29
- Газовая гангрена, - определил Иван Иванович, осмотрев лейтенанта Бережкова, который был ранен в окружении и два дня с боями выводил свое подразделение на линию фронта.
Небольшая рана в мякоть над коленом. Слепая. Осколочная.
Иван Иванович снова прощупал опухшую ногу лейтенанта. Раненый глухо застонал, все в нем было напряжено до крайности, и он реагировал остро и жадно на каждый жест главного хирурга.
Процесс уже зашел далеко. Картина ясная: неживого вида и цвета мышца пучком выпирала из раны… И отек, и легкое поскрипывание под туго натянутой кожей, покрытой бронзовыми пятнами. Впрочем, пятна бывают разного цвета.
Хирург взглянул в серовато-бледное молодое лицо с обострившимися чертами и запавшими глазами. Дома, в Сибири, мать ждет, жена с ребенком…
- Крепитирует? - вполголоса спросил подошедший Решетов.
- Определенно. - Иван Иванович, слегка нажимая кончиками пальцев на кожу, прошелся по всем направлениям от раны. - Чувствуете? Явная крепитация.
Раненый тревожно смотрел на хирургов. Здесь, в обстановке госпиталя, он, храбрый офицер, превратился в обычного больного и очень нервничал, беспокоясь о том, чтобы ему сохранили ногу. "Крепитация? Шут его знает, что это такое, но явно нехорошее, судя по выражению лиц обоих докторов".
- Вы слышите, как скрипит кожа, когда я на нее надавливаю? - угадав его мысли, обратился к нему Иван Иванович. - Вот, словно капустный лист… Это и есть крепитация.
- А почему?
Главный хирург на минуточку замялся. Человек смотрел на него со страхом и надеждой, ожидая решения своей судьбы… Но скрывать истину было невозможно.
- Воздух. Пузырьки газа от омертвения и распада тканей. - Иван Иванович придвинулся к лейтенанту и прямо поглядел в его глаза, наполненные теперь смертельной тоской: - Голубчик, придется вам пожертвовать ногой ради спасения жизни.
Бледное лицо офицера стало совсем восковым.
- Неужели нельзя иначе? Неужели это нельзя остановить?
Хирург взял его за горячую, потную руку - недавно такая сильная рука, а сейчас она дрожит…
"Как помочь здесь? До чего же мы, врачи, еще слабы! Инженеры овладели и огнем, и водой, и воздухом, а нас какой-то микроб, ничтожное существо, не видимое невооруженным глазом, ставит в тупик! Вот гангрена газовая: все, что захватила, - ее!"
- Неужели нельзя остановить? - повторил Бережков, прерывая мучительные мысли Ивана Ивановича.
- Разве мы не остановили бы, если бы могли? - В голосе хирурга прорвалось столько горячего сочувствия, что раненый зажмурился, кусая губы.
Гордость боевого командира превозмогла отчаяние, однако взгляд его устремился на второго хирурга.
- Да, иного выхода, кроме ампутации, нет, причем на уровне почти паховой складки, - вздохнув, подтвердил Решетов.
Высказанное прозвучало как приговор. У Бережкова больно защемило сердце, в пот и озноб снова бросило его… Ампутация! А проще сказать: вырвавшись из окружения, уйдя от позора плена и смерти, добрался он сюда, чтобы стать калекой. И так страшно показалось ему это, что он подумал: "Уж лучше разнесла бы меня в клочья та мина, в горячке и не почувствовал бы ничего! Ну куда я без ноги?!"
Ему вспомнилось, как, окончив семь классов школы, он стал заведовать магазином сельпо, где был и продавцом, и счетоводом, и рабочим. Полы мыла его мать, вдовуха, жившая вместе с ним в крохотной квартирке возле магазина. Когда требовалось поднести что-нибудь со склада, он шел и один приносил тюк мануфактуры, выкатывал бочку с рыбой или подхватывал за уши мешок с солью и тащил его в магазин на весу, радуясь удивленным взглядам покупателей. Девчата были от него без ума. Ему тоже крепко нравилась одна юная сибирячка. И еще вспомнилось Бережкову, как однажды приехало с ревизией начальство из райторга… В этот день и накануне он продавал жирную селедку, которую брали нарасхват. Пол в магазине закапали рассолом. Молодой завмаг решил навести порядок и сам, вооружась ножом, стал скоблить пол. Грязные стружки так и летели из-под его рук. Мать сметала их веником и смывала водой белые плахи.
В это время вошли его начальники, и он, раскрасневшийся, растерянно остановился перед ними, в шароварах, заправленных в ичиги, с грязным ножом в руках.
- Ничего! Физический труд - это полезно, - успокоил Бережкова начальник, открыто позавидовав его красивой молодости и силе.
Работал всегда исправно, только раз в магазине сельпо оказалась недостача, когда кошка погрызла и испортила около фунта маслозаготовки.
Получил премию. Женился. Поехал на курсы торговых работников - и вдруг война. Бережков мечтал о поездке на Чукотку или на охотское побережье. Наладить бы там культурную торговлю. Изучив местные языки, помогать освоению Севера. И вот на тебе - отрежут ногу! Дома сын растет. Второй год ему. Пишут - сорванец. А какова теперь будет жизнь для молоденькой жены? Как работать теперь?
- Ну как, дорогой? - грустно, но явно не ожидая возражения, спросил Иван Иванович.
- Вам виднее, - прерывисто дыша, ответил раненый. - Раз я обречен на то, чтобы сгнить заживо… о чем же разговаривать…
Когда Бережков уже засыпал на столе, сестра, поправляя намокшую вату, приподняла маску и увидела слезы, так и бежавшие по его лицу.
30
- А если бы широкие рассечения? - спросил хирург Леонид Злобин, зашедший, когда Бережкова уже унесли после операции в блиндаж госпитального взвода.
Злобину было лет тридцать. Высокого роста, плечистый, широкогрудый, необыкновенно сильный, он вопреки своей фамилии отличался ровностью, даже кротостью характера и обладал железным здоровьем. Казалось, ничто на свете не могло вывести его из равновесия. Однажды на подступах к Дону рядом с блиндажом, где он делал перевязки раненым, свалилась бомба в двести пятьдесят килограммов.
- Спасайтесь! Бомба замедленного действия! - закричал диким голосом санитар, заметивший при выходе у самой насыпи кровли хвостовое оперение авиаснаряда.
- Ну чего кричит? - Злобин спокойно положил бинт, отставил флакон с коллодием. - Раз не взорвалась - значит, и не взорвется, а если замедленного действия, надо ее убрать.
Он вышел, строгим голосом окликнул санитара, заскочившего в ближнюю воронку. Вдвоем они отрыли бомбу, с помощью подоспевших солдат оттащили ее в сторону и возвратились в землянку, где находилось десятка четыре тяжелораненых, но едва перешагнули через порог, раздался гул взрыва…
- Нехорошо, братец! - сказал тогда Злобин санитару. - Вместо того чтобы сразу действовать, ты поднимаешь панику.
- Ведь я не сапер! А бомба могла оказаться и в тонну весом.
- Тем более! Значит, раненых пришлось бы выносить.
Злобин не видел лейтенанта, которому сделали ампутацию.
Неужели ничего нельзя было сделать?
- Поздно. Вы представьте… - И Иван Иванович, все еще под впечатлением тяжелой операции, стал рассказывать.
- А я все-таки оставил бы ему культю пониже, - упрямо сказал Злобин, не считаясь с настроением товарища.
- Невозможно, Леонид Алексеевич! Крепитация ощущалась даже вот здесь. - Иван Иванович показал место на своей ноге.
- Но у меня были такие случаи. Применял открытое, без повязки, лечение ампутационной раны с постепенным натяжением кожного лоскута и мышц.
- А палатная инфекция? - с живым интересом к известному в хирургии, но не применявшемуся на практике методу спросил Аржанов.
- Не опасна. Наоборот: открытый доступ воздуха и свободный отток выделений из раны убивают гангрену.
- Сколько же придется держать раненого в госпитале?
- Очень долго. Здесь, в условиях отступления, трудно, конечно…
- Ну вот, видите! - слабо оправдывался Иван Иванович.
- Можно было бы наложить под повязку нити для натяжения и срочно отправить раненого на транспортном самолете в Саратов. В саратовском госпитале есть хирург, с которым мы в этом методе единомышленники.
- Ах, черт возьми! - сказал опечаленный Иван Иванович. - Если бы я знал раньше.
И снова он подумал о беспомощности медицины.
"Отрезать недолго, а вот пришить… Почему тут началась гангрена? И ранка-то пустяковая была! Ведь какие страшные бывают ранения - и ничего, обходится! Даже при наличии анаэробных бактерий в ране не все заболевают гангреной! Значит, существует какой-то контрудар в организме, подавляющий инфекцию. Значит, если организм не справляется, надо ввести в него батальоны, атакующие бактерию, создать этот необходимый контрудар. Задача - обойтись без ампутации при гангрене, а то до сих пор ампутация остается на первом плане".
Лицо Ларисы, полузакрытое маской, мелькнуло над одним из столов, и от ее беглого ласкового взгляда на душе у Ивана Ивановича потеплело. Он вздохнул свободнее, пошел мыть руки, но снова обернулся в сторону Фирсовой. Она уже была погружена в работу.
Сделано еще несколько операций. Нет-нет да и звучали в ушах хирурга слова, сказанные Ларисой накануне: "Правда то, что мы вместе". Да, это прекрасная правда! "Пусть не вовремя пришло чувство, - думал он. - Пусть и счастья не будет. Но так дороги для меня наши встречи, что я на все согласен, лишь бы ты не пожалела о знакомстве со мной".
В час дня в операционную зашел Решетов, постоял у столов, понаблюдал, потом тихо сказал:
- Плохи наши дела на Дону.
Иван Иванович строго взглянул на него:
- Почему?
- Немцы прорвали оборону, и наши отошли на левый берег, на последние рубежи перед Сталинградом.
Аржанов не успел собраться с мыслями, его поразило выражение лица подходившей Ларисы. У нее был очень расстроенный вид: не сурово нахмуренный, не сердитый, а растерянно-подавленный и что-то жалкое вздрагивало в уголках рта, казалось, она вот-вот заплачет.
- Что с вами, Лариса Петровна?
- Я… Мне принесли сейчас письмо. Моя семья все еще не эвакуировалась из Сталинграда… Заболела мама.
- Поезжайте немедленно! - приказал Решетов. - Даю вам отпуск на пять дней. Отправляйтесь с первой попутной машиной, а я тут все оформлю.
- Спасибо. - Лариса повернулась к двери.
- Лариса Петровна! - Иван Иванович так и рванулся за нею. - Может быть, я чем-нибудь помогу?
- Нет, я должна сама. До свидания… дорогой мой человек. Не провожайте меня. Вам некогда, и я тоже страшно спешу. Если бы вы знали, до чего мне нехорошо и неспокойно!
Едва Лариса вышла, доктор затосковал - хоть беги следом! С трудом он заставил себя работать; раненые поступали один тяжелее другого, и скоро хирург подчинил в нем все остальное. Радостная искорка погасла. Вчерашние слова Ларисы вытеснялись другими: "Страшно спешу! Если бы вы знали, до чего мне нехорошо и неспокойно!" Ее уже нет, и это была новая, жестокая правда. Обедать Иван Иванович не пошел, есть не хотелось, но примерно в пятом часу дня томительное беспокойство заставило его выйти из операционной. Хотя бы издали взглянуть на место, где вчера стояли с Ларисой. Нехорошо ей! Неужели раскаивается, сожалеет о своих словах. Нет, нет, она ведь сказала на прощанье: "Дорогой мой человек!"
Теперь в душе Ивана Ивановича господствовала одна Лариса. Он думал о ней, видел ее перед собой, как наяву: вот идет, говорит, улыбается. Только ему так улыбается она…
Выдалась минута удивительной тишины. Солнце светило, запах полыни - теплое дыхание степи - веял в лицо.
Хирург хотел было вернуться в операционную, но в это время где-то за его спиной грохнул взрыв невероятной силы. Охнула вся степь, будто раскололась она, истомившаяся от жажды, и из неведомых глубин раздался нескончаемый, все нараставший гул.
"Ведь это в Сталинграде! Неужели там бомбят? А Лариса? А ее семья?" - Доктору показалось, что земля заколебалась под его ногами.
Но она в самом деле колебалась.
Мысль о раненых заставила Ивана Ивановича поторопиться в операционную. Он шел, слушал адский гул, похожий на беспрерывный грохот внезапно проснувшегося вулкана, и не мог представить, что же происходило. Со стороны поселка быстрыми шагами спешил очень бледный Злобин.
- Два тяжелых известия сразу! - еще издали крикнул он. - Фашистские танки проскочили к Тракторному заводу, а сейчас начался небывалый воздушный удар по Сталинграду. Куда я иду? Работать, как и вы. Не допускать же, чтобы наши люди здесь истекали кровью!
"Здесь? А в Сталинграде?.." И еще два дорогих друга вспомнились доктору Аржанову: Денис Антонович Хижняк, опять отчисленный в распоряжение санчасти гвардейской дивизии, и Варенька Громова…
31
Тихой августовской ночью чуть слышно шевелится у берега сонная вода. Не поймешь, где небо, где земля: всюду неоглядно светятся, переливаются звезды. Еле ощутимый ветерок, играя, проходит по звездным этим просторам, и невольно расширяется грудь в глубоком вздохе.
Варвара сбросила гимнастерку, сняла сапоги и пошла по прохладному песку. Вода показалась ей теплой, как парное молоко. Девушка потуже закрутила косы на голове и стала умываться, плеща в лицо полными пригоршнями.
"Искупаться бы!" - мелькнула соблазнительная мысль.
С помощью Наташи Чистяковой Варвара все-таки научилась плавать, но влезть ночью в черную глубину, да еще в одиночку, не решилась. Она представила, как ее подхватился бы и понесло на быстрине, как она спешила бы к берегу, захлебываясь и повизгивая от страха, точно щенок, выкинутый из лодки, и невольно отступила от воды.
Одеваясь, девушка всмотрелась в далеко черневший правый берег, на котором раскинулся город. Там ни искорки, ни огонька. А дальше, в степи, где уже идут бои, работает в полевом госпитале Иван Иванович… Острая тревога снова овладела сердцем Вари: фашисты подходят все ближе.
Ей тоже хотелось выносить раненых с поля боя и уничтожать врага, к чему призывали все плакаты у переправы. Вспоминая, как приходилось в тайге убивать рысей и даже медведя, подошедшего однажды к юрте, она брала автомат, прикладываясь к ложе смуглой от загара щекой, прижмурив глянцево-черный глаз, азартно целилась в пустую синеву неба.
Днем и ночью Варя сопровождала раненых солдат на барже, ведомой буксиром через водный разлив, подавала им пить, прикрывала от солнца, отхаживала тех, кому делалось плохо. Глядя на их страдания, она все сильнее ненавидела фашистов, иногда ей становилось трудно дышать от этой ненависти, но, как нарочно, на баржу, где она работала, недавно попали пленные раненые эсэсовцы. Когда баржа была уже на середине реки, красноармейцы, оттеснив охрану, окружили немцев, чтобы выкинуть их в Волгу. Они порывались бить фашистов костылями, а Варя, тоненькая и легкая, яростно заслоняла гитлеровцев от побоев. Чуть не плача, она кричала своим бойцам: "Вы видите, мне самой противно подходить к ним. Но они тоже раненые, и я не дам их бить!" Солдаты даже растерялись от такого отпора и, притихнув, отодвинулись.
Бесконечный поток беженцев тоже шел через переправу днем и ночью, но у всех сложилось убеждение: город сдан не будет. И то, что за Доном шли ожесточенные бои и число раненых все увеличивалось, вселяло уверенность: армия не пропустит врага.
"Да, мы не уйдем отсюда!" - думала Варя, направляясь к своему пароходу "Гаситель", на который она перешла после того, как "Ласточка" была выведена из строя. Теперь и быстроходный "Гаситель" получил пробоину, и командир его, Трофим Петрович Чистяков, отец Наташи, спешно производил ремонт.
- За тобой тут уже приходили, дочка! - сказал он Варе, вылезая вслед за механиком из отсека машинного отделения и вытирая руки ветошкой; от него так и несло запахом технического масла.
Его седые усы, несколько вислый нос, то добрые, то сердитые темные глаза под твердым козырьком фуражки, манера говорить по "телефону", когда он стоял на мостике, - так же не похожем на мостик, как и "телефон" не походил на телефон, - были теперь милы Варваре, как в свое время нравилось ей все в Хижняке. Девушке не хватало семьи, и она льнула к друзьям по работе.
С Чистяковым Варвара подружилась во время обратных рейсов в город, когда она возвращалась не на барже, забитой здоровыми бойцами и военной техникой, а на борту "Гасителя". Тут всегда тоже находилось дело: то надо проверить пароходную аптечку, то обучить матросов, как накладывать повязки и шины при оказании первой помощи, как пользоваться индивидуальным пакетом.
- Кто за мной приходил, Трофим Петрович? - быстро спросила Варвара.
- Из эвакоприемника. Нужно сопровождать до Владимировки тяжелораненых командиров. Возьми вон хлебца мягкого, только что получили ребята. Помидорчиков женка моя принесла…
На ходу кусая ломоть свежевыпеченной пшеничной булки, Варвара быстро прошла по трапу: надо было выполнять приказание. Неужели не мог Иван Иванович похлопотать о том, чтобы взять ее с собою!