кинул свое могучее тело на сиденье. - А ну, нажмем! Эхма, кабы попросторней было на шоссе!
Когда въезжали в Ленинск, солнце казалось совсем мутным и красным. Так могло быть и от пыли, стоявшей над городком, но все ужаснее становился грохот на западе.
"Да что же там происходит?" - думала Варвара с отчаянной тревогой в сердце.
Сейчас она была готова лететь туда сломя голову, как будто при ней события могли принять совсем другой оборот.
Возле почты Петя Растокин опять выскочил из машины и сразу вернулся.
- По телефону и радио сообщили: Сталинград в опасности. С пяти часов началась бомбежка.
Машина шла в общем потоке по степи, накрытой синим куполом неба, на котором с западного края клубилось теперь желто-сизое, местами черное облако: то был дым невиданного пожара - горел Сталинград.
35
Город в опасности! Его разрушают. Он уже горит, прекрасный, светлый город, окаймленный зеленью садов, высоко поставленный над величавой рекой, точно врезанный белизной стен в знойную синь южного неба.
"Сколько теперь раненых! Девчата, наверно, с ног сбились. А я тут езжу! Цел ли наш катер? Жив ли Трофим Петрович? Город бомбят! Как же теперь воевать в нем?! Кто не сгорит, задохнется в дыму. Люди побегут на берег, а немцы столкнут их в Волгу! Неправда! - кричит негодующий голос в душе Варвары. - Не столкнут! Мы ведь едем туда! Почему же побегут другие?"
Ей вспомнился далекий весенний день в родном наслеге и толпа якутов, высыпавших в поле, распаханное первым трактором.
"Смотрите, люди! - важно сказал широкоскулый тракторист в красной сатиновой рубахе. - Смотрите и запомните: я, якут Гаврила Слепцов, научился управлять машиной. Моего отца, Егора Слепцова, урядник насмерть забил нагайкой. Он зазвал к себе отца, будто оказал уважение, а на самом деле хотел посмеяться. Хотел удивить его новой штукой, которую купил в городе. Ту штуку - ящик с большой трубой - звали "граммофон". Урядник поставил моего отца поближе и завел пластинку. Когда из трубы человечий голос закричал прямо в ухо отцу, старик испугался, хотел бежать и нечаянно толкнул подставку. Граммофон упал. Труба помялась. Урядник ударил Егора по лицу толстой плетью, сплетенной, как бабья коса, и сразу выбил ему глаз. Он бил его долго, и никто не посмел заступиться за бедного якута. Егор Слепцов ползком добрался домой и ночью умер. Я, его сын, не испугаюсь никакой машины. Я вспахал наше поле трактором".
Такую речь произнес перед колхозниками первый тракторист в наслеге, где жила когда-то Варвара. Она, тогда еще совсем девчонка, стояла в толпе женщин, и чувство гордой радости распирало ее сердце. Не было больше урядников в тайге! Никто не смел даже замахнуться на таежного человека. И сама Варвара хотя Не умела управлять трактором, но тоже не боялась его.
"А теперь мы должны не бояться ни танков, ни самолетов, которыми фашисты стараются запугать нас! Нам надо победить, иначе невозможно".
В Ахтубе красноармейцы молча высыпали из автобуса. Лица людей, толпившихся среди орудий и повозок у моста, напряжены и серьезны. Даже цирк, застрявший в тесноте у дороги со своими клетками на грузовых машинах, не привлекал ничьего внимания. Тигры и львы, точно перепуганные собаки, жмутся по углам, дрожа, слушают, как ворочается где-то гигантский обезумевший зверь, ревет всей глубокой утробой, сотрясая землю ударами могучих лап: у-у-у-у.
И вот машина снова катится среди пышного леса поймы, который превратился теперь в сплошной военный лагерь. Багровое сквозь дым солнце скользит по краснеющим в зелени зеркалам проток, краснотой отливают озера на заливных лугах, где травы, вымахавшие в пояс человеку, ложатся готовно под колеса и гусеницы, под ноги солдат, измученных зноем и страшной пылью. Вокруг раскидистых дубов и плакучих ветел, разодранных временем, окутанных живым серебром листвы, теснятся машины и танки, везде, ожидая очереди на переправу, толпятся бойцы, а кроны дубов и серебро ветел над ними тоже отсвечивают багрецом пожара. Дед застыл возле шалаша на бахче и, открыв рот, оглушенный слитным громом сплошных взрывов, смотрит на запад. Воинская часть расположилась на привал возле походной кухни, но солдаты не пьют, не едят - стоят и смотрят на запад.
Лес колодезных журавлей и обшитые тесом домики заречной слободы со ставенками, годными только для защиты от палящих лучей солнца, предстали перед Варей на дымном пологе. Теперь дым уже не казался сплошным облаком: отсюда он виднелся плывущими ввысь плотными клубами, струился, шевелился, прорывался снизу огромными языками огня - многослойный дым близкого пожара. Буйно вьющиеся на ветру багряные полотнища пламени напоминали массу движущихся флагов.