В казарме было сумеречно: на стёклах лежал густой слой песочной пыли, похожей на грязный иней. От дыма и чада першило в горле. Девки и безмужние бабы ещё с утра ушли на улицу. Кузнец пошёл, должно быть, к Тарасу во всём будничном, низко надвинув засаленный картуз на глаза. На своих нарах неподвижно лежали только Феклушка да Гордей. От него начало дурно пахнуть, и этот тошнотный запах не могли заглушить ни дым, ни рыбное варево.
Мать с праздничным лицом наряжалась кропотливо, с одушевлением и часто поглядывала в осколок зеркальца. Наташа тоже наряжалась старательно, но равнодушно. Прасковея, стройная, крупная, одетая по-городски - в длинной серой юбке с брыжами на подоле в три ряда, в плисовой кофточке с крыльями на плечах, - мастерила из своих толстых золотистых кос какую-то замысловатую корону. Во рту у неё торчали чёрные шпильки.
Мне показалось, что у ворот я ждал их очень долго.
Длинная улица в пыльных клочках колючек расцветала вдали пёстрыми платками, кофтами и чёрными картузами. Дальше на площади, которая скрывалась за домами направо, был толкучий базар, и там по праздникам люди топтались по целым дням. Трактиры битком набивались рабочими, и из открытых дверей вырывались пьяные песни, крики и глухие звуки "заводной машины". Стоны, завывания и уханье барабана и сейчас доносились оттуда, заглушённые далью.
Шли мы по улице медленно, степенно, празднично, как принято было в деревне и в той, рабочей, части Астрахани, где мы жили у Манюшки. Даже походка у всех была другая: Гриша шагал вразвалочку, но по живости нрава перекидывался с женщинами шуточками и улыбочками. Иногда шалил со мною: подхватывал меня рукою под мышку и пробовал вскинуть кверху. И я был доволен, что он только чуть-чуть отрывал, меня от земли.
Прасковея выступала, как хозяйка, с насмешливой самоуверенностью, зная себе цену. Она держала левой рукой подол длинной своей юбки, и круглое в рябинах лицо её казалось мне очень хорошим.
Мне было приятно итти с ними: я любил их и чувствовал, что и они меня любят. Гриша казался мне неугомонно-весёлым и радостно кудрявым, но я всегда чувствовал, что в душе у него таится какая-то, неведомая мне, беспокойная дума. Эту его силу и тайную думу знает только Прасковея: они часто секретничают, куда-то незаметно уходят, а в казарме мимолётно переговариваются глазами и сдержанными усмешками.
Вот в чём было моё счастье: меня окружали хорошие, надёжные люди, которые и за себя умеют постоять, и дружбу завязать, и в артели жить, как в своей семье. Они не кичились, не считали себя лучше и умнее других, не распоряжались, а жили, как все, теряясь в общей массе людей. Но я замечал, что и Гришу, и Прасковею народ уважал и считал их опытными, знающими все распорядки на промысле.
Когда мы проходили мимо хороводов, Гришу окликали, громко здоровались с ним, а он снимал картуз и помахивал им над головой. У него, должно быть, всюду были дружки и приятели. Так мы прошли через площадь, потолкались на базаре, а потом возвратились назад и свернули в узенький проулочек, к берегу между низенькими и слепенькими мазанками с маленькими палисадничками и пыльными вётлами перед окошечками. В каждом дворике, за камышовым плетнём, на маленьких вешелах вялилась рыба, поблёскивая чешуёй. За калитками лаяли собаки и кудахтали куры. Гриша и Прасковея шли уверенно: значит, они не раз бывали у Харитона с Анфисой. Землянки и мазанки торчали здесь густо, выползая на горбы старых барханов и сползая во впадины. С давних пор в этих конурах жили осевшие ватажники, которые работали попрежнему на промыслах. Бабы держали овец, коз, кур и торговали на базаре бараньим топлёным салом и яйцами, а на дому тайно держали кабачки. Те, кто был поудачливее, хищничали по ерикам.
Гриша рассказывал по дороге:
- Народ здесь разный. Есть скаредный и неверный - обманом живут, по-воровски рыбу ловят, рабочих спаивают, обирают их догола, на карсаков шайками нападают и овец режут. А есть свойские ребята, надёжные. Одно только хорошо здесь: все ненавидят и полицию, и сыщиков. Да и полиция их боится: не то что арестовать кого-нибудь, а сама оберегает их. Ведь и полицейскому жизнь дорога.
Из проулка мы вышли на прибрежный песок и побрели вдоль носатых бударок, которые длинным рядом тянулись по берегу, упираясь бортами одна в другую.
В круглой котловине, в зарослях колючек и высокой полыни сгрудились в тесную кучу и мазанки, и землянки без улочек и проулков. По узенькой тропочке среди мусора и свалок камыша мы гуськом пробирались между хижинками и сарайчиками. Всюду на песке играли чумазые детишки, на скамейках у стен сидели бабы и мужики и грызли семечки. С разных сторон доносились пьяные песни, глухие и невнятные: должно быть, в подпольных кабачках гуляли промысловые рабочие.
Гриша провёл нас к мазанке, которая прижималась к крутому склону старинного бархана, заросшего какой-то злой травой и бурым кустарником, похожим на хворост. У соседней землянки сидели желтоволосая женщина с ребёнком на коленях и бородатый рабочий в сапогах с широкими рыбацкими голенищами. Гриша снял картуз и крикнул по-приятельски:
- С благополучием, Артём Петрович!
Рабочий тоже снял картуз и неодобрительно возразил:
- С полицией благополучия не бывает, Григорий. Нынче ночью сыщика поймали… из Астрахани, говорят. Маленько будто покачали его. А он словно бы со страху куда-то в пески убежал. Вот сыщика-то полиция и ищет. Да разве сыщика сыщешь?
И он равнодушно отвернулся.
Из маленькой двери землянки выглянул Харитон, в пиджаке, в брюках навыпуск. Видно было, что он обрадовался нам. Анфиса встретила нас в тесной комнатке, недавно выбеленной и светлой. Окошечки были совсем маленькие. Старая деревянная кровать тоже белела чистым покрывалом и пухлыми подушками. Анфиса бросилась к женщинам и, вскрикивая, обнималась с ними и целовалась. На столе, покрытом блестящей клеёнкой, кипел самовар и лежала вкусная связка кренделей. Волшебная гармония, блистая колокольчиками и серебряными ладами, висела на ремне над кроватью.
Анфиса хватала за плечи и Наташу, и мать, и Прасковею, прижимала к себе, отталкивала и счастливо смеялась.
- Наташенька, какая ты стала милая! Ах, не хмурься, пожалуйста! Ты - сильная, тебя не изломаешь… А ты, Настя… ну, совсем изменилась! Куда робость твоя девалась! Это вас Прасковея-Пятница живой водой напоила. Знаю, всё знаю… Словно вместе с вами живу…
А Гриша вполголоса говорил с Харитоном, и оба они подозрительно посматривали на окна.
- За деньги всё можно, - засмеялся Харитон. - А где полиция деньги не любит? В нашей Нахаловке всяко фараонам платят - и рублём, и дубьём. У меня дружки в полиции. Сам надзиратель заходит ко мне за мздой, а я играю ему на гармонии. Выпьет полштофа и все секреты свои полицейские выкладывает. Да я раньше всех узнал о сыщиках: двоих прислали. Ну, а у нас сыщиков не любят. Свои сыщики уважают нашу окраину, а тот сдуру, не зная броду, сунулся в воду. Не без того, что и наши полицейские его подвели: они ведь насчёт чужих ревнивые. Знаю также, что наш хозяин, именитый промышленник, прибывает сюда не нынче - завтра. Пьянствовать будет, разгул устроит.
- А я и не знал, что ты с полицейскими снюхался, - осудительно проворчал Гриша.
- Полезно, друг. А ежели говорю тебе - значит, не таюсь. Пригодится, Гриша. Сам увидишь.
- Не чисто, Харитон.
- Чище не может быть, друг. И крючки кое на что годятся. Ты послушал бы да поучился у наших жителей: они целую науку на этот счёт имеют.
Анфиса тараторила с женщинами. А мне было обидно, что обо мне все забыли, и хотелось до боли, чтобы Анфиса заметила меня и улыбнулась. Я несколько раз перехватывал её взгляд и сам улыбался ей, но она, как слепая, отводила свои лихорадочные глаза - большие, немигающие, голубые, странно тревожные и манящие.
Прасковея по-хозяйски, без стеснения, села за стол, взяла чайник и жестяную коробочку с синими китайцами, заварила чай и поставила чайник на конфорку.
- Ох, давно я не пила китайского чайку. Уж полакомлюсь в семейном доме! - важно сказала она певучим и низким голосом. - Садитесь, товарки! Анфиса, угомонись, родная, не жадничай: не ты одна охотница до радости, дай и другим порадоваться. Вон и Федяшка наш на отшибе скучает. Иди сюда, работничек!
Анфиса ахнула, всплеснула руками и, как белая птица, подлетела ко мне.
- Милый мой мальчик! Не сердись на меня. Я одурела от счастья… Боже мой, да ведь это ты, - который с нами на барже плыл! Ведь это же твой сынишка, Настя! Прямо не верится. Ты такая молоденькая, как девочка, а он - смотри, какой большой!
Она ласкала меня своими мягкими, шёлковыми руками, прижимала к себе и мешала итти к столу. Но я неудержимо ухмылялся от счастья.
- Лён, ковыль, стружки! - вскрикивала она, тормошила меня, играла моими волосами. - Мягкие, шёлковые… И уши маленькие - живчик!
Гриша подмигнул мне и с притворной строгостью упрекнул Анфису:
- Ты за кого же принимаешь нашего Васильича? Он - рабочий человек: меходув и грамотей. Ты поберегись с ним: кусается. Во всех наших делах - забияка.
- Вот как! - удивилась Анфиса и с игривым изумлением оглядела меня с головы до ног. - А глаза-то, как у младенца.
Она подтолкнула меня к приставной скамейке, а сама упорхнула к кровати и выхватила откуда-то свёрнутую в квадратик газету.
- Ну-ка, прочитай, грамотей, чего тут напечатано об Астрахани. Вот это самое, - ткнула она пальцем в крупные буквы газетного листа. - Громче читай, чтобы все слышали.
Харитон брезгливо отмахнулся от газеты.
- Дикость одна. Куролесит купчишка, а она хохочет. Живоглот потешается, а ей лестно. Законный супруг.
- Эй ты, парнишка, соловей-разбойник! - прикрикнула на него Анфиса и погрозила ему пальцем. - Опять за своё? Не забывай, несчастный: ревность-то твоя мне сердце щекочет. Как же не хохотать?
Гриша почему-то встревожился и раздумчиво последил за Анфисой.
- Да, брат… человек в любви не хозяин. Как рыба в море: утром - благодать, а ночью - пропадать.
- И рыбак борется со штормом, - хмуро и зло осадил его Харитон.
- Читай! - приказала мне Анфиса и села рядом со мною. - Для веселья читай! Я люблю и со зла посмеяться.
Мать сидела против меня с застывшей улыбкой и молчала. Наташа глядела на Анфису с враждебным любопытством, словно открыла в ней что-то новое, что больно уязвило её. А Прасковея невозмутимо разливала чай и раздавала стаканы озабоченно, как драгоценность.
Аромат янтарного чая опьянял меня, и я, страдая, ждал минуты, когда Прасковея протянет мне необыкновенное угощение.
- Ну, читай же ты, забияка! - капризно крикнула Анфиса. - Я хочу послушать, как это у ребёнка получается.
Она дышала около моего уха горячо и нетерпеливо.
"Избыток бурных сил у нашего купечества - своенравное проявление богатой русской натуры…" - начал читать я, спотыкаясь оттого, что с самого начала обрушились на меня странные, незнакомые слова. Эти слова запомнились мне на всю жизнь: они были загадочны, звучали, как заклинанье. Вероятно, поэтому они и врезались в память. Так бывало со мною в деревне, когда я читал поучения святых отцов. Я читал, как купец Бляхин во время бесшабашного кутежа разворошил и напугал всю Астрахань: он бушевал в гостинице, выбил все стёкла, перебил посуду, вместе с шайкой пьянчужек поломал мебель, повыгонял на улицу постояльцев. Потом согнал с биржи всех извозчиков, вытащил из публичных домов полуголых девок и, разъезжая по городу, врывался в дома и заставлял девок вспарывать перины и выбрасывать их в разбитые окна. Вся полиция поднялась на ноги и даже вице-губернатор пустился вдогонку за ним. Настигли его в женском монастыре, где он со своей оравой вламывался в кельи и срывал рясы с монашек. Он бушевал, как безумный, и орал: "Отдайте мне жену! Где моя жена? Какая же вы полиция, ежели не можете найти мою жену, которую у меня украли нигилисты?.."
Анфиса хохотала, извивалась около меня и вскрикивала задыхаясь:
- Ах, какой же негодяй! Ах, дьявол бешеный! Вот это - характерец! Это я… это я такую бурю подняла… Из-за меня всю Астрахань разгромил. Ой, задыхаюсь! Харитоша! Ликуй! Обездолил купчика…
Харитон выхватил у меня газету и изорвал ее в клочья. Он впился жгучими глазами в Анфису и спокойно, но хрипло сказал:
- Довольно дурачиться. Стыдно при товарищах шутоломить. Они пришли к нам не для твоих представлений. Можешь перелететь к этому пьянице и громиле, если тебе охота: он скоро прибудет, ежели сыщиков сюда погнал.
Анфису как будто подрезало: она замолкла и съёжилась.
Прасковея строго и веско осадила Харитона, вскинув на него осуждающие глаза:
- Ну, ты не очень-то власть свою показывай, мужчина! На её месте я и сама похвасталась бы, как от тоски по мне именитый воротила на весь город бунтовал.
Она ударила кулаком по столу и густо засмеялась.
- Вот здорово! Ворвался к монашкам и ризы преподобные с них содрал…
Гриша усмехался, покачивая головой.
- Я непрочь потешиться над дурачеством купчишки. Это у них, самодуров, в обычае. Только парнишке читать такую газетку - не по возрасту: рано ещё его в такие дела впутывать. А падать духом не надо, Анфиса. Не бойся, никакая сила тебя отсюда не выдерет. Хоть ты и взбалмошная, а люблю тебя за норовистый характер.
Анфиса вскочила со скамьи, подбежала к кровати и выхватила из-под неё бутылку с водкой, а из-за печки принесла, как напёрстки на пальцах, зелёные рюмки.
- Харитоша, откупори и разлей по рюмкам. Угомони своё сердце. Да и гостей приласкай. А я пьяна от радости: словно праздник светлый у меня сегодня…
- Эх, хорошо-то как у вас, Анфиса! - растрогалась Прасковея. - После нашей казармы - как в раю: уютно, приветливо и на душе светло…
- С милым рай и в шалаше, - рассмеялась Анфиса.
Мне тоже было хорошо: эта милая комнатка будто приласкала меня. Она улыбалась, как Анфиса, а воздух был мягкий и пахучий. Мать чувствовала себя радостно: она раскраснелась, глаза её горячо блестели, и она любовалась и комнаткой, и Анфисой. Наташа посветлела и заулыбалась.
- И когда мы будем жить, как люди? - вздохнула Прасковея. - Я всю свою жизнь только и тратила силы на ненавистную работу. А ненавистные люди смотрели на меня, как на рабу, душу мою терзали и даже последнего утешения лишили - погубили ребёнка.
Наташа покосилась на неё недружелюбно.
- Не ты одна в кабале, Прасковея. Мы средь зверей живём, а звери эти и тело, и душу рвут. Со зверями надо зверюгой быть.
Анфиса заволновалась и вся устремилась и к Прасковее, и к Наташе.
- Подруги мои родненькие! Не надо печали… Жизнь и для нас дана. Мы живём, и сердце наше бьётся, и солнце светит, греет и радует. И никто у меня жизни не отнимет, а зверей я отгоняю весёлой душой и дерзостью.
Гриша неодобрительно глядел на Прасковею и удивлённо шевелил бровями.
- На кого жалуешься, товарка? - негодующе, но мягко напал он на неё. - На волков не жалуются, а бьют их. Тебе не к месту говорить такие речи. Тот, кто дерётся, - не жалуется, а бьёт с плеча. В этом и жизнь наша. Без драки живут только раки: они пятятся. А мы дерёмся за жизнь человеческую. Анфиса хорошо сказала, от души: зверей нужно отгонять весёлой дерзостью.
Прасковея вспыхнула, и в глазах её блеснула злость.
- Не учи меня, бондарь! Я и так учёная. А плакать не собираюсь. Душа-то не только одной злостью живёт, а и думкой о счастье. Без этой думки человеку одна погибель. Я не за копейку, не за кусок хлеба страдать хочу, Григорий, а за вольную долю, чтобы не распинали нас разные злодеи да супостаты.
Харитон с огоньком в глазах встал, протянул руку к Прасковее и хорошо улыбнулся.
- Дай мне твою руку, Прасковея! Крепко-накрепко пожимаю её и льну сердцем к сердцу. От души сказала и душу мою обняла. Вот оно, счастье-то! Пойми! А завтра оно разольётся, как море. Анфиса, иди сюда!
Анфиса бросилась к нему на шею, и он поцеловал её.
- Молодчина, Анфиска! Такая ты мне и нужна.
Все рассмеялись взволнованно.
Харитон разлил водку по рюмкам и сам передал их женщинам.
Мать с испугом отмахнулась, отказалась и Наташа, но Харитон грозно прикрикнул на них:
- Это что такое? Не позволю! В такой час рвать дружбу? Прасковея, Гриша! Вы кого привели сюда - друзей-товарищей или монашек?
Наташа взяла рюмку и с сердитой улыбкой отразила обличительные вопросы Харитона:
- Не грозись, Харитоша: в другой раз топиться не буду.
- Вот! Это называется - удар с плеча. Но после Анфисы целовать тебя, Наташенька, не буду, а сыграю для тебя на гармонии.
Мать млела от радости и лепетала:
- Люди-то какие!.. Господи! Счастливые-то какие!..
Харитон стоял с рюмкой в руке и оглядывал всех блестящими глазами.
- Ну, друзья… тут о счастье тосковали. А дорогая наша Прасковея думкой об этом счастье жизнь свою, как свечу, зажгла. Мы все горим. А все вместе - уже не свечками, а полымем. О каком же счастье наша думка? О таком счастье, чтобы всем нам, всему рабочему люду было хорошо, чтобы вольной доле своей он хозяином был, чтобы турнул всех богачей и устроил свою жизнь без кабалы, без насильников, без царей, без полиции… А за это драться надо, не щадя живота, скопом. На то мы и называемся рабочим классом. Вот и выпьем за нашу скрепу и за нашу свободу.
- Жди этой вольной доли, - проворчала, усмехаясь, Наташа. - А насильники, как колючки под ногами.
- Колючки люди выжигают, - уверенно сказал Гриша, - а победа бывает в драке. Не забывай, Наташа, как вы дрались на плоту. Ну, вот и выпьем за нашу драку и за счастье! Счастье само не приходит, а добывается.
Гриша и Харитон выпили до дна, а женщины только пригубили.
Харитон вынул из кармана пиджака бумажку, сложенную вчетверо, и оглядел всех насторожёнными глазами. Он поднял руку и сдвинул брови.
- А вот послушайте, как надо бороться за наше дело. У нас верные друзья есть, из Астрахани наезжают. Они нас на путь истинный наставляют и рука с рукой идут с нами. - Он оглянулся на окно и предупредил: - Вы поглядывайте на улицу-то для всячины. Тут псы разные и крысы забегают. А ты, меходув, как насчёт язычка? У нас вон на улице шустрый пёсик есть - нет для него другого удовольствия, как тявкать.
Гриша подмигнул мне и засмеялся.
- Ну, ты, Харитон, нашего Васильича не трогай. Он не из болтунов. На секреты он у нас - могила, а на общее дело - герой. Правильно я говорю, Васильич?
Я был так потрясён недоверием Харитона и так оскорблён сравнением меня с пёсиком, что отпрянул от стола. Должно быть, я сильно покраснел, потому что лицу стало жарко.
- Чай, я не дурак, - вознегодовал я. - Аль я не знаю, как надо держать язык-то за зубами? Вы сейчас сами болтали не знай что, а я и виду не показал.
- То-то, брат Харитон! - с гордостью похвалился Гриша, кивая на меня кудрями. - На него надёжа, как на каменную гору. Ты нас с ним не обижай, Харитон.
- Порядок требует, - строго пояснил Харитон. - А обижаться в нашем деле нельзя.
- И заушать нельзя. Надо человека подбодрить, почуять, чем он хорош. Большое, хорошее блёкнет, сходит на нет от маленького навета.
Мать слушала его самозабвенно и любовалась им.
- Хорошо-то как!.. - лепетала она. - Верно-то как!
- Ах, не делай себя стариком, Гриша! - простонала Анфиса с умоляющим лицом. - Не учи, милый! Ты - артист, а не поп.