– Я так давно не каталась в коляске! – сказала она наконец, любуясь красотой тихого вечера. – Господин де Морсоф, прикажите подать карету, мне хочется покататься.
Она знала, что до вечерней молитвы нам не удастся поговорить, и боялась, что потом граф затеет игру в триктрак. Она могла бы побыть со мной на согретой солнцем, благоухающей террасе, когда муж ляжет спать; но, быть может, она боялась остаться наедине со мной под густым шатром из листвы, сквозь которую проникал трепетный лунный свет, и гулять вдвоем вдоль балюстрады, откуда открывался широкий вид на долину, по которой струился Эндр. Подобно тому, как темные, молчаливые своды храма располагают к молитве, так и освещенная луной листва, напоенная волнующим благоуханием и овеянная смутными весенними звуками, заставляет дрожать все струны нашей души и ослабляет волю. Природа усмиряет страсти у стариков, но в юных сердцах возбуждает их; мы это знали! Два удара в колокол возвестили, что наступил час молитвы. Графиня вздрогнула.
– Анриетта, дорогая, что с вами?
– Нет больше Анриетты, – ответила она. – Не заставляйте ее родиться вновь: она была требовательна, капризна; теперь у вас есть спокойный друг, добродетель которого укрепилась благодаря словам, внушенным вам свыше. Мы поговорим об этом потом. Не будем опаздывать к молитве. Сегодня моя очередь ее читать.
Когда графиня произносила слова молитвы, прося у Бога помощи в жизненных невзгодах, она вложила в них столько чувства, что потрясла не одного меня; казалось, она вновь проявила свой дар ясновидения и предугадала ужасное страдание, которое я вскоре невольно причинил ей, совершив оплошность, ибо забыл о нашем уговоре с Арабеллой.
– Мы успеем сыграть три кона, пока запрягут лошадей, – сказал граф, увлекая меня в гостиную. – Потом вы покатаетесь с моей женой, а я лягу спать.
Как обычно, наша игра протекала очень бурно. Из своей комнаты, а может быть, из спальни Мадлены, графиня услышала сердитый голос мужа.
– Вы, право, нарушаете долг гостеприимства, – сказала она графу, входя в гостиную.
Я посмотрел на нее с недоумением: я все еще не привык к ее суровости; в прежнее время она не старалась избавить меня от тирании графа; ей было приятно тогда, что я разделяю ее страдания, а я терпеливо сносил их из любви к ней.
– Я отдал бы жизнь, – шепнул я ей на ухо, – чтобы снова услышать, как вы говорите: "Бедный друг, бедный друг!"
Она опустила глаза, вспомнив случай, на который я намекал; затем украдкой взглянула на меня, и я прочел в ее взгляде радость женщины, увидевшей, что самое незаметное движение ее сердца ценится дороже бурных наслаждений плотской любви. И тут, как всегда, даже если она причиняла мне боль, я простил ей, чувствуя, что она понимает меня. Граф проигрывал; он заявил, что устал, чтобы прервать игру, и мы решили пройтись вокруг лужайки, пока не подали коляску; как только мы остались одни, лицо мое просияло такой радостью, что удивленная графиня посмотрела на меня вопрошающим взглядом.
– Анриетта жива, – сказал я, – она еще любит меня; вы оскорбляете меня с явным намерением разбить мне сердце; я еще могу быть счастливым!
– Если во мне оставалась еще тень этой женщины, – ответила она с ужасом, – теперь вы ее уничтожили. Благословен Бог, который дает мне силы терпеть эту заслуженную мною пытку. Да, я еще слишком люблю вас, я могла пасть, но англичанка осветила угрожавшую мне бездну.
Тут нам подали карету, и кучер спросил, куда ехать.
– Выезжайте по главной аллее на шинонскую дорогу, а затем сверните в ланды и возвращайтесь по дороге из Саше.
– Какой сегодня день? – спросил я с излишней поспешностью.
– Суббота.
– Не выезжайте на эту дорогу, сударыня: в субботу вечером там много торговцев птицей, они едут в Тур и загромождают путь своими телегами.
– Поезжайте, куда я вам приказала, – сказала графиня кучеру.
Мы оба слишком хорошо знали малейшие оттенки голоса друг друга и не умели скрывать наши чувства. Анриетта все поняла.
– Вы не подумали о торговцах птицей, когда выбирали эту ночь, – сказала она с легкой иронией. – Леди Дэдлей в Туре. Не лгите. Она ждет вас недалеко отсюда. "Какой сегодня день? Торговцы птицей! Громоздкие телеги!" Разве вы когда-нибудь вспоминали о них, когда мы прежде гуляли с вами?
– Это лишь доказывает, что в Клошгурде я обо всем забываю, – ответил я бесхитростно.
– Она ждет вас?
– Да.
– В котором часу?
– Между одиннадцатью и двенадцатью.
– Где?
– В ландах.
– Не обманывайте меня, она ждет под ореховым деревом?
– Нет, в ландах.
– Мы поедем туда, – сказала она. – Я хочу ее видеть.
Услышав эти слова, я понял, что судьба моя решена безвозвратно. Я сразу подумал, что мне придется закончить браком наш роман с леди Дэдлей, прекратив мучительную борьбу, грозившую истощить все мои чувства и лишить меня изысканных наслаждений, которые под множеством ударов облетят, как нежные цветы, не давшие плодов. Мое упорное молчание огорчило графиню, великодушие которой я еще не оценил до конца.
– Не гневайтесь на меня, дорогой, – сказала она своим серебристым голосом, – это мое искупление. Вас никогда не полюбят так, как вы любимы здесь, – продолжала она, прижав руку к сердцу. – Разве я не призналась вам сама в своей любви! Но маркиза Дэдлей спасла меня. Ей все земные страсти, и я им не завидую. Мне светлая небесная любовь! Со дня вашего приезда я прошла бесконечно длинный путь. Я постигла смысл жизни. Возносясь душой, мы как бы отрываем ее от земли; чем выше мы поднимаемся, тем меньше встречаем сочувствия; вместо того, чтобы страдать, живя в долине, мы страдаем в горних сферах, подобно парящему в небе орлу, с сердцем, пронзенным стрелой, пущенной грубым пастухом. Теперь я понимаю, что земля и небо несовместимы. Да, кто способен жить, воспарив в небеса, тому чужды низкие страсти. Душа его должна отречься от всего земного. Она должна любить друга, как мы любим своих детей: ради них самих, а не ради себя. Наше я – вот причина всех несчастий и огорчений. Мое сердце взлетит выше орла; там я найду любовь, которая меня не обманет. Когда же мы живем земной жизнью, она слишком принижает нас и себялюбие побеждает живущего в нас ангела. Наслаждения, которые приносит нам страсть, жестоки и мятежны, мы платим за них губительными волнениями, и силы нашей души надламываются. Я вышла к морю, где бушуют эти бури, и слишком близко наблюдала их; волны часто обдавали меня своими брызгами и не всегда разбивались у моих ног, но порой налетали на меня и леденили мне сердце; я должна отступить на высокий берег, иначе я погибну в этом безбрежном море. В вас, как и во всех, кто причинял мне горе, я вижу стража моей добродетели. Жизнь моя была полна мучений, к счастью, не превышавших моих сил, и потому дурные страсти не запятнали меня, я не поддалась соблазнам и всегда стремилась к богу. Наша привязанность была лишь безрассудной мечтой двух чистых детей, надеявшихся удовлетворить и свое сердце, и людей, и Бога… Безумная надежда, Феликс! – Она замолчала. – Как зовет вас эта женщина? – спросила она после паузы.
– Амедеем, – ответил я. – Феликс – другой человек, он принадлежит только вам.
– Анриетте трудно умирать, – промолвила она со скорбной улыбкой. – Но она погибнет по первому слову смиренной христианки и гордой матери – женщины, чья добродетель вчера пошатнулась, но сегодня вновь окрепла. Что я могу еще сказать? Да, это так, всю жизнь я оставалась верна себе как в самых тяжких, так и в самых легких испытаниях. Сердце, с которым меня должны были связать первые узы нежности – сердце моей матери, – было закрыто для меня, несмотря на все мои попытки найти щелку, чтобы проникнуть в него. Я была единственной дочерью, появившейся после смерти трех сыновей, и тщетно старалась занять их место в сердце родителей; но мне не удалось залечить рану, нанесенную семейной гордости. После этого мрачного детства меня приголубила моя обожаемая тетушка, но смерть вскоре похитила ее у меня. Господин де Морсоф, которому я вручила свою жизнь, беспрестанно терзает меня, сам того не ведая, бедняга! Его любовь полна наивного эгоизма, какой мы встречаем у детей. Он и не подозревает, сколько мук причиняет мне, и я всегда прощаю ему! Мои любимые дети, которые срослись с моей плотью всеми своими страданиями, с моей душой – всеми своими достоинствами, с моим сердцем – всеми невинными радостями, разве не были они мне даны лишь для того, чтобы я познала, сколько сил и терпения заложено в душе матери? О да! Дети – вот мои добродетели! Вы знаете, как я измучена ими, из-за них и помимо них. Стать матерью значило для меня обрести право на постоянные страдания. Когда Агарь взывала к Богу в пустыне, ангел указал этой изгнанной рабыне чистый источник. А мне? Когда чистый источник, из которого вы хотели утолить мою жажду (вы помните?), забил в Клошгурде, он принес мне лишь воду, отравленную горечью. Да, вы причинили мне несказанные страдания. Бог, наверно, простит ту, что познала лишь муки любви. Но если самую сильную боль причинили мне вы, быть может, я ее заслужила. Бог справедлив. Ах, Феликс, поцелуй, украдкой запечатленный на лбу, быть может, уже таит в себе грех. Быть может, я должна искупить каждый шаг, сделанный вдали от мужа и детей, когда, гуляя по вечерам, хотела остаться наедине со своими воспоминаниями и тайными мыслями, ибо в такие минуты наша душа принадлежит другому. Когда сердце наше словно сжимается и становится таким маленьким, что вмещает в себе лишь земную любовь, – быть может, это самый тяжкий грех. Когда женщина, склонив голову, подставляет мужу волосы для поцелуя, чтобы казаться чуждой любви, – это тоже грех! Грех строить свое будущее в расчете на чью-то смерть, грех мечтать о счастливом материнстве, о здоровых детях, играющих по вечерам с обожаемым отцом на глазах у растроганной матери. Да, я грешила, я много грешила. Я с радостью подчинялась наказаниям, налагаемым на меня церковью, но они не искупили моих грехов, к которым священник был, видимо, слишком снисходителен. Господь захотел сделать самые мои ошибки источником наказания, вручив карающий меч тому, ради кого они были совершены. Подарить вам свои волосы не значит ли обещать себя? Почему я любила носить белые платья? Я чувствовала себя в них вашей лилией; ведь вы впервые увидели меня здесь в белой одежде. Увы! Я меньше любила моих детей, ибо всякая сердечная привязанность живет за счет кровных уз. Вот видите, Феликс! Каждое страдание имеет свой глубокий смысл. Разите, разите же меня сильнее, чем господин де Морсоф и мои дети! А та женщина – лишь орудие гнева Господня, я подойду к ней без ненависти, с улыбкой на устах; я должна любить ее, иначе я недостойна называться христианкой, супругой и матерью. Если, как вы уверяете, я сумела уберечь ваше сердце от низменных чувств и оно сохранило свою чистоту, то эта англичанка не может меня ненавидеть. Всякая женщина должна любить мать того, кого она любит, а я ваша мать. Что я искала в вашем сердце? Мне хотелось занять место, не занятое госпожой де Ванденес. Вы всегда жаловались на мою холодность. Да, я была вам лишь матерью. Простите же резкие слова, невольно вырвавшиеся у меня после вашего приезда, ибо мать должна радоваться, зная, что сын ее так горячо любим.
Она опустила голову мне на грудь, повторяя:
– Простите, простите!
Тут я услышал в ее голосе незнакомые мне ноты. Он звучал не как веселый голос юной девушки, не как голос женщины с повелительными интонациями, не как жалоба встревоженной матери; то был иной, скорбный голос, полный новых страданий.
– Вы же, Феликс, – продолжала она, опять оживляясь, – вы друг, который не может совершить дурного поступка. Ах, вы ничего не утратили в моем сердце, не упрекайте себя ни в чем, вас не должны мучить угрызения совести! Было бы чудовищным себялюбием требовать, чтобы во имя несбыточного будущего вы пожертвовали безграничными радостями, ради которых женщина бросает детей, отрекается от общества и отказывается от вечного блаженства! Сколько раз вы показывали свое превосходство надо мной! Вы были благородны и высоки душой, я же была низка и греховна. Итак, теперь все решено: я могу быть для вас лишь далекой звездой, чистой, холодной, но сияющей неизменно. А вы, Феликс, не забывайте меня, я не должна быть одинокой в своей любви к избранному мною брату. Будьте ласковы со мной! Любовь сестры не таит в себе ни разочарований, ни горечи. Вам не придется лгать родной душе, которая будет жить вашей блестящей жизнью, страдать от ваших огорчений, радоваться вашим радостям, любить женщин, которые дадут вам счастье, и возмущаться теми, кто вам изменит. У меня не было брата, которого я могла бы так любить. Будьте же великодушны, отбросьте всякое тщеславие и замените вашу столь бурную и мятежную любовь иной, нежной и святой привязанностью. Тогда я еще смогу жить. Я сделаю первый шаг и пожму руку леди Дэдлей.
Она не плакала! Произнося эти слова, полные горькой мудрости, она как бы срывала завесу со своей души и, обнажив свои страдания, показывала мне, как много нитей связывало нас с нею, сколько крепких уз я разорвал. Мы были так взволнованы, что не заметили, как хлынул сильный ливень.
– Не хочет ли госпожа графиня укрыться тут на время от дождя? – спросил кучер, указывая на лучший постоялый двор в Баллане.
Она кивнула в ответ, и мы с полчаса простояли в крытом подъезде, к большому удивлению слуг, недоумевавших, почему г-жа де Морсоф оказалась на проезжей дороге в одиннадцать часов ночи. Едет ли она в Тур? Или возвращается домой? Когда ливень утих и дождь превратился в "изморось", как говорят в Туре, что не мешало луне светить сквозь туман, быстро уносимый ветром, кучер выехал на дорогу и, к моей великой радости, повернул домой.
– Поезжайте, куда я вам приказала! – крикнула ему графиня.
Итак, мы свернули на дорогу в ланды Карла Великого, и вскоре снова полил дождь. Вдруг я услышал лай любимой собаки Арабеллы, и из-за купы дубов выскочила всадница, одним прыжком перелетела через дорогу, затем через ров, отделявший земли разных владельцев, собиравшихся возделывать эту пустошь, и остановилась невдалеке, чтобы взглянуть на нашу коляску. То была леди Дэдлей.
– Какое счастье ждать так своего возлюбленного, не совершая греха! – молвила Анриетта.
Лай собаки указал леди Дэдлей, что я сижу в коляске; она, вероятно, подумала, что я не поехал верхом из-за дождя; когда мы проезжали мимо нее, она подскакала к самой дороге с ловкостью искусной наездницы, показавшейся чудом восхищенной Анриетте. Из кокетства Арабелла произносила лишь последний слог моего имени, на английский лад, и в ее устах это прозвище звучало, как нежный призыв феи. Она думала, что никто не слышит ее, кроме меня, и позвала:
– My Dee!
– Он здесь, сударыня, – ответила графиня, всматриваясь в стоявшее перед ней фантастическое создание; яркий свет луны озарил горевшее нетерпением лицо, обрамленное длинными растрепавшимися кудрями.
Вы знаете, с какою быстротой две женщины успевают оглядеть друг друга. Маркиза тотчас узнала соперницу и облачилась в свое английское достоинство; она окинула нас взглядом, полным холодного презрения, и исчезла в тумане, как пущенная из лука стрела.
– Поезжайте скорее в Клошгурд! – крикнула графиня, которой этот высокомерный взгляд пронзил сердце, словно удар копья.
Кучер повернул на шинонскую дорогу, которая была лучше, чем дорога в Саше. Когда наша коляска снова проезжала через ланды, мы услышали бешеный галоп лошади Арабеллы и прыжки ее собаки. Они неслись по опушке леса, скрытые туманом.
– Она покинет вас, вы потеряете ее навсегда! – воскликнула Анриетта.
– Ну что ж, пусть покинет, – ответил я. – Я расстанусь с ней без сожалений.
– О бедные женщины! – с ужасом вскричала графиня, и в голосе ее послышалось сострадание. – Но куда же она скачет?
– В Гренадьер, недалеко от Сен-Сира.
– Она уехала одна, – промолвила Анриетта, и по ее тону я почувствовал, что женщины солидарны в любви и всегда жалеют друг друга.
Когда мы въехали в аллею, ведущую в Клошгурд, собака Арабеллы с радостным лаем выскочила навстречу нашей карете.
– Она опередила нас, – сказала графиня.
Затем, помолчав, продолжала: