И вот с маленьким напильником, голубым от закалки, с мельчайшими насечками, я шёл к сопернику моего кузнеца, чтобы поразить его чудом тончайшей работы.
Перекладывая с ладони на ладонь этот трёхгранный шершавый напильник, я только в эти минуты понял, почему Игнат каждый день старательно тюкал молотком у тисков, несколько раз свирепо вырывал из зажимов железку и, ругаясь, бросал на пол.
По песчаной улице бежал Гаврюшка с книжками в ремешках, одетый хорошо - в серое суконное пальто и брючки навыпуск. На коротко остриженную голову аккуратно надет был картузик. Лицо его похудело ещё больше. Он сначала не узнал меня, чумазого, закопчённого, в грязном фартучке, которым я очень гордился: в нём я чувствовал себя настоящим работником.
В порыве радости я забыл о своей важности и бросился к нему навстречу. Вероятно, он испугался, когда увидел, что на него несётся такое страшилище, как я. Он остановился и угрожающе вскинул руку с книжками. Глаза у него стали пронзительными, а лицо побледнело. Он не струсил: должно быть, привык ко всяким неожиданностям по дороге из школы. Но когда я ликующе крикнул: "Гаврюшка! Это - я…" - он вспыхнул и покраснел. Я видел, что он тоже хотел рвануться ко мне навстречу, но что-то удержало его. Он только ошарашенно смотрел на моё лицо и фартук.
- Вот так да! Не думал, не гадал… А ты как чорт из жиротопни на меня налетел. Кто из тебя помело сделал?
И он засмеялся успокаиваясь. Но я не понял - не то ему была приятна встреча со мною, не то весело стало оттого, что всё обошлось благополучно. А я был счастлив, что так внезапно столкнулся с ним: ведь он был мой друг, которого я потерял с первого же дня нашего необыкновенного сближения.
- Где ты пропадал-то, моряк? - с обидой напал я на него, задыхаясь от волнения. - Уж я искал тебя, искал… А ты словно скрозь землю провалился. Разве так товарищи водятся?
Но он вместо ответа опять засмеялся, обдумывая что-то.
- А у меня каждый день - приключения. Не успеешь продрать глаза, сейчас же приключения. Даже дома, когда меня мамаша взаперти держала, и то без приключений не обходилось. Папаша уехал на Эмбу, а мамаша в школу меня не пускала и велела из дому не выходить. К дедушке, говорит, поедешь - у него жить будешь: он из тебя человека сделает, и наследником его будешь. А с отцом больше не увидишься. Ну, я с ней заскандалил. В жизнь, говорю, папаши не променяю на твоего дедушку. Я не вобла: с багорчиком ко мне не подступишься. Ох, и война была! Она на меня с ремённым поясом, а я, как кубарь, - в разные стороны. Села она на пол и давай реветь. С неделю она так меня терзала. Дело, думаю, швах. Она уже мне чемодан приготовила и в Гурьев кибитру наняла. А ночью я вылез в окно - и шасть бегом на Эмбу к папаше. Трое суток по промыслам шатался, насилу нашёл. Ну, а теперь мы с ним не разлучаемся. Только нынче он запил, горе моё. Видишь, опять в школу хожу. А сейчас опять приключение - тебя, такого чорта чумазого, встретил. Хочешь, пойдём пешком на баржу? Одному мне не справиться: вдвоём приключения интереснее.
Я с достоинством возразил:
- Мне сейчас неколи: я в кузнице подручным работаю. На мехах стою. А сейчас вот на другой промысел иду, к кузнецу. Мой-то с ним хоть и дружит, а в драке: кто лучше на подпилке насечку даст. Вот и несу подпилок-то, чтобы досадить ему. Ежели на баржу пойти, так в воскресенье только.
Он с завистью оглядел меня с головы до ног и грустно протянул:
- С тобой сейчас каши не сваришь. Рабочим стал. Значит, и деньги свои зарабатываешь?
Это было у меня больное место: где бы я ни работал, нигде я не получал ни копейки за свои труды. Чтобы не испытывать свою гордость, я промолчал и вцепился в его книжки.
Он с пренебрежением протянул мне учебники в ремешках и брезгливо буркнул:
- Дрянь: задачник, грамматика, хрестоматия… Я сам бы с охотой работал, да папаша советует учиться. Без ученья, говорит, сейчас человеку ходу нет. Без ученья человеку затмение: он слепой. Жизнь, говорит, это сплошные задачи, потруднее, чем твоя арифметика. А в приключениях без географии да без разных наук не обойдёшься, как в море без компаса. Моряк должен знать ещё и звезды. Он, папаша-то, всегда правду говорит. Только в нашей школе одна противная чепуха: из двух бассейнов идёт вода… какой бассейн опростается скорее?.. А на какой чорт мне этот бассейн и эта вода? Да из бассейна никогда вода не выльется. В Астрахани из бассейнов воду водовозы берут из года в год. Я учителю сказал, он в угол меня поставил.
- А я бы сейчас же в школу пошёл, - позавидовал я ему. - И учился бы гоже.
- Гоже… Там, брат, учитель-то с попом линейками по рукам хлещут. Мне не один раз доставалось. И ребятишки сволочи: всё сынки управляющих да торгашей. Папаша пьёт, а они со мной садиться за одну скамейку не хотят: от тебя, говорят, сивухой воняет. Набил я одному морду, а он учителю наябедничал, и меня на час в угол на колени поставили. А за папашу я жизни не пожалею. Лучше его никого на свете нет.
Я даже припрыгнул от внезапной мысли, которая потрясла меня своей простотой и силой.
- Вот что, Гаврюшка, давай с тобой на крепость стакнемся.
- Какая ещё крепость? - удивился он. - Мы и так давно стакнулись.
- Нет, нам другое согласие нужно: ты меня рифметике-грамматике учи, а я с тобой на всякие приключения пойду.
- А драться с моими врагами пойдёшь?
- Чай, при согласье-то - заодно. Я и в деревне на кулачках дрался, с кем хошь поспорю.
- Идёт! По рукам!
Гаврюшка загорелся и будто сразу вырос и похорошел.
- Значит, дружба! Заодно на всю жизнь?
- До смерти!
Мы крепко сжимали друг другу руки и не хотели разрывать их. Я с горячим сердцем выражал свою верность ему, любя его до слёз. В его взволнованном лице я тоже видел преданную дружбу. И не я, а он воодушевлённо предложил:
- Давай сейчас же кровью нашу дружбу свяжем и будем кровные братья.
- А где взять кровь-то?
- Да проще не надо. - Он выхватил из кармана штанишек перочинный ножик и с треском открыл блестящее лезвие. - Вот. Друг у друга выпустим кровь на ладони и сразу же соединим руки: наша кровь и сольётся.
Я первый доверчиво протянул ему грязную руку и даже поднял рукав.
- Секи! Ножик-то в руке у тебя - сам просится…
Но он смущённо улыбнулся и, боязливо озираясь, жалобно вздохнул.
- Ну, хорошо…
Рука его с ножиком дрожала, а лицо пожелтело и страдальчески сморщилось. Веснушки были похожи на слёзы.
- Струсил ты, что ли? - беспощадно упрекнул я его, но он не возмутился, а тихо, с болью пробормотал:
- Жалко. Рука не поднимается.
- Эх ты… а ещё драться норовишь с врагами. Секи, тебе говорят! Вот в самую серединку секи!
Подчиняясь моему окрику, он с отчаянием приложил кончик ножа к моей ладони и крепко сощурился. Чтобы помочь ему, я другой рукой слегка ударил по его руке. Острая боль пронзила мою руку, но я мужественно перенёс её и виду не показал, что мне больно. Я выхватил у него ножик и ткнул в его ладошку. Он не вскрикнул и не пошевельнулся, и это мне понравилось. На наших ладонях выступила кровь. У него надувалась густая капля, а у меня кровь стекала струйкой.
- И тебе не больно? - с участием спросил он.
- Чай, я не робёнок, - с достоинством ответил я. - Да хоть бы и больно было - мы терпеть должны: это ведь кровное дело, верность на всю жизнь.
Мы крепко прилепили наши ладони и три раза сдавили их пальцами.
- Клянёмся? - вскрикнул он с одушевлением.
- Клянёмся! - ответил я с убеждением.
- Обещаемся?
- Обещаемся.
- Оба, как один?
- Оба, как один.
Должно быть, у нас обоих горели глаза. Я никогда ещё не переживал таких глубоких душевных порывов, как в эти минуты. Мы оба вдруг почувствовали, что стали сильными, большими, что мы связаны любовью и преданностью друг другу навсегда. В тот момент я готов был без колебаний пойти с Гаврюшкой куда угодно, даже к его зловещей матери, и грудью выступать перед нею в его защиту. Его враги - сынки здешних господ и богатеев - совсем не беспокоили меня: они были где-то далеко и казались мне похожими на наших деревенских барчат и на изнеженных парнишек на волжском пароходе. В них много гонора, но они трусы. Сейчас я переживал огромную победу. Я не один, у меня есть верный и испытанный товарищ, с которым мы теперь спаяны кровью и который не боится никаких приключений: ведь он смело убежал ночью из дома и один блуждал в песках, по ерикам, разыскивая отца.
Наши ладони были в крови. Ранка у меня была глубокой, потому кровь струилась из неё густо и капала на песок. Хотя мне было больно, но я стряхивал её с руки небрежно и старался не обращать на неё внимания. Я досадливо схватил горсть песку, чтобы закупорить ранку, и деловито натянул картуз на глаза.
- Ну, мне надо по делам, - вспомнил я о своём поручении. - До вечера-то ещё далеко: мне на мехах стоять да стоять…
- А кто тебя неволит? - недовольно возразил Гаврюшка. - Сам лезешь в эту кабалу.
- Без работы нашему брату нельзя, - убеждённо отразил я его упрёк. - Мамка одна работает, а я не хочу сидеть на её шее.
- Да ведь ты даром работаешь: тебе даже и хлеба не дают.
Кузнец сулил похлопотать.
- Погоди: мы же поклялись друг за друга стоять. Я сегодня же папаше скажу. Добьюсь, чтобы тебе платили.
Мы уговорились встретиться в первое же воскресенье и пойти по поселью на неизбежные приключения. Гаврюшка был уверен, что без драки не обойдётся, и потребовал, чтобы я приготовился. Нам очень трудно было расставаться: мы расходились и опять возвращались друг к другу, но почему-то конфузились и опять расходились.
Как обычно, Тарас встретил меня с недружелюбной насмешкой в лихорадочных глазах. Он ковал раскалённую полосу с ядовитой злостью, словно вымещал кому-то за свою чёрную работу. Я остановился по другую сторону наковальни с напильником в руке, но он сделал вид, что забыл обо мне. Когда он всунул в красную кучу углей в горне свою поковку и стал дёргать за верёвочку коромысло, которое двигало меха, я положил напильник на наковальню и прошёл в тёмный угол к дутью. Работал только один мех, и верёвкой приводилась в движение нижняя, опрокинутая часть, надувая воздухом верхний, большой мех. Я быстро отцепил верёвку и стал работать обеими камерами. Горн зашумел, завыл, а я, подпрыгивая, старался как можно выше подбрасывать доски мехов. Мне было приятно и смешно, что я так смело и незаметно овладел мехами и неожиданно поразил Тараса сильной струёй воздуха в горне. Он отпрянул от горна и сердито отшвырнул верёвку в сторону.
- Эй ты, наездник без коня! Аршин с кукишем! Кто тебе позволил самоуправничать? Аль без тебя не справятся с работой? - Но грозный его окрик вдруг рассыпался смехом. - Ну и башка! Здорово подсёк! Оно и верно: руки надо себе отрубить за такой срам. Я - мастер, рукоделец, часы могу сковать на наковальне, а меня в норку загнали и петлю из гнилой верёвочки повесили. В люди зазорно показаться. А я в порту работал в Астрахани - на тонком уменье. Сбегу отсюдова: нет мне здесь ходу, размахнуться негде, как удавленнику. К верёвочке прицепили, верёвочкой играть заставили… Твой кузнец - верблюд: он ничего не чует, а только ругается и хохочет. Башка у него дельная и руки радостные, досужие. А верблюд. У него сердце не болит, душа не тоскует, мозги не кипят. А тут в башку лезет всякая дума… Я бы дерево выковал этими руками, птиц бы разных из горна выпустил, сказки бы своими руками рассказывал. А тут… - Он злобно сорвал верёвку с коромысла и бросил её в огонь. - А тут - гнилая верёвочка!
И вдруг, пораженный, впился глазами в напильник.
- Это ты подбросил, чертёнок малосольный? Разве можно валить на наковальню всякое бросово? По затылку тебя ещё не колошматили за такие дела? Это ты у верблюда научился? Ты должен на лбу зарубить, что наковальня должна быть чистой, как зеркало. А ежели бы я сейчас по этой штуке молотком ударил? Ведь она, как стекло, рассыпалась бы.
Он схватил напильник, поднёс близко к глазам и затрясся от молчаливого смеха. Внимательно рассматривая насечку напильника, он вертел его в быстрых пальцах, опять близко подносил к глазам, а потом задумчиво и медленно положил его на наковальню. Я не утерпел и съязвил из своего угла:
- А сам-то зачем кладёшь на наковальню?
Он опять схватил напильник и поманил меня пальцем.
- Шагай сюда, трус-воробей!
- Я не трус, - обиделся я и вышел из чёрного угла, заложив руки за нагрудник, как это делали и Гриша, и кузнец. Тарас глядел на меня со смехом в глазах и скалил белые зубы сквозь спутанные усы. Бритый его подбородок с яминкой упрямо выпирал вперёд, и от этого нижняя челюсть казалась большой и тяжёлой, а нос - коротким и приплюснутым.
- Ну, сказывай, пискун, зачем тебя послал ко мне твой верблюд?
- Чай, сам видишь - не слепой, - недружелюбно ответил я насупившись. Меня злила его насмешливая снисходительность, а прозвища, которыми он наделял меня, было больно и обидно слушать. Особенно неотразимо было это презрительное слово "пискун": голосок у меня тогда был тоненький, звонкий, и совсем не годился для такого самосильного парня, как я. Слово "пискун", которое я услышал впервые от Тараса, и оскорбляло, и обезоруживало меня. Оскорбляло меня и его пренебрежительное отношение к моему кузнецу. Игнат ни разу не говорил о нём плохо и считал его большим мастером: их неразрывная дружба была на виду у всех, а вот он, Тарас, издевался над Игнатом и называл его верблюдом. И мне было непонятно, как это можно дружить, а заглаза охалить своего друга. Поэтому я распалился и самоотверженно заступился за своего кузнеца.
- Дядя Игнат не верблюд. Он мастер не хуже тебя, а может, и лучше. А ежели бы тебя назвать тюленем усатым, ты бы на дыбы встал.
Я ждал, что он рванётся ко мне и схватит за ухо, и приготовился отпрыгнуть от него. Но он равнодушно огрызнулся:
- Как, как? Тюлень, говоришь, усатый? Игнат - верблюд, а я, Тарас, - тюлень усатый. Каждый брат получил в аккурат. Это кто же тебя пестовал, визгун, так со старшими лягаться?
Он вертел в руках бархатный напильник с тончайшими насечками и с завистливым восхищением изучал его со всех сторон - осторожно проводил по его граням ржавым пальцем, подходил к двери и рассматривал на свету, дул на него тихонько, с задумчивой чуткостью, проводил им по ногтю.
- Человек-то живым мясом родится, а делается трудом. И у обезьяны руки есть, да не две, а четыре - ну, а толку от неё, опричь забавы, никакого. Мозги у неё до дела не доходчивы: пустяшного шильца не сделает. Значит, и разговору у неё нет. Кто же человека-то сделал да возвеличил? Пойми своей курчавой башкеркой: труд да догадливость. Заруби себе на носу, визгун: труд да дошлый умишко - вот и человек. - Он подумал, почесал подбородок и опять впился глазами в напильник. - Эх, руки-то какие драгоценные! Какую, подлец, работу сделал! Ах, верблюд долгоногий! Да ведь перед таким мастерством солнышко запляшет. Насечка-то какая - ведь только в увеличительное стекло разглядывать надо! Да ты понимаешь своим куриным мозгом, парнишка, что за человек твой верблюд? Искусник неисповедимый! У меня в душе сейчас звёзды сияют, а здесь - грязь да зола - назола!.. Больше не работаю. Довольно! Пойдём к твоему верблюду.
- А ежели тебя оштрафуют? - предупредил я его. - У нас подрядчица только и норовит, с кого бы штраф содрать.
Он сверкнул глазами и отмахнулся от меня.
- А шайтан с ним, со штрафом-то! Штраф - паршивая копейка, а я капитал в один миг нажил.
Он бережно положил напильник в карман и вышел из кузницы.
Закинув голову назад, он широко шагал по песчаной улице и бормотал сам с собою. Он забыл обо мне и, как видно, совсем не заметил каравана покорно-кротких верблюдов, которые тянули арбы на высоких колёсах.
Вдруг он остановился, поражённый какой-то мыслью, и затеребил реденькие усы.
- Дурак! Ошалел от простого рукоделья. Эх ты, Тарас-пустопляс! - Он швырнул картуз на затылок, и лицо его вдруг стало задорным. - Иди, кудряш, к своему верблюду и слово в слово передай: дядя, мол, Тарас сказал: долг платежом красен. Напильником его, мол, не поразишь, это для верблюда - чудо, а для настоящего мастера и терем с резьбой - не диво.
И он торопливо пошагал обратно, взмахивая руками, и ссутулился ещё больше.
Игнат хохотал, слушая мой рассказ, крутил головой и подвывал:
- Уж он улестит! Уж он доконает! Он, горбатый чорт, сейчас в своей кузнице погром устроит. Досада ему в работе - штурмом, забушует. Редкий мастер, верно. С душой мастер. Какие поковки делал в Астрахани! Не на заказ, не по указке, а для себя, для друзей, чтобы залюбовались… А вот здесь багры, подковы да разные болты куёт. И даже подручного себе не умеет взять. Напилок напилком, а насечкой-то я его сразил… Любовался, говоришь? Страсть любит чистую работу! Тонкость, узор любит. И бесится, как в горячке: а я лучше сделаю! Такого бунтаря сроду не сыскать.
- С приключениями парень, - удивился Степан и некстати засмеялся. - Должон при такой оказии запивать. Тоскливый человек.
В кузнице было навалено много железа: должно быть, без меня кузнецу поручили делать большую работу. Оба - и Игнат и Степан - подозрительно поглядывали на эту свалку ржавых полос, стержней, болванок и не решались приняться за дело.
Игнат спохватился и надвинул картуз на глаза.
- Ну-ка, ребята!.. К мехам, Федяшка! Готовь молот, Степан!
Я до изнеможения раздувал меха, Степан бухал молотом, а Игнат звенел своим ручником. Раскалённое железо брызгало с наковальни красными брызгами, и я, несмотря на усталость, чувствовал себя хорошо - бодро, взволнованно, весело.
XXXI
Это солнечное, очень прозрачное осеннее воскресенье навсегда осталось в моей памяти. Воздух был тёплый, мягкий, а небо синело ласково, глубоко, словно улыбалось задумчиво, и в этой синеве высоко плыли белые нити паутин. Море сияло зеркальной полоской очень далеко, на горизонте, а белый песок с застывшей рябью переливался искрами. Стаи чаек белыми хлопьями летали вдали и над песком, и над морем.
По улице посёлка гуляли и толпились хороводами девчата и молодые женщины в разноцветных платьях и парни в пиджаках и рубашках. И близко и далеко разливались песни, где-то играла гармония. Шайками и врассыпную носились между взрослыми мальчишки.
Гриша повёл нас в гости к Харитону с Анфисой. Он почему-то тихо, с оглядкой, поговорил с Прасковеей, с Наташей и с матерью, а потом с лукавой улыбкой поманил меня пальцем и спросил шопотом:
- Ну, как, Васильич, есть у тебя охота погостить у Харитона?
Я так обрадовался, что обнял его за поясницу.
- Только про это - молчок. Беги на улицу и жди нас.
Одет он был в чёрный длинный пиджак, а под жилеткой синела рубашка с отложным воротником и гарусной верёвочкой с шариками на концах, завязанной махровым узлом. На ногах под узкими брюками навыпуск блестели начищенные ваксой щиблеты. Таким нарядным городским щёголем я его ещё никогда не видел. Поэтому я не мог оторвать от него глаз.
- Ты чего это уставился на меня, Васильич? Аль в диковинку?
- Больно уж ты, дядя Гриша, шиковато нарядный. Как барин.
- А мы с тобой богаче бар-то. У нас руки - неразменная монета.