Его поездки за границу стали притчей во языцех: "Ездит, пишет титулованных и коронованных особ (королей, принцев, премьеров), и там останется". А он создавал облик шведского короля и контур вьетнамского крестьянина, великого олимпийца Самаранча и никарагуанского повстанца, Индиру Ганди и кубинского рыбака. Ныне те, кто говорил, что Илья останется за рубежом, живет вне России, а Глазунов тут. Он служит ей. Служит неусыпно, неукоснительно, ежечасно. Его творчество особый предмет для разговора. Но никто из нас, современников, не забудет шумную и первую выставку на Фестивале молодежи в 1967 году, ни его иллюстрации к Ф. Достоевскому, ни граничащие со скандалом выставки в Московском манеже.
Все мы знали, что организовать выставку русской по духу, по отражению живописи почти невозможно. Но И. С. Глазунов ставит перед собой недостижимые цели. Ставит и добивается их исполнения.
Помню 1966 год. Кто мог подумать о выставке в Манеже известного, но отрицательного по реакции художника. Правда она планировалась не во всем Манеже, а в его части, с тыльной стороны. Илья Сергеевич пригласил. Когда я пришел, в Манеж уже было не пробиться. Стояла конная милиция, десятка два иностранных корреспондентов и сотни три разъяренных зрителей. "Выставка закрыта. Расходитесь!". Пользуюсь своим журналистским удостоверением, проникаю в Манеж. "В чем дело, Илья?" – "Не разрешают! Не соответствует принципам. "И не позволим! Не позволим осквернять социалистическое искусство!" – перебивает его какая-то руководящая дама, соответствующего типа. Ну, на каждую даму есть другая дама. Тихо подхожу к телефону, дозваниваюсь до первого секретаря ЦК комсомола Павлова, говорю, что собрались сотни людей, иностранцы (это, знаю, действует магически). Павлов говорит: "Стой у телефона. Звоню Фурцевой!" Через три минуты: "Все, выехал ее зам Кузнецов. Выставку откроют". Еще через пять минут (Ну и темп!) появляется запыхавшийся Кузнецов, зло посмотрел на даму, бросил в пространство: "Третью и пятую картину убрать. Выставку открыть!" Толпа ввалилась в салон. Илья тихо пожал руку: "Спасибо. Так вот всегда с моими картинами."
Да, так было всегда, когда он утверждал дело России, ее искусства, ее истории, которые он постигал с детства, утверждал всегда.
Собственно, об этом и книга. Любящий человек всегда видит в любимом больше хорошего, чем равнодушный. Любовь и есть познание. Поэтому так беспредельна красота, высота, одухотворенность, которые видит Илья Сергеевич в России, ее людях, ее природе. Родина для него светлая, единственная, великая и хочет поделиться истоками постижения их, своими открытиями, раскрыть путь движения сердца сына Отечества. "Дорога к тебе" называлась та его первая книга, которую мы начинали печатать в "Молодой Гвардии". Это было первое панорамное осмысление места Художника в жизни, в Отечестве. И вот "Россия распятая". Честно говоря, мне не очень нравится это название. Мне кажется, оно не включает все что хочет сказать Художник, все то, о чем он повествует. Да тут есть и рассказ о великой беде, о трагедии, о смерти. Но тут и восхищение апостолами Правды, в России, представление сокровищ Отечества, тут начертаны предначертания будущего Воскрещения. Но будем думать, что это только первая часть.
Пронзительные по искренности страницы ждут читателя, глубокомудрые размышления, изящные и грустные картины природы и городского пейзажа. И постоянно пульсирующая мысль. Многие найдут для себя, своего ума, своего сердца пристанище, а тот, кто не найдет его, вступит на поле полемики. Ну что ж, на земле нет полного согласия. Но пусть это битва, в которой можно будет услышать друг друга. Ведь и мы, публикуя "Россию распятую", далеко не во всем согласны с автором, оставляем пространство для раздумья, спора, другого мнения. И пусть внимание и пытливость, желание постичь судьбу отечества, любовь – будут Вашими первыми путеводителями по книге И. С. Глазунова.
Главный редактор "Роман-газеты" Валерий ГАНИЧЕВ
УВЕРТЮРА
После распятия следовало Воскресение.
Посвящается памяти моих погибших родителей, родных и близких.
Когда я сегодня вспоминаю свое детство, то мне кажется, что это было так давно, словно все это происходило не со мной, а с кем-то другим. Почти все, кто мог бы мне рассказать о нем и кого я любил, давно умерли. Безжалостное время уничтожило многие документы и свидетельства той, словно не моей, жизни.
Единственное, что у меня осталось, – мой город, в котором я родился и вырос. Великий город Санкт-Петербург! А ныне Москва – где я живу и работаю…
Несравненный по своей красоте, прямой как стрела "проспект веротерпимости" Невский, как когда-то его называли иностранцы из-за прекрасных по архитектуре храмов, принадлежавших людям разных вероисповеданий, самые великолепные в мире по своей гармонии и строгой изысканности ансамбли дворцов и старинных парков, где в густой листве скрыты мраморные боги Эллады и Рима, кварталы наемных домов, где жили униженные и оскорбленные, воспетые огненным гением провидца Достоевского, напоенные ветром балтийского приморья и криком одиноких чаек бескрайние гранитные набережные, о которые разбиваются холодные невские волны. Здесь каждый камень напоминает мне о моей жизни…
Глядя на пожарище багровых дымчатых закатов, ощущая всем сердцем таинство и магию белых ночей, чувствуешь, как покоренная красотой города душа уносит тебя в бытие давно ушедших времен, словно беседуешь с теми, которые давно ушли с лика земли. Где бы я ни был, на страшных и роковых поворотах моей судьбы любовь моя к великому городу Петра давала мне силу жить, работать и, несмотря на поражения, побеждать и верить…
Благодаря любовной заботе сестры моей матери, которая пережила блокаду, Агнессы Константиновны Монтеверде, у меня сохранилась заветная картонная коробка, набитая письмами, бумагами, юношескими дневниками, в которых я записывал впечатления о наиболее памятных событиях тех лет – несмотря на все невзгоды, блокаду Ленинграда, ставшую страшной вехой в моей судьбе и унесшую с собой жизни матери и отца, многочисленных родственников; синий снег Невы, осенние шумящие парки Царского Села и вовсе не похожую на сегодняшнюю ту жизнь.
Мои друзья много раз говорили мне о том, что я должен записывать все, что помню, – о людях, с которыми я встречался и многих из них рисовал, о лютых временах, которые пережил. Ну что ж, начну с начала.
Бесспорно, что каждому человеку необходимо знать – кто он и откуда. Память о своих корнях делает человека достойнее и сильнее. Лишить его знания прошлого – это значит лишить его понимания настоящего и будущего. Украв, растоптав и оболгав историю русского народа – самой большой жертвы коммунистического террора – (впрочем, как и любого другого народа), – мастера геноцида прекрасно понимали смысл и цель своего преступления. Речь идет как раз о народе, а более точно – о племени, а еще шире – о расе, породе человеческой. В своей книге-исповеди, дорогой читатель, я хотел бы вернуть моему народу многое из того, что оболгано и оклеветано. Я постараюсь ответить (и считаю это своим долгом русского художника и гражданина) на многие вопросы, которые настоятельно требуют ответа именно сегодня – в дни страшной русской смуты и крушения нашего когда-то великого государства. "Тайна беззакония – тайна борьбы сатаны с Богом". В дни народной апатии и отчаяния, в дни краха и превращения нашей страны в колониальный придаток Америки и Европы, когда русские должны стать рабами новых господ, пришедших на место, подготовленное не знавшими пощады коминтерновцами, забыв о своем былом имперском великодержавном величии, я хотел бы вдохнуть веру и подлинное знание русской истории в тех, у кого они были отняты. "Верую, Боже – помоги моему неверию!" – воскликнул Ф. М. Достоевский. Отвечая на все "проклятые" вопросы, поставленные временем и историей, я выполняю свой долг перед Россией и нашими потомками, которые будут искать причины краха когда-то великой державы, позднее названной ее безжалостными завоевателями – коммунистами-ленинцами – СССР.
История славянства, как и русского племени, в большинстве своем писалась врагами. Я – маленькая частица нации. И горжусь тем, что более чем за тридцать лет своей творческой деятельности служил Богу, России и совести, и не отказываюсь ни от одного поступка, картины или напечатанного слова. Я не изменил России и себе, думая, как миллионы русских. И народное признание явилось надежным гарантом того, что меня не растоптали черные силы, несмотря на ненависть и клевету врагов. Я благодарен всем, кто помогал в моей, нашей общей борьбе за Россию. Моя исповедь – мои картины и эта книга, дорогой читатель. Упорное желание написать ее возникло у меня по велению гражданской совести, а не только из-за ненависти к клеветникам России и ко мне лично как к русскому художнику. Прочтя рукопись одной из книг обо мне, я понял, что должен написать о себе сам, выразить свой взгляд на добро и зло в мире, дать отпор фальсификаторам нашей истории и защитить ею себя – художника и солдата истерзанной и униженной России.
"ЕГО СОВСЕМ НЕ СЛЫШНО…"
…На пожелтевшем конверте рукой моей тети написано: "Письма о рождении Ильюши". Моя бабушка, Елизавета Дмитриевна Флуг, в девичестве Прилуцкая, происходившая из старинного русского рода, писала эти письма своей дочери Агнессе, родной сестре моей матери (до чего поразителен почерк старых людей, учившихся в гимназиях до революции, говорящий о совершенно ином строе духовной жизни!).
Я прошу извинения у читателей за то, что привожу эти письма. Думается, что, может быть, они представляют интерес не только как документальные свидетельства о рождении будущего художника, но и свидетельства, отражающие атмосферу жизни страны 1930 года, когда Россия была уже давно завоевана большевиками, как провозгласил миру Ленин. Страной правил верный делу Ленина Иосиф Джугашвили ("Сталин – это Ленин сегодня").
Говоря о себе, я хотел бы рассказать читателям о моем поколении, о нашей мучительной судьбе… Воистину – мы свидетели "страшных лет России"…
12 июня, четверг, 1930 г.
Дорогая Агенька,
сегодня получила твое 2-е письмо… где ты пишешь, что я неверно адрес написала… Неужели пропадут мои письма, главное последнее, с известием, что у Олечки родился сын. Я обещала тебе на другой день, а вот и два прошло, все никак не успела. Расскажу все подробнее.
8-го, в Троицу, часа в 4 утра Олечка постучалась ко мне, говоря, что у нее очень живот болит. "Наверное, расстройство". Я, конечно, увидела, что это не то… И решила, что лучше идти. Часов в шесть – седьмом они с Сережей пошли пешком в больницу, а я со смятенной душой пошла к ранней обедне, выстояла всю, потом еще молебен был. Сережа вернулся, а к 9-ти, когда дают справки, снова пошел. Олечка писала письма, очень хотела домой. Ее даже перевели в отделение выздоравливающих, рано пришла. И 9-го навещали ее (т. е. только письмами обменивались). Когда приходила – слышала чужие стоны и душа надрывалась. Вечером 9-го она была уже в родильной палате, но схватки были слабые, все же Сережа просил ночью позвонить, если что будет. Я долго не раздевалась, поджидая звонка. Утром пошли туда, и вот видела Скоробанского (я тебе писала), потом узнала, что у нее схватки сильные. Я места не находила, пошла побродить и сидела в церковной ограде. Вернулась домой, и Лиля сказала мне, что звонили: у Олечки сын и все благополучно.
Сережа уходил куда-то, и когда вернулся, я его обрадовала моим сообщением и поздравила… Сережа пошел в больницу уже позже назначенного для передачи часа и, так как там щедро давал на чай, ему сказали: "Подождите, сейчас вашу жену понесут" (ей зашивали швы) и ему удалось повидать ее. Он нашел, что она хорошо выглядит, бодрая была. Мне сразу же в 3 часа написала: "Ты, верно, огорчена, что вместо Елизаветы родился Елизавет-Воробей…"
Так он у нас и назывался Воробушком. Мальчик здоровенький. 3500 гр. весу. Оля писала: "Ребенка видела мельком, кажется довольно пролетарским", а в следующем письме: "сегодня он показался мне лучше, волосы с пробором на боку, с голубыми глазами".
Как жаль, что не пускают родных. Так бы хотелось посидеть с Олечкой и посмотреть нового внука…
21 июня, суббота
Милая и дорогая Агенька!
Вот Олечка и дома. Приехала она вчера, часа в 2. Было очень хлопотливое утро, все хотелось устроить и приготовить. Сережа бегал в рынок за цветами, в аптеку, накануне купил хорошенькую кроватку, а вчера матрасик достал здесь в универсаме. Хлопотал по телефону об автомобиле со службы, но ничего не вышло, приехали на извозчике. Я смотрела из окна комнаты, а по Плуталовой под окнами уже ходила Ниночка, которой тоже не терпелось. Слышу, она кричит: "Едут, едут…" Вижу, Олечка кивает, а Сережа с малюткой на руках. Выбежала я на лестницу, и внесли вместе. Мальчик очень слабенький. Главное, умилило меня то, что рыженький в Олину породу. Ротик у него маленький, Олин, но; пожалуй, все же на Сережу больше похож или, вернее, на обоих: есть и Олино и Сережино. Вчера он поразил своим спокойствием. Долго не засыпал, лежал с открытыми глазами, зевал и все молчал. Дети его обступили, особенно Аллочка, которая прямо приникла к нему, смотря со страхом (так как он плакал в это время) и в то же время гладя его рукой. Оля очень спокойная мамаша, кормит его по часам, встает к нему… Сегодня такой чехольчик-занавеску смастерила на кроватку. Она очень похудела, но лицо такое хорошее, глаза стали большими, и какое-то новое выражение появилось – серьезное и мягкое…
Сережа не наглядится на сына. Оля говорит, сегодня он даже с обеда вскакивал, настолько рад, и приходил к "философу" (уж очень он серьезен, и помню, даже Лиля сказала: "Его совсем не слышно"). Меня умилила картина: кормилица Оля. Наша-то затейница и шуточница!… Она все делает без лишних слов и приговариваний, но как-то положительно и серьезно.
Сегодня устала, одолели визиты. Утром заходила Ольга К., потом пришли сослуживцы и сидели очень долго, накурили (удивляюсь бесцеремонности!), вечером Оля К. и потом Володя, который и сейчас тут, но пришел к Лиле. Вчера заходила и обедала у Лили Верочка…"
Начало моей жизни
Первое мое впечатление в сознательной жизни – кусок синего неба, легкого, ажурного, с ослепительной белой пенистой накипью облаков. Дорога, тонущая в море ромашек, а там, далеко – загадочный лес, полный пения птиц и летнего зноя. Мне кажется, что с этого момента я начал жить. Как будто кто-то включил меня и сказал: "Живи!"
Каждое утро я просыпался от задорного и звонкого петушиного крика, который заставлял открыть глаза, увидеть залитую лучами огромного солнца маленькую комнату, оклеенную старыми, дореволюционными газетами вперемежку с плакатами, призывающими недоверчивого середняка вступить в колхоз. Белый юный петушок был необычайно энергичен – с восходом солнца жажда деятельности обуревала его голову, увенчанную красным пламенем гребешка. Он кричал беспрерывно, весело, надсадно, как будто осуждая спящих людей.
Маленький петушок был невыносим – гонялся за детьми и взрослыми, стараясь клюнуть как можно больнее, жестоко изранил в драке добродушного соседского петушка, отнимая его добычу. Я полюбил неугомонного драчуна и не разделял общего возмущения его проделками. Однажды, проснувшись в комнате, тонущей в жарком мареве, я с удивлением увидел, что солнце было уже высоко, но никто не предупредил нас о восходе… Все ели суп из маленького петушка и были очень довольны наставшим покоем. Я один не мог есть… Взрослые смеялись и говорили, что это другой петушок, а наш уехал погулять к бабушке в город, в гости, и скоро вернется… Но я знал, что никто уже не разбудит нас с такой радостной настойчивостью, когда будет вставать солнце.
С дачи возвращались всегда к осени. После просторных лугов, стрекоз, дрожащих над темными омутами маленьких быстрых речушек, после мирных стреноженных лошадей с добрыми мохнатыми глазами, долго и неподвижно стоящих в вечернем тумане, дымившемся над рекой, после запущенных садиков с ярко-красной смородиной и малиной удивительным миром вставал Ленинград с громадами стройных домов, с бесконечным морем пешеходов, трамваев и машин.
Помню извозчиков на элегантных колясках с поднимающимся верхом. Поражало, что в городе лошади были совсем иные, чем в деревне, будто совсем другие существа – тонконогие, гладкие, с трепещущими ноздрями, они не боялись автомобилей, уверенно и равнодушно смотрели на мир, безоговорочно подчинялись извозчику, радостно и звонко стуча копытами по деревянной мостовой Невского проспекта.
Сколько людей! Как цветов в поле… Какие огромные дома!
Но вот уже перед нами огромная площадь, и над ней, на высокой колонне, парящей в небесах, ангел. Это Дворцовая площадь. Зимний дворец, Нева, мосты, ветер… Дух захватывает от удивительной торжественности незабываемой минуты. Волнуешься так, будто весенним вечером, проходя по улице, вдруг услышал из чужого окна дивную музыку. Подобная легкому облаку, дрожащему над морем, она трепещет и тает, а сердце щемит и бьется, будто открылось непознанное.
Хмурая Петроградская сторона… Как на первый взгляд она прозрачна! Но каждый дом здесь имеет свое неповторимое лицо. Глаза окон смотрят то пристально, то печально, то равнодушно и пусто. Дома, точно люди после долгой разлуки: иные изменились, другие выглядят так, будто с ними не расставался, и словно подмигивают оконцами:
"Ничего, мы еще поскрипим". Третьи явно забыли тебя – смотрят холодно, как на бедного и нелюбимого родственника.
На берегу Невы за горбатыми мостами, в островке осенних деревьев, плотно сомкнутых, как солдатское каре во время боя, спрятался маленький домик, в котором жил великий Петр. Это был первый музей, виденный мною в жизни. Потемневший от времени портрет энергичного человека в римских латах, пожелтевшие карты, на которых нарисованы диковинные очертания неведомых архипелагов, проливов, морей, островов… Парусные военные корабли, изображенные на старинных гравюрах, – шхуны, баркасы, шлюпы; развевая на ветру флаги, пируют на невских волнах иноземные гости… С разных концов света едут в новую столицу Российской империи– Санкт-Петербург, выросший со сказочной быстротой на топких финских берегах… До нашего времени сохранились личный компас Петра и отлитая в бронзе могучая рука великого преобразователя России. Сохранились также одежда Петра и огромная лодка, сделанная им самим, – именно в этой лодке царь спас рыбаков, тонувших в сильную бурю на Ладожском озере…
Деревянный домик на берегу Невы, спрятанный, как в панцирь, в каменный защитный футляр другого дома, тихо и задумчиво поблескивает окнами, будто размышляя и удивляясь судьбе огромного города, который начался с него – маленького, но великого в нашей истории домика…