Я пошёл к открытым воротам, чтобы пробежать на плотовый двор, в бондарню. Гриша не выгонит меня и сам выберет мне место на штабеле новых бочар где-нибудь на высоком ярусе. Но тут же передо мной выросла мутная большая тень и тяжело прошла мимо, похрустывая широкими сапогами по снегу. Я узнал Матвея Егорыча. Шёл он задумчиво, опустив голову в кожаном картузе и заложив руки за спину. Мне очень хотелось спросить у него о Гаврюшке, но я почувствовал, что он сейчас угрюмый и может отшвырнуть меня. Может быть, он и Гаврюшку отшвырнул от себя, а теперь бродит по промыслу, отвергнутый хозяином, чужой всем ватажникам. Вероятно, ему всучили волчий билет, и он ищет себе безлюдное место, чтобы завыть там надрывно и жутко. Что такое "волчий билет"? Почему он так страшен для людей? И я представлял его себе не бумагой, не обычным паспортом с орлом наверху, а вроде ядовитой печати на лбу, какую наваривал в деревне становой на дверях и окнах моленной. Должно быть, это такой же знак проклятия, который был выжжен богом, как тавро, на лице Каина, и он сейчас, изгнанный с земли, бродит на луне с вековечной ношей на плече, - с телом убитого им Авеля. Но Каин - злодей: брата убил, а Матвей Егорыч правдой перед хозяином защищался и себя в обиду не дал. Гаврюшка с гордостью рассказывал об этом, и мне Матвей Егорыч чудился таким же бесстрашным и сильным своей правдой, как наш деревенский Микитушка.
Вместо того чтобы бежать в бондарню, я пошёл вслед за Матвеем Ёгорычем. Он свернул к сеням нашей казармы. Перед дверью он нерешительно остановился, осмотрелся и неуклюже вошёл в сени. Дверь в казарму с визгом отворилась, вспыхнул туманный свет и погас. Я постоял немного, не смея войти сейчас же за Матвеем Егорычем, чтобы он не подумал, что я догоняю его. Сверху вместе с хлопьями снега волнами плыл далёкий шум моря, шорохи соляных мельниц и невнятная песня женщин, красивая и грустная. И вдруг где-то далеко в песках жалобно завыли волки. Мне стало страшно, и я опрометью бросился в казарму.
Матвей Егорыч, трезвый, сидел на скамье с краю стола. Черный картуз, как железный, лежал, опираясь на козырёк, рядом с ним на конце скамьи. Тётя Мотя, очень взволнованная, пожелтевшая, с болью в слёзных глазах, стояла напротив, дрожащими руками поправляла платок и прятала под него поседевшие волосы. Оба они насторожённо взглянули на меня и сейчас же успокоились.
- Иди, Федя, на свои нары, разденься и ляг! - тихо приказала мне тётя Мотя. - И никому ничего не болтай.
А Матвей Егорыч вполголоса говорил, сплетая и расплетая пальцы.
- Он меня, конечно, хочет приковать к себе: ему невыгодно расставаться со мной. Думал волчьим билетом меня устрашить. А я кандалы порвал. А какую я жизнь вёл, Матрёша? Каторжную жизнь. Убежал бы на край света… Пью, и тоску залить не могу…
Тётя Мотя со стоном упрекнула его:
- Не во-время казнишься, Матвей. Молодость свою не воротишь и грехов не замолишь, только себя губишь…
- А я к рыбакам в артель пойду. До упаду ворочать буду… в бурю, в штормы… Раздолье! Молодость-то не в годах, а в силе.
Тётя Мотя всхлипнула и опять простонала. Скорбно всматриваясь в Матвея Егорыча, она вдруг выпрямилась, и я впервые увидел, как лицо её, измятое, истомлённое, равнодушно-покорное, постаревшее раньше времени, ожесточилось от гнева.
- Умел грешить, Матвей, умей и наказанье нести. Ты и сейчас только о себе думаешь. Не спасёшься, Матвей. Кого убил - не воскресишь, и сам не подымешься. Не тоска тебя терзает, а обида да норов. И не сила в тебе бунтует, Матвей, а судьба неудачная. Где она, сила-то твоя, ежели парнишку своего на погибель отдаёшь? Так у тебя и смолоду было: топчешь людей, а они души в тебе не чаяли. Не было и не будет тебе счастья, Матвей. Душа-то у тебя хорошая, да гордыня неуёмная.
Матвей Егорыч слушал её виновато, крепко обхватив голову руками.
- А чего же мне, по-твоему, делать-то сейчас?
- Совесть свою спроси, Матвей! - упавшим голосом ответила тётя Мотя и всхрапнула от слёз. Она через силу подошла к нему и погладила его по волосам. - Душа-то твоя живая, Матвей. Не убьёшь её. Гордыню свою укроти, а душу вином не заливай. Не зальёшь! О народе подумай. Некуда тебе итти. Ты своему делу владыкой будь. Людей поддержи - не давай их в обиду. Страдает народ-то, болеет, умирает без пути. Озлобился народ. Добром это не кончится. Парнишку своего к сердцу прижми, а врагу в жертву не отдавай. Послушай его сердчишко-то - и себя найдёшь.
В эти минуты тётя Мотя казалась мне такой измученной думами и пережитыми испытаниями и в то же время такой мудрой и крепкой своей взыскующей добротой, что Матвей Егорыч рядом с ней представился мне слабым и разбитым человеком. Зачем он пришёл к ней? Почему именно перед ней он раскрывал свою душу? Она, оказывается, всё знает, каждого чует, даже о Гаврюшке знает не хуже меня. Не помня себя, я сорвался с места и крикнул:
- Гаврюшка всё равно отсюда не уедет! А то с дороги убежит. Он с Матвеем Егорычем не расстанется. Он и хозяину всю правду скажет.
Мой крик как будто испугал Матвея Егорыча: он встал, надел картуз и вышел из-за стола. С суровой усмешкой он пытливо оглядел меня и проворчал:
- Так, так… Людёныши тоже бунтуют…
Тётя Мотя набросилась на меня:
- Ты чего же это, непрошенный, в чужие дела суёшься?
- Ничего не чужие, - горячо запротестовал я. - Мы с Гаврюшкой кровью поклялись друг за друга стоять.
Матвей Егорыч с притворным негодованием, но со смехом в глазах пожаловался тёте Моте:
- Я знаю этого людёнка. Правдолюбы с Гаврилой. И всегда под ногами путаются. - И угрожающе шагнул ко мне. - Он, Гаврило-то, ежели хочешь знать, все карты мне смешал. Пробрался к хозяину и брякнул ему: "Не смеешь, говорит, папашу моего прогонять. Он всех лучше!" А хозяин ему: "Как! Даже лучше меня?" - "И лучше тебя", - говорит. Уж не ты ли его подзудил на такую дерзость? Да-с… Особый народ растёт, не то что мы с тобой, Матрёша… - Он вздохнул и покорно, как виноватый, пробормотал: - Пойду… За доброе слово спасибо, Матрёша. Может, дети наши оправдают нас. А сами себя не оправдаем.
Он широкими шагами вышел из казармы. Тётя Мотя захлебнулась слезами и закрылась фартуком.
XXXVII
Здание мастерской было большое, и теперь, когда освободили его от верстаков, клёпок, обручей и бочек, стало очень просторно и воздушно. Народ не только громоздился на горках из бочек, но густой толпой стоял и у задней стены. Впереди красиво составлены были из бочек колонки, а на них - конёчки из дощечек. Вдоль всего сарая шли двумя рядами столбы, которые поддерживали перекрытия.
Мы с матерью забрались на самый верхний ряд недалеко от сооружения с колонками. Ниже нас плечом к плечу сидели на крутой горке рабочие и работницы. Все непоседливо ворошились, шутили, кашляли, смеялись, спорили… Кое-где покрикивали нетерпеливо:
- Григорий! Стенька Разин! Выходи, показывайся!.. Выводи свою шайку повольничков!.. Душа горит, ребятушки!..
Курить строго-настрого запретили, чтобы уберечься от пожара: везде было сухое дерево и валялись стружки. И если где-нибудь вспыхивала цыгарка, с разных сторон орали на нарушителя запрета. Толпа у входа распахнулась посередине, и все с любопытством повернулись к двери. Нежданно явились гости - огромный, бородатый хозяин в дорогой шубе и Бляхин в пухлом пальто с пелериной. За ними почтительно сутулился управляющий и плыла расфуфыренная подрядчица. Матвей Егорыч с Гаврюшкой свернули в сторону и втиснулись в тесный ряд рабочих. Говорили, что Гриша нарочно в этот вечер действо устроил: Прасковея условилась с ним пойти наперекор хозяину и отбить охоту у подрядчицы гнать женщин на пьяную вечеринку.
Гостям поставили бочки между столбами, а хозяин добродушно провозгласил:
- Эх, люблю с этой забубённой безотцовщиной душу наизнанку вывернуть!
Хозяин и Бляхин были под хмелем: лица у обоих припухли, а глаза осовело ловили что-то перед собою и не могли поймать. Бляхин яростно взмахнул рукой и фыркнул, как лошадь. Кое-где несдержанно засмеялись, а какой-то озорной голос объявил:
- Захрапели сыты кони за кобылами в погоне…
Гулко прокатился хохот, но сразу же оборвался. К хозяину подскочил управляющий и что-то доложил ему, озираясь по сторонам. Но хозяин небрежно оттолкнул его толстой рукой и, отдуваясь, прохрипел:
- Чего ты мне дурость толкуешь? На какую надобность? Я её, твою полицию, терпеть не могу! Сроду на моих промыслах полиция не воняла. Поганить мою честь не велю!
Управляющий ещё больше ссутулился и зыбко, на носках возвратился на место. Подрядчица подобострастно улыбалась и, зорко оглядывая густые ряды людей, наклонилась к управляющему, но он со злостью отпрянул от неё.
За колонками тихо, будто очень далеко, молодой голос запел: "Вниз по матушке по Волге…" Запев мягко слился с хором: "По широкому раздолью…" Голоса были хорошие, стройные: должно быть, певцы давно уже спелись и знали, как действует на людей далёкая, разливная и удалая песня. Она приближалась, становилась всё громче и громче и, когда уже могуче и раздольно гремела где-то рядом, из-за колонок вышла артель невиданных, сказочных людей. Все они одеты были в золотые и серебряные панцыри и подпоясаны тоже золотыми поясами. Я сразу заметил, что эти богатырские латы сделаны из клёпок, а пояса из обручей. На плечи накинуты были длинные и широкие плащи, пунцовые и синие. Шапки тоже были необыкновенные: верхушки у них спускались на плечи длинными красными лоскутами с кисточкой. Сапоги тоже были красные, с серебряными крапинками и пересыпались искрами.
Это было чудо, какого я ещё никогда не видал. Мать так и застыла с широко открытыми глазами, поражённая зрелищем.
Витязи положили руки на плечи друг другу и быстро образовали круг. Песню они оборвали, и на середину круга вышел молодой богатырь в красном плаще и серебряных латах. Он распевно и складно пригласил товарищей поплясать на радостях: атаман Степан Тимофеевич поведёт их на молодецкие дела - на стругах по матушке-Волге погулять, супостатов-воевод прогонять, вольную волю кабальным людям добывать… Все разом крикнули: "Сарынь на кичку!" и запели плясовую песню. Вышел ещё один парень в синем плаще, и оба лихо пустились плясать. Они подхватили свои плащи, замахали ими, завертелись волчками, высоко подпрыгивали, дробно и ладно били ладонями по голенищам, разудало взвизгивали и угрожающе кричали: "Сарынь на кичку!.." Вся масса людей впивалась глазами в плясунов, невольно повторяла их движения, топала ногами, и этот гул ещё больше горячил плясунов: они начали выделывать ногами, руками и плащами такие замысловатые фигуры, что опилки из-под сапог брызгами летели в разные стороны, а жёлтая пыль задымилась над их головами. Бляхин вскочил, скинул пальто и начал пьяно перебирать ногами. Он бросил в сторону шляпу и рявкнул:
- Девки! Бабята! Выходи плясать с купцом Бляхиным! Озолочу!
Его схватил за руку хозяин и усадил на место.
- А я тебя поколочу. Не мешай!
Из-за колонок вышел кудрявый красавец в красном плаще с серебряными искрами, властный, величавый. Он опирался на длинную золотую саблю. За ним шёл такой же нарядный и сверкающий товарищ. Это были Гриша и Харитон. Гриша уверянно и строго вошёл в круг и грозно крикнул: "Сарынь на кичку!" И все подхватили его крик и замахали шапками. Плясуны исчезли. Гриша начал творить торжественно, словами песни, что славные казаки рвутся на славные подвиги, что весь крестьянский люд на Волге ждёт их и будет встречать хлебом-солью, что все холопы и кабальные стеной пойдут вместе со Степаном Тимофеичем и добудут себе волю. Храбрая вольница поплывёт на своих расписных ладьях вплоть до Астрахани проводить суд и расправу над лиходеями. А из Астрахани на своих ладьях поволыница Разина поплывёт в море Хвалынское, в царство персицкое, казну золотую и дань добывать для народа русского. А когда казаки возвратятся с данью и казной - поднимут весь люд и пройдут по земле русской всех ворогов и супостатов без всякой пощады гнать. И опять призывно крикнул он, высоко вскинув саблю: "Сарынь на кичку!" Тут прибежал молодой парень в холщовой рубахе и лаптях, бросился в ноги атаману и так же песенно стал жаловаться, что у него боярин отнял невесту. Он убил боярина и ищет защиты у Степана Тимофеича. "Прими меня, атаман, в свой казачий стан! Буду верным твоим слугой и разбойничком". А Степан Тимофеич гневно ответил ему, что у него в стане нет разбойников, что он разбойников избивает, как душегубов. Он - атаман вольных казаков, бьётся с лиходеями за правду, за волю народную. Он берёт в свою ватагу парня, но парень должен присягнуть перед кругом в верности. Не в ноги кланяться должен вольный человек, а быть храбрым казаком. Он поднял за шиворот парня и приказал ему бороться с одним из казаков. Парень несмело и неуклюже схватился с молодым витязем и после напряжённой борьбы повалил его. Степан Тимофеич хлопнул его по плечу и похвалил за доблесть. Он взял за руку своего есаула - Харитона, приказал ему сейчас же вооружить парня и с отрядом казаков разгромить поместье боярина. Есаул ушёл с парнем и несколькими витязями, а вместо них вошли другие витязи, которые приволокли толстенного человека с длинной бородой из кудели, в поповской жёлтой хламиде. Позади шла кучка мужиков в кандалах. Степан Тимофеич взмахнул плащом, как парусом, схватил за бороду человека в балахоне и громовым голосом певуче стал обличать его, что он - грабитель, кровопивец, что он последний кусок хлеба, последнюю рубаху отнимает у бедных людей, что поборы и дани с них берёт под кнутом и пыткой - сколько людей смертью лютой сгибли - и тьму-тьмущую в железо заковал и продал их, как скотину.:.
- Заковать его в железы ржавые! - приказал Степан Тимофеич, указывая на бородача мечом. - Снять железы с бессчастных невольников, отпустить их на волю али в стан наш принять, будь на то их хотенье да охота добрая. А его, волка лютого, по рукам, по ногам заковать и сбросить с утёса высокого…
Толстенный лиходей пал на колени перед атаманом и завыл о пощаде, но Степан Тимофеич властно и грозно махнул рукой, и толстяка начали тузить по брюху и по бокам. С колодников сняли цепи, запутали ими купца-грабителя и потащили в помещение за колонками. Казаки сняли шапки и приветственно замахали Степану Тимофеичу.
Вдруг вся мастерская загрохотала, заорала, замахали сотни рук, началась суматоха, и мне показалось, что везде обрушились бочки, и люди в ужасе хватались друг за друга. Но ниже нас тоже вскочили люди, затопали ногами и закричали: "Сарынь на кичку! Григорий!.. Гриша! Так его, подлеца!.. Дави!.."
Но казаки и раскованные невольники окружили атамана, запели какую-то весёлую песню и понесли его на руках.
Мать, сама не своя, вытянулась вперёд и большими глазами ловила каждое движение атамана и его молодцов. И когда его подняли на руки, она порывисто встала, словно хотела броситься туда и догнать сверкающую золотом ватагу.
У меня болела голова, истомой горело тело, в ушах взвизгивало и обжигало виски. Но невиданное зрелище было так ослепительно и празднично, что я, как заколдованный, был во власти этих витязей, которые говорили песенными словами и ходили плавно и величаво в плащах, похожих на крылья. Это была какая-то сказочная жизнь, песня наяву. Это были не Гриша, не Харитон, не бондаря, а особые, желанные люди, созданные мечтой о счастье - такие, как Руслан и Гуак. Должно быть, то же самое переживали и все резалки и рабочие: они замерли, и издали было видно, как самозабвенно устремлялись они к этим песенным людям, которые купались в золоте и серебре, в красных, синих и зелёных всплесках плащей. А хозяин сидел грузно и пьяно. Бляхин всхрапывал, уронив голову на грудь.
Но вот атаман и есаул вылетели на своих крыльях опять на площадку вместе с группой казаков. Есаул-Харитон начал словами песни говорить атаману, что астраханская крепость взята штурмом. Народ радуется, а воины присоединились к Степану Тимофеичу. Воевода и его шайка захвачены в плен. Теперь в Астрахани хозяин Степан Разин, Тимофеич-свет. Взята и казна, и богатые сокровища. За колонками закричала толпа. Вбежали несколько человек и поклонились атаману и есаулу, и все вместе стали величать Степана Тимофеича. Они называли его батюшкой, кормильцем, благодетелем и благодарили за освобождение людишек от кровососов, грабителей, от голода и нужды, от плетей и палок. Теперь они - вольные люди и хотят быть его казаками. Среди них были и карсаки в балахонах и бараньих колпаках. Атаман говорил с ними ласково, складно, таким хорошим голосом, что у меня сладко задрожало в груди. Он распорядился привести к себе воеводу с пленниками. Есаул крикнул и властно поднял, а потом вскинул свой плащ на плечо. Казаки привели воеводу в таких же латах, но без плаща и без шапки. Его ввели под руки: должно быть, он был ранен. Он не поклонился атаману, но народ разгневался и надавал ему тумаков, приговаривая, чтобы он оказал Степану Тимофеичу почтение. Воевода зачванился, стал ругать атамана вором, а казаков - разбойниками и потребовал, чтобы Разин принёс повинную голову. Атаман захохотал, а казаки и народ астраханский забунтовали. Есаул заговорил стихами, гневно взмахнул плащом, притопнул ногой, назвал воеводу злодеем и палачом. Он шагнул к воеводе и сказал ему, что он - только пленник, а все его люди вместе с персицкими обдиралами, с немецкими и аглицкими капитанами перебиты. Воевода испугался и застонал, завыл и беспомощно повис на руках казаков. Атаман встал и добродушно спросил народ астраханский, каким судом судить этого супостата. А народ и казаки закричали и замахали руками: "Смерти предать супостата и ворога!" Атаман поднял саблю и со смехом начал трунить над пленником: он, воевода, не лебедь белый, а волк. И ежели он думает, что имеет высокую власть, - поднять его на колокольню и сбросить оттуда, пускай полетает в своё удовольствие. Воеводу с криком радости уволокли. А атаман статно и величаво прошёлся по площадке, обнял левой рукой есаула, а правой опёрся на саблю и долго говорил о том, что Русь поднимается против своих угнетателей, что народ хочет жить вольно, трудиться на себя, а не на бояр и помещиков, что богачам-душегубам не будет места на крестьянской земле. Один закон будет для всех - правда и вольность. А так как Астраханью да морем Хвалынским персицкий царь да ханы хотят владеть, надо итти походом на ладьях с пушками спроть флота персицкого, разбить его, потопить и так погромить разбойников, чтоб впредь неповадно было обиды русским людям наносить и уводить их в полон, на рабство. Степан Тимофеич приказал есаулу в Астрахани власть держать. Сам он побежит с казаками к Дербенту и Баке - на ратные подвиги. Он говорил так страстно, красиво, воодушевлённо, что вся масса людей потрясённо слушала его, захваченная его грозной силой и верой в победу. В руках у Харитона сверкнула гармония, и он заиграл что-то разливное, радостное, прибойное, рассыпая шквалами ликующие трели ладов и колокольчиков. Атаман браво пошёл к колонкам, а за ним, в такт музыке, в ногу пошагали и казаки с песней под гармонию.
Люди всюду вскочили со своих мест и закричали, забушевали вслед им, как буря.
- Гриша!.. - выкрикивали всюду и мужчины, и женщины и махали руками. - Гриша! Харитоша!.. Парнишки родные!..
Даже хозяин поднялся с места и рявкнул:
- Гришка! Мошенник! Хоть ты и купечество шельмуешь, а нет тебе цены, подлецу… Душу вывернул! Сам бы с тобой пошёл на персюков. Они до сих пор у нас на бирже ворочают…
Но голос его тонул в криках и грохоте ног. Купец Бляхин сидел попрежнему расслабленно и озирался с тупым удивлением.