- Ты, молодка, со мной останешься, - распорядился Бляхин, прилипая к ней пьяными глазами. - В залог возьму до тех пор, пока эти хари не приведут сюда Анфису.
Он так больно впился в руку матери, что она закричала, стараясь отодрать его пальцы и в отчаянии безумными глазами умоляя товарищей.
Хозяин трясся всем телом от хохота.
- Кузьма!.. Бешеный!.. Что отчубучил!
Гриша мгновенно и как-то незаметно сдавил руку Бляхина и с угрозой сказал вполголоса:
- Вот это, господин купец, никак не годится.
Бляхин крякнул от боли и взглянул на свои пальцы: они окоченели, как мёртвые.
Наташа и Прасковея подхватили мать и вывели её в прихожую.
Прасковея вскинула голову и через плечо с негодованием бросила:
- Волки от голода бесятся, а богатые от наших обид и слёз дуреют.
Наташа с ненавистью подхватила:
- Не на меня напали…
Гриша, уходя, с учтивой улыбочкой, взволнованно проговорил:
- Именитые люди, а позволяют себе такие дикости…
- Мерзавец! - прорычал Бляхин, встряхивая руку. - Он мне, Прокофий, жилы порвал: кисть омертвела.
Хозяин трясся от хохота.
Приказчик уже знал, что произошло у хозяина, и держался на другом конце плота. Но когда подрядчица с хищной усмешкой нацеливалась на мать, он быстро шёл ей навстречу и хладнокровно предупреждал её:
- Рыба не клюёт…
- Зато я тебя заклюю, снулый чорт.
- Пока ещё клюква твоя не поспела, госпожа подрядчица. А поспеет - сорвём.
В этот день хозяин с Бляхиным катались по поселью на тройке рысаков с бубенчиками. Пьяные, они орали песни, пили прямо из бутылок и бросали их в окна домишек и в кур на улицах, а на базарной площади кидали в толкучку мелкое серебро и медь и помирали с хохоту, когда толпа бросалась собирать монетки и в драке опрокидывала лотки и ларьки. Ночью пробрались они и в Нахаловку, в те узенькие проулочки, где жили Харитон с Анфисой, но на них напала какая-то шайка. Фаэтон опрокинули, порубили колёса, обрезали постромки, а их так поколотили, что они едва очухались.
Рассказывали, что на других промыслах люди забеспокоились. У всех было общее недовольство: замаяли штрафы, харчи были голодные - обычная ржавая вобла, которая годами лежала в сараях, как отбросы, сырой, кислый хлеб, похожий на колоб, червивая крупа… Все были в постоянном долгу в хозяйской лавочке, где ватажники покупали в кредит приварок по безбожным ценам. Редко кто из рабочих получал на руки жалкие гроши. Люди голодали, тощали; валились с ног, и в каждой казарме лежали больные, которые лишались заработка. Заразные - тифозные, дизентерийные - оставались без ухода и заражали других. Каждый день хоронили в поселье по нескольку покойников. Много было сирот-подростков и малышей: они бродили по улицам, нищенствовали, копались в рыбных свалках или на базаре и питались отбросами. А где они ютились - никто этим не интересовался.
И вот в эти дни, когда купцы разъезжали по поселью на тройке и кутили, полиция куда-то спряталась. Она боялась мешать именитым толстосумам, перед которыми пасовали и астраханские власти. Но на промыслах рабочие и работницы начали волноваться, забеспокоилось и население. Кто-то незаметно и ловко разбрасывал "подмётные листки" и в мастерских, и на плотах, и в казармах. Листки читали с оглядкой, по уголкам. Неграмотные отдавали их грамотеям, а те собирали около себя кучки людей и читали им вполголоса. Боязливые уходили подальше от греха, некоторые ворчали, а кое-кто грозился пожаловаться начальству. В соседской мужской казарме избили двух пожилых солильщиков за такие угрозы.
Разгул купцов продолжался несколько дней. Кое-кто из старых рабочих и работниц гордились хозяином и его гостем:
- Размахнулось купечество… знай наших! Эх, и любит русский купец себя показать! Лютый на всякие щедроты. Бывало, так же вот нагрянут на свои промысла, развернутся - море по колено! Рекой вино льётся. Народ велят сгонять, угощенье выставляют. Величают их, а им лестно. В лавках весь красный товар скупят и велят расстилать по улицам. И на тройках по сукнам да по ситцам, как птицы, несутся.
Но над этими стариками смеялись и бондаря, и резалки:
- Эка, хвалитесь чем! Ведь они не по сукнам скачут, а по нашим спинам. Вино-то у них кровкой пахнет.
И злобно ругались:
- Взять бы их, кровососов, да на вешелах, как воблу, перевешать. Мы спины на них гнём, дохнем с голоду да с надсады, а они с жиру бесятся.
Когда купцы лихо проносились на тройке по улицам, жители прятались в дома. Стёкол не вставляли - боялись, что гуляки опять их выбьют. Дыры в окнах затыкали подушками и мешками. Как только купцы с рёвом и звоном бубенчиков врывались на базарную площадь, лавки торопливо закрывались, а лотошники разбегались в разные стороны. Только в трактире попрежнему играла "машина" и разноголосо кричали и пели пьяные голоса. Трактирщику отвалили большие деньги за разгром. Он очень был доволен этим разгромом, потому что содрал с купцов втридорога и ждал, что они опять ввалятся к нему и опять разбушуются.
И вдруг на промысле настала тишина. Тройку уже не подавали к крыльцу, а по ночам окна уже не горели ярким светом, и не было слышно ни песен, ни пляски, и не орали пьяные голоса. Через день хозяин, угрюмо-трезвый, прошёл вместе с управляющим по всем участкам работ и строго проверил каждый закоулок. Все видели, что рыбное дело он знает очень хорошо и замечает даже мелкие непорядки. На плоту он прошёл по рядам резалок и остановился перед скамьёй Прасковеи с Оксаной, всматриваясь в их работу.
- Хорошо работают - споро. И смутьянить мастерицы. Сразу видно: сидят, как наездницы. Эта рябая со мной разговаривала, как ровня, - с запросом.
Прасковея переглянулась с Оксаной и ответила недобрым голосом:
- Я не торговка, хозяин. А хотим мы, чтобы вместе с волосами не отрывали головы.
Хозяин остро вглядывался в неё и усмехался.
- Ну, ежели тебе не по нраву здесь, можешь итти на все четыре стороны.
- Нет, хозяин, отсюда не уйду: у меня на этой каторге сгорел ребёнок, и мук я много приняла. Лучше меня никто не знает, чего людям надо.
- Дерзко говоришь, ненавистно. Ты, как видно, не только своих резалок мутишь, а шуруешь и на других промыслах?
Прасковея не струсила и смело отрезала:
- Мутить мне нужды нет, хозяин: мутит всех каторга, голод, болезни и живодёрство. Одна подрядчица чего стоит! Недаром она человечиной торговала.
Подлетела Василиса и с бешеной дрожью в лице пронзительно закричала:
- Вы вот сами видите, Прокофий Иваныч, какая она подлая!
Но хозяин грубо отодвинул её тяжёлой рукой и пробурчал:
- Отойди! Про тебя верно сказала насчёт человечины. Не в бровь, а в глаз.
Он ещё раз прошёлся по плоту и остановился перед скамьёй Улиты и кузнечихи. Улита встала со скамьи и низко ему поклонилась, встала с поклоном и кузнечиха. Хозяину это понравилось, но он небрежно кивнул им головой и сердито ткнул пальцем в руки кузнечихи:
- Болячки, гной… И это всё в рыбу. Снять! Вылечит свои лапы, может опять сесть на скамью.
Кузнечиха заплакала. Но хозяин отвернулся и зашагал дальше. Управляющий почтительно шёл за ним. Подрядчица семенила за управляющим. Хозяин на ходу показал пальцем на руки ещё одной резалки:
- Снять!
И так он обошёл все скамьи и тыкал пальцем то в одну, то в другую резалку:
- Снять!
Управляющий повторял вслед за ним:
- Встань и иди в казарму!
Поднялись со скамей тринадцать женщин и одна за другой уныло ушли с плота.
Управляющий попробовал предупредить хозяина, что путина ещё не закончилась, и люди нужны дозарезу. Но хозяин повернулся к нему спиной и рявкнул:
- Подрядчица!
Василиса испуганно подбежала к нему.
- Я тебе, подрядчица, весь жир собью. Почему у тебя бабы работают гнилыми руками? Пакостишь товар. Про ватаги Пустобаева дурная слава пойдёт. Лечи свою бабью команду! Строго следи! А ты, управляющий, слепой верблюд. Должно быть, и на плоту не бываешь? Вон та рябая под орех нас разделывает.
Подрядчица застрекотала обидчиво:
- Я, Прокофий Иваныч, не подряжалась лечить резалок: это дело хозяйское. Больницы здесь нет: она в Ракуше. А доктор здесь визитами живёт. Вот вы сняли работниц, а они поурочно работают. Они будут бунтовать, что их заработка лишили. А жрать-то им надо?
- Раз навербовала - корми. Значит, сама довела их до этого. Гляди у меня: сколько ты уморила людей-то? Это у Пустобаева на промысле люди дохнут! Управляющий, чтобы этого не было!
Управляющий беспомощно пожал плечами и виновато запротестовал:
- Что же я могу сделать, Прокофий Иваныч? Порядки одинаковы на всех промыслах.
Хозяин вскинул на него похмельные глаза и буркнул:
- Дурак! Матвей на твоём месте такой глупости не сказал бы.
Он зашагал дальше и остановился около Гали. Пальцы у неё были ещё перевязаны.
- Снять!
Но Галя обозлённо огрызнулась:
- Не встану и не уйду!
Хозяин не ожидал такого отпора и, посапывая, молча вгляделся в Галю. А она, бледная, продолжала ожесточённо работать.
Управляющий строго приказал:
- Раз господин хозяин требует - надо подчиниться. С больными руками нельзя работать.
Галя враждебно упорствовала:
- Сдыхать от голода я не хочу. Меня и так две недели кормили товарки. Пускай подрядчица или контора перчатки защитные выдаёт. У нас у всех резалок больные руки. Не пойду.
Подрядчица подскочила к ней:
- Работай, работай… Заплатишь убыток хозяину, да не одна ты заплатишь: ваша рыба всё равно в брак пойдёт. А за упрямство особо оштрафуем.
Хозяин опять отшвырнул её своей огромной рукой.
- Отойди! Не твоё дело. Лапы отрублю. Грабь да с умом! Не охально!
И усмехаясь в бороду, с любопытством уткнулся глазами в Галю.
- С норовом девка, с отшибом. И лихая работница - вижу. Лучше нашей бабы во всём свете нет работницы. А озлится - ничего не страшится. Таких, как эта крапива, здесь - не одна. А рябая позаковыристее будет. Недаром они у тебя, подрядчица, бунтуют. Может быть, и ещё какая-нибудь не прочь поерепениться? Ну-ка? Давайте драться. Подраться с драчунами люблю. Начинайте с подрядчицы, а кому охота - с меня.
Пустобаев задорно оглядел резалок. Но никто из них не оторвал лица от работы: все замкнуто молчали. Подрядчица злорадно ухмылялась, а у управляющего, должно быть, мутило от рыбьего запаха и от неприятного вида разделанных рыб и слизистых внутренностей в ушатах и на скамьях: он пожелтел и болезненно морщился.
- Ну, так что же? - поддразнивал хозяин резалок. - Вот так бунтарки! Только на щенка лаете…
Оксана вскочила со скамьи и ударила ножом о багорчик. С искажённым от ненависти лицом она крикнула:
- Вот эта собака съела у меня сестрёнку. Заманила её в свой публичный дом и растерзала её молодость. Удавилась сестра-то - не перенесла. И я не знаю, где могила её. Что же, хозяин, прощать ей прикажете? Благодарить за её злодейство?
Подрядчица беззлобно засмеялась.
- А зачем ты завербовалась ко мне, ежели я такая злодейка?
- Нарочито завербовалась - жить без тебя не можно. Так же как и Прасковея, у которой ты ребёнка съела. Таких, как мы, много, - все, у которых руки до кости обглодала…
Хозяин волчьими глазами впился в Оксану, потом медленно перевёл их на подрядчицу и на управляющего и равнодушно промычал:
- Да-с… тут не только рыбой пахнет. Бешеных собак щелчком не отгонишь. А с таким управляющим промысел в свалку обратится.
И он тяжело понёс своё тучное тело к выходу.
Анфиса с Харитоном пропали бесследно. Говорили, что Бляхин поставил на ноги полицию и всех сыщиков, чтобы найти Анфису: розыски шли и день, и ночь не только по поселью, но и по округе - по ерикам и по становищам карсаков. Бляхин, трезвый и угрюмый, в бобровой шубе, прогуливался по веранде и тосковал. К нему торопливо подбегали какие-то люди в кургузых пальтишках и докладывали ему что-то, а он лениво отмахивался от них. Потом он будто бы ездил в полицию и возвратился, как больной.
Шкуна маячила далеко в море и дремала от скуки.
С севера подул холодный ветерок, и море стало медленно отползать от берега. В песках и на берегу лежал мокрый снег, а море казалось чёрным. Хозяин пропадал в конторе и был не в духе. Толковали, что он призвал к себе управляющих других промыслов и расспрашивал их, как держат себя ватажники, чем они недовольны и что думают управляющие делать, чтобы усмирить бунтарей. Велел он явиться к себе и Матвею Егорычу и во время разговора добродушно шутил с ним. Он будто бы извинялся перед ним за свою горячность и не велел думать об уходе. Но Матвей Егорыч сказал ему, что с управляющим и подрядчицей ему работать зазорно: управляющему надо не на промысле быть, а конторщиком в городе. Рыбного дела он не знает, рыбы боится, но любит командовать, и между ними постоянная вражда. Подрядчица жадная, хищная баба. Её надо посадить в тюрьму, а не поручать ей вербовать женщин. Работницы и рабочие так озлоблены, что каждый день можно ожидать бунта. А скандалы уже были, и если бы он, Матвей Егорыч, не вмешался, путина была бы сорвана. Но управляющий с подрядчицей его же обвинили в потворстве резалкам. На штрафах далеко не уедешь: штрафы - это хабара подрядчицы, и она постоянно ищет повод для этого шкуродёрства, но для промысла это - позор и убыток. Подрядчица штрафы и вычеты сдирает самоуправно. Он, Матвей Егорыч, хорошо знает, как тяжело живётся ватажникам: он сам ещё смолоду испытал это на себе и считает, что к рабочим надо относиться по-человечески: отменить всякие штрафы, улучшить харчи, прислать врачей и больницу построить. Времена меняются: рыбное дело развивается, промысел вырос, прибыль увеличилась в несколько раз, а распорядки прежние. Сейчас и рабочие, и работницы другие, чем прежде: они уже научились за себя стоять, видеть несправедливости. Теперь меньше стало покорных и безгласных одров. Среди людей есть уже грамотные, которые умеют беспокойно думать. А подрядчица, к слову сказать, сама учит их уму-разуму, да и контора ей помогает. Так что ему, Матвею Егорычу, при таких порядках оставаться здесь совесть не позволяет.
Хозяин пыхтел, сдерживая гнев, но старался говорить хладнокровно: порядки, мол, везде - и по Волге, и по Каспию - одинаковы, и менять их не приходится: это не в интересах промышленников.
- А с такой дурной совестью тебе пристани нигде не найти, - набросился он на Матвея Егорыча. - Я и без тебя знаю, кто чем дышит и кто кого душит. И правда мне твоя ни к чему: милосердие и человеколюбие при моём деле не к лицу мне, как румяна быку. Совесть твоя для меня - не барыш. Свет держится не человеколюбием и не совестью, а дракой. И со своей совестью ты мне не слуга, а ненавистник. Вот. И парнишка твой такой же: явился ко мне, как судья - комар-правдолюбец. Но ты - именитый рыбознатец и в моём деле великий мастер. Гнать тебя - делу вредить, дозарезу нужен. А насчёт души и совести - этим товаром и попы не торгуют. Вот и выходит: ничего, кроме ошейника, у тебя нет.
Хозяин уже отмяк, и мясистое его лицо добродушно улыбалось.
- Отпускать тебя, Матвей, не хочу, а сделаю управляющим и совесть твою служить мне заставлю. Этот дохлый мозгляк на промысле, как крыса в курятнике.
Матвей Егорыч встал, поблагодарил хозяина за честь и отказался от почтенной роли управляющего. Он согласился сохранить за собой место плотового до весенней путины. Но хозяин опять взбесился, лицо его набухло от прилива крови.
- Своевольничаешь, Матвей! Захотел бродягой быть, галахом? Ну, и будешь бродягой. Иди с глаз долой!
Дня через два жена Матвея Егорыча уехала в Гурьев, а Матвей Егорыч с Гаврюшкой ушёл куда-то пешком, и с тех пор о нём не было ни слуху, ни духу.
В день отъезда хозяина случилось ещё одно происшествие, которое взволновало всю ватагу. Среди бела дня прошла мимо плота к хозяйским покоям Анфиса, прилично одетая, в пальтеце, в серой шали. Она приветливо помахала рукой резалкам. Прасковея и мать даже вскочили со скамьи от неожиданности.
- Чего это она? - вскрикнула Оксана. - Неужели к купцу воротилась?
Но Прасковея, провожая глазами Анфису, соображала:
- Нет… чего-то не так… по походке видно. Ежели что случится, на помощь ей побежим, девки… в обиду не давать. Ах, смелая какая!
Бляхин в это время прохаживался по веранде. Он запахнулся в шубу и шагал расслабленно вперёд и назад, тупо вглядываясь в пол. Он не сразу заметил Анфису, а когда увидел её перед верандой, отшатнулся к стене и ударился о неё плечом.
- Анфиса! Ты? Дорогая! Пришла! Спасибо, спасибо!
И он, распахнув шубу, бросился к ней по лесенке. Анфиса вскинула руку, будто защищаясь, и строго предупредила его:
- Кузьма Назарыч, не подходите ко мне! Я одна пришла: верю, что вы меня не обидите. Ежели бы я вас боялась, я не явилась бы сюда.
Бляхин как будто не слышал, что она крикнула ему: путаясь в полах шубы и спотыкаясь, он торопился к Анфисе, протягивая к ней руки, смеялся и стонал. Но она пятилась от него, отмахиваясь рукой, и вдруг гневно крикнула:
- Опомнитесь, Кузьма Назарыч! Стойте! Иначе я не буду с вами разговаривать и уйду.
Он остановился и бессильно опустил руки.
- Анфиса! Что ты со мной делаешь!.. Ты должна возвратиться. Ты - моя законная жена.
- Я признаю один закон, Кузьма Назарыч, - любовь. Меня насильно за вас отдали: продали и на аркане к вам привели. Вы же не спрашивали у меня согласия.
- Но, Анфиса… церковь освятила и узаконила наш брак.
- Поп за деньги любой брак освятит. А насильно мил не будешь. Ежели вы порядочный человек, ежели не злодей - больше меня не преследуйте. Оставьте меня в покое. Всё равно вам меня не взять. Я пришла просить вас, Кузьма Назарыч: не тревожьте меня, забудьте навсегда. Я люблю другого, а вас видеть не могу. Вы мне - враг, потому что за человека меня не считаете, насильничаете и посылаете охотиться за мной и своих сыщиков, и полицию. Силой вы меня, живую, не возьмёте. Уезжайте, не мучайте меня… да и себя насмех не выставляйте. Вот вам мои последние слова. Прощайте!
И она круто повернулась и пошла обратно. Бляхин бросился за нею и бешено завыл:
- Анфиса! Не отпущу тебя! Ты принадлежишь мне… только мне! Ты не уйдёшь! Я задушу тебя - хоть мёртвая, а будешь моя. Кто сильней меня, чтобы бороться со мной?
Анфиса быстро обернулась к нему и, вскинув голову, безбоязненно отрезала:
- Я сильней вас, Кузьма Назарыч! Вы - богач, а я богаче вас… правдой своей, душой, характером.
Она даже шагнула к нему и повелительно приказала:
- Не подходите ко мне, Кузьма Назарыч! Всё кончено. И пальцем меня не трогайте, берегитесь! Здесь у меня защитников много.
И она пошла уверенно и спокойно. Не отрывая от неё глаз, Бляхин глухо, безнадёжно, как больной, проговорил:
- Возьми денег, Анфиса. С голоду пропадёшь в этой трущобе.
Она через плечо ответила:
- Я работаю, Кузьма Назарыч. Трудовая копейка дороже милостыни. А полиции скажите, чтоб она меня не тревожила. И будьте благородны, пришлите мне паспорт. Ежели вы любите меня, вы не допустите, чтобы за мной охотилась всякая дрянь… не допустите, чтобы по этапу меня с ворами да бродягами отправили.
Он что-то промычал и горестно повернул к веранде.