26
Улица поселка тянулась наизволок вдоль крутого глинистого обрыва балки, плоско размытым дном напоминавшей высохший речной залив. Маленькие домики-мазанки лепились по сторонам пыльной дороги, уходившей в багрово-красный закат. На завалинках, обшитых тесом, сидели босоногие женщины в платочках, опустив на колени натруженные руки, тихо разговаривали.
Что-то с детства знакомое напомнили Ивану Ивановичу вид захолустной, без единого деревца улицы и негромкие вечерние разговоры на завалинке, и от этого смутного воспоминания, от мысли о том, что здесь, у степных унылых поселков, решалась судьба народа, у него заныло, защемило в груди. Страшная идет война! Отбросит ли она страну в этакое вот полузабытое захолустье или войдет каждый поселочек в великое будущее?
Война, а вечерние зори встают вполнеба; кругом гремит канонада, а стаи уток тянут с полей на воду. Тревога в душе, а рядом живет радость: Лариса здесь - подтянутая, строгая женщина, от одного взгляда которой становится тепло на душе…
- Раньше я в конце августа всегда уходил в отпуск. Брал кого-нибудь из сыновей - дочка росла неженкой, - ружья, удочки, палатку и забирался или в Заволжье, или на Сарпинские озера, - говорил Решетов, шагая рядом с Иваном Ивановичем; оба торопились в госпиталь. - Жена очень ругала меня за пристрастие к охоте и рыбалке, за то, что не ездил с ней по курортам. Один раз взял ее с собой, она меня загрызла. Ей-богу, не рад был. - Решетов добродушно усмехнулся. - Какой, мол, это отдых - у костра возиться, жарить да варить. Комары едят. Вон что мешало - комары! А теперь она, голубушка моя, тоже на фронте. Как же! Врач-терапевт, в полевом госпитале. Теперь, пишет, радехонька была бы посидеть вместе ночью у костерчика! Над головой ясные звезды - никаких там "юнкерсов", чтоб им перевернуться! На озере рыба всплескивает… Чувствуете, какая перемена! А я к природе с детства неизменно привержен: когда взлетит кряква, заорет и по всему озеру пойдет переговор: кря-кря… аж по коже мурашки.
- Я раньше тоже охотился. - Иван Иванович проводил глазами утиную стайку, резво пронесшуюся в ярко-розовом небе. Слова Решетова расшевелили и в нем забытую охотничью страсть.
"С Ларисой бы посидеть у костра", - подумал он и не удержался - коллеги как раз проходили мимо хатенки, где помещалась Фирсова, - посмотрел на раскрытые темные окошки. Взять ее за руки и сказать: "Почти два года я живу один, ни в чем не растратил себя, и снова верю в возможность счастья, но только с тобой".
С каждым днем сильнее тянуло его к Фирсовой. Казалось, немыслимо пробудиться чувству в такой обстановке, при таком непрерывном душевном, да и физическом угнетении, но вот проснулось оно, растет, захватывает, тревожит. И сразу самому себе милее стал доктор Аржанов, и еще прекраснее, заманчивее показалась ему жизнь, которая наступит, когда окончится война.
"А ведь на самом-то деле никакой надежды на счастье… Муж есть у Ларисы Петровны, конечно, любит она его! И дети у них. Но ведь я ничего не жду и не требую. Я ее нашел - вот что волнует и радует меня. Любимого человека нашел - это главное!"
Громкий возглас Решетова перебил мысли Ивана Ивановича. Начальник госпиталя говорил уже о другом, связанном с работой, сердито разводил руками, не замечая рассеянности своего ведущего хирурга. Иван Иванович, не понимая, о чем шла речь, глянул вдаль. Степь, рыже-бурая днем, казалась сейчас розовеющим морем с сизыми дымками туманов. Балка внизу как залив. Непрерывно кланялись там жерди колодезных журавлей. Но вода шла не на поливку огородов: дело к осени, и зелень на грядах пожухла, только красный перец ярко рдеет на вянущих кусточках. Вода идет на иное: сразу за мазанками в откосах балки расположился полевой госпиталь. Отсюда до города километров сорок, не больше.
Походная кухня обогнала хирургов. Пахнуло дымом и запахом мясных щей. Девушка-возница, она и повар, сердито нахлестывала потную лошадь.
- Н-но, ты, тюря с квасом! - покрикивала она при этом мальчишеским тенорком.
Иван Иванович снова огляделся и увидел, что улица поселка выглядела уже по-иному: везде виднелись военные, вдоль плетней и во дворах чернели щели-бомбоубежища. Часть мазанок была разрушена во время налета, и разговоры на завалинках шли о раненых и похоронках, о рытье окопов. Обычное прифронтовое село.
- Не хотят покидать родные места, хоть и неказистые они, - заметил Иван Иванович.
- А чем ваш север лучше?
- Север чем лучше?! Там горы, лес, реки-красавицы, а здесь глазу не на чем остановиться!
- Подождите, полонит вас и степь! Смотрите, простор-то какой! Само величие! А краски… Где вы видели подобные краски? Если бы не война…
- Да, правда простор. И зори необыкновенные… Так и пылают, - неожиданно, но искренне согласился Иван Иванович.
- Товарищ капитан с гадюкой, разрешите обратиться! - рассмотрев петлицы врачей, сказал остроносый паренек в военной гимнастерке явно с чужого плеча и в черных триковых брюках, заправленных в стоптанные сапоги.
Не смея приложить руку к своей кепке, он остановился перед хирургами, старательно выпятив узкую грудь, всем видом выражая готовность повиноваться и хоть сейчас бежать по первому приказанию. Но взгляд его беспокойно перебегал с худощавого лица Решетова на строгое лицо Аржанова: он не мог решить, кто из них старше по чину, и обращался неопределенно.
- Вот так аттестация! - воскликнул Решетов, не скрывая улыбки. - Это не просто гадюка, дорогой товарищ. Змея на чаше - медицинская эмблема. В чем дело?
- Имею большую жалость к раненым и охоту послужить в армии. В строевые меня не берут по причине слабого зрения, - сконфуженной скороговоркой выпалил паренек.
- Плохо видишь?
- Плоховато. Говорят, очки надо носить на дальность, а мне только восемнадцатый год.
- Возраст для приобретения очков не помеха.
- Смеяться будут… девчата. А работы я любой не боюсь. Могу помыть раненого, переложить, с ложки покормить, постирать в крайности. Я в семье старшим рос и всех ребятишек вынянчил. Зовут меня Леонид Мотин.
- Где же теперь твоя семья? - спросил Иван Иванович, проникаясь сочувствием к простодушному пареньку.
- Отец на фронте шофером, а мать эвакуировалась с детским домом, братишек и сестер с собой забрала.
Иван Иванович взглянул на Решетова:
- Берем?
- Берем.
- Я его возьму к себе в послеоперационную палату. Пошли, Леня!
Лица врачей приняли одинаково озабоченное выражение: впереди завиднелись землянки госпиталя. Леня едва поспевал за хирургами, шаркая сапогами, непомерно большими для его юношески тонкой, угловатой фигуры.
27
- Как вы тут? - спросил Иван Иванович, подходя в операционной к Фирсовой.
- Трудно! - Лариса показала жестом санитару, как подвинуть раненого на столе, проследила, удобно ли будет, и только тогда, очень серьезная, обернулась к Аржанову. - Совсем закружились.
- Надо было послать за мной…
- А отдыхать когда?
Она похудела за последнее время и выглядела измученной.
"Не место ей здесь, - подумал главный хирург. - Разве по силам женщине такая нагрузка?!"
"Да-да. Пожалел! - отозвался насмешливый голос в его душе. - Конечно, убрать бы ее отсюда, а потом вообще снять с работы и спрятать за свою широкую спину". Доктор вспомнил упреки Ольги и покраснел, а глядя на него, не зная почему, покраснела Лариса.
- У меня тут была операция, - быстро сказала она, преодолевая смущение. - Принесли бойца. Никакого подобия человеческого. Смотрела из кровяного месива одна щелочка. Мне самой не поверилось, что можно починить. Но справилась. Говорю ему: "Сделаешь протез второго глаза и опять красивый будешь". Он вот так сцепил ладони, потряс ими над собой и развел руками. Спасибо, мол, вам, и всем в госпитале спасибо! Правда, хорошо? - спросила Лариса. Оживленное лицо ее удивительно похорошело.
"Нет, эту с работы не снимешь, - подумал Иван Иванович с гордостью, хотя больно шевельнулось что-то в его груди: не ему принадлежала ее женская и человеческая красота! - Да ну! - опять с досадой одернул он себя. - Спасибо за то, что есть!"
- Давайте работать в одной смене, - неожиданно предложил он, видя, что Лариса уже собирается приступить к операции.
- Почему? - Она нахмурилась, но вспомнила о его блестящем мастерстве хирурга, о возможности поучиться у него. - Хорошо. Я согласна.
Иван Иванович еще помедлил, наблюдая за ее ловкими движениями.
- А ваша семья эвакуировалась?
Рука женщины-хирурга, протянутая за шприцем, чуть дрогнула.
- Да. Конечно. Сейчас мама и ребятишки должны уже быть в Пензе. Там живет брат моего отца, - снова с необычной для нее общительностью пояснила Фирсова.
* * *
- Знаешь, Лариса, мне кажется, у одного из наших коллег начинает появляться интерес не только к челюстно-лицевой хирургии, - сказала невропатолог Софья Вениаминовна Шефер, когда врачи шли отдыхать в поселок. Крупная, громкоголосая, с подвижными чертами смуглого лица, украшенного черными родинками, она отличалась особенной простотой, даже бесцеремонностью в обращении.
- Кого вы имеете в виду?
- Уважаемого доктора Аржанова.
- С какой стати? - принужденно ответила Лариса. Она знала, отчего у Софьи Вениаминовны могли возникнуть подобные мысли, но в глубине души ей хотелось услышать подтверждение тому, о чем она догадывалась сама.
- Я заметила, как он смотрит на тебя. Черт возьми! В конце концов, мы все живем для счастья! - пояснила свое энергичное восклицание Софья Шефер. - Лариса, душечка, не пойми меня плохо. Но за что мы все тут бьемся, если не за человеческое наше счастье? Вот я… Был у меня любимый человек - и пропал без вести во время бомбежки. Какие же могут быть вести?! Ясно, убит. Брат погиб под Ленинградом. Дочка в блокаде умерла с голоду. Меня оттуда вывезли, похожую на мощи. Пережить это надо было! Для чего я теперь живу? Вот по ходу войны переквалифицируюсь с невропатолога на хирурга. Другим помогаю, ободряю, рассмешу, где удастся, а вот здесь, - Софья показала себе куда-то под ложечку, - живет не смерть, а надежда. Неправда! Буду я еще счастлива! Снова обрасту привязанностями и близкими людьми. Или я не стою этого? - Она замедлила шаги, подбоченилась, и ее лицо с крупными чернущими глазами выразило такое непреклонное упорство, что Лариса рассмеялась. - То-то! - воскликнула Софья, правильно поняв это как одобрение и признание ее права на счастье.
Над степью уже опускался вечер - теплый южный вечер с терпким запахом трав, с низко блестящими в синеве звездами. Но точно гром ворочался на краю неба: шли жесточайшие бои, и при мысли об этом холодно становилось на сердце.
"И все-таки я уже не могу не думать об Аржанове, - сказала себе Лариса, устало присев на пороге летней кухоньки, где они помещались вместе с Софьей. Что теперь будет, просто не знаю!"
Она сняла сапоги, с чувством радостного облегчения пошевелила пальцами ног и гибкими маленькими ступнями, стащила и чулки; не вставая с места, потянула через голову гимнастерку и бросила ее на койку, стоявшую против открытой двери.
- Прелесть как хорошо! - Лариса провела ладонями от локтей к плечам, ощущая крепость своих молодых натруженных мышц, с ласковой иронией перефразировала изречение Софьи: - Мы сейчас живем для счастья сбросить с себя иногда военную форму!
И это была правда: при постоянных налетах и обстрелах из дальнобойных орудий приходилось зачастую по целым суткам стоять у операционных столов в полной боевой готовности.
Всегда подтянутая и аккуратная, Фирсова вдруг разленилась, нехотя выбрала шпильки из волос и стала заплетать косу, глядя на Софью, энергично топавшую в сумерках по чистому дворику.
- Сейчас купаться буду, вот тут, за хлевчиком! - весело сообщила та мимоходом. - Утром налила воды в бочонок, она сейчас теплехонькая. Половину тебе оставлю.
Лариса только кивнула в ответ, встала и начала тихонько ходить по гладко утоптанной дорожке от своей хибарки к воротам и обратно. Теплый ветерок приятно обдувал ее голую шею и руки, трогал спину в вырезе спортивной майки, и ногам доставалось. Совсем как в детстве, когда бегала она на Волгу со своими сверстницами! Вдруг ворота скрипнули, и во двор вошел высокий человек в фуражке и шинели - Аржанов. Лариса хотела обернуться, убежать, надеть сапоги и гимнастерку, но раздумала: разве не достаточно одета - другие в таком виде по улицам ходят.
Иван Иванович подошел, неотрывно глядя, как стояла она, окруженная голубоватыми сумерками, опустив руки, крепко поставив босые ножки, то ли обнять готовая, то ли оттолкнуть. Яркий румянец горел-разливался на приподнятом лице, освобожденно белели тонкая шея и грудь с нежно выступавшими косточками ключиц, и чуть покатые плечи, всегда скрытые под военной гимнастеркой. Еще ни разу Аржанов не видел такой Ларису, и вот жадно схватил сердцем, зрением, памятью, всем существом человека, чистого и страстного в своем чувстве.
С минуту оба молчали, не зная, о чем заговорить.
- Кто сейчас… на дежурстве? - спросила Лариса, чтобы прервать это опасное молчание.
- Злобин и Григорий Герасимович… И Смольников дежурит.
- Значит, мы выйдем с утра?
- Да, мы выйдем с утра, с восьми.
- А Софья Вениаминовна тоже?
- Да, и Софья Вениаминовна тоже, - опять повторил он, почти с отчаянием ощущая, что Лариса уходит от него. Уже ушла, спряталась, отгородилась обычной сдержанностью.
- Славная она, эта Софья Шефер. Правда? Спасибо, что зашли. Спокойной ночи! - И, не подав руки, Фирсова поспешила к своей мазанке.
28
- Знаете, что я хотел сказать вам вчера? То, что я влюбился в вас, как мальчишка. Не сердитесь! Поймите, насколько это серьезно. Сначала я радовался этому чувству. Так тепло стало на душе, а теперь чем дальше, тем тяжелее. Видеть вас и не иметь возможности подойти, как к своему родному, близкому человеку! Держаться все время в отдалении, когда мы рядом, а находясь в стороне, в одиночестве - быть беспрерывно вместе. Мучительно переживаю каждую разлуку даже на полчаса, потому что она сейчас ежеминутно может стать вечной. Иногда мечусь, просто как больной в лихорадке, в свободные часы не знаю, куда деваться, но выздоравливать не хочу. Лариса, милая!.. - Иван Иванович умолк и с волнением всмотрелся в ее опущенное лицо.
Был перерыв - время, положенное для обеда. Они вышли из операционной, однако вместо того чтобы идти к полевой кухне, замедлили на пыльной дороге, по сторонам которой чернели щели-бомбоубежища. Ни время, ни место не соответствовали тому, что было высказано доктором Аржановым, но Лариса Фирсова не замечала этого. Как она ждала и как боялась таких слов! Даже выслушав его горячее признание, продолжала стоять полуотвернувшись, не поднимая глаз, точно опасалась, что Аржанов прочтет в них то, что творилось в ее сердце.
Замужняя, но увлекшаяся женщина, еще любящая мужа, сразу вспомнила бы о нем, как щитом прикрывая его именем свою слабость. Но если образ его потускнел, какие слова найдет она в ответ на объяснение, которое волнует ее?
- У вас жена…
- Нет, я совершенно одинок, - быстро возразил Иван Иванович, впервые начисто отрекаясь от прошлого.
- У меня семья, - продолжала Лариса, все так же, не глядя на него. - Ведь я не свободна.
- А я не ищу, не признаю отношений просто так: никогда не делил своего чувства. Как же нам быть, как жить дальше?
Он взял Ларису за руку, заглядывая ей в глаза.
- Ну, скажите хоть что-нибудь, Лариса Петровна?.. Только хорошее. Не добивайте меня.
Она рассмеялась.
- Разве вас уже бил кто-нибудь, такого… большого?
Иван Иванович не ответил, крепко сжав ее теплую ладонь.
- Я не хочу лицемерить и не предлагаю вам только дружбу. - Лариса открыто и сразу серьезно посмотрела на него. - Но давайте не будем говорить и о любви. Я не могу быть откровенной сейчас, и все слова будут неправдой.
- А что же правда?
Лариса промолчала. Ветер шевелил пряди ее густых волос, выбившихся из-под пилотки, теребил у дороги сизоватые кустики низенького полынка. Совсем по-летнему жгло солнце, и голубые миражи струились вдали по бурым просторам, откуда несло горечью и дымом пожарищ. Отовсюду доносились глухие уханья взрывов…
- Что же правда? - настойчиво повторил Иван Иванович, глядя на Ларису и видя ее такой, как вчера во дворе, возле белевшей в сумерках степной хатенки.
Фирсова хотела нахмуриться, но неудержимая, обжигающая улыбка помимо воли заиграла на ее лице, зовуще-ласково вспыхнули глаза - все, чем была переполнена душа, само пробилось наружу.
- Правда то, что мы все-таки вместе.