- Ах, ты вот о чем, - пробормотал он наконец. - Какая же ты глупая, Марго! Поверь, что как раз это никак не может случиться. Все - но только не это.
"Тем лучше", - подумала Марго, и ей стало вдруг чрезвычайно весело. Посылая письмо, она рассчитывала на гораздо более банальный результат: муж не показывает, жена злится, топает ногой, бьется в истерике. Первая брешь сомнения была бы пробита, и это облегчило бы Альбинусу дальнейший путь. Теперь же случай помог, все разрешилось одним махом. Она выпустила книгу, тут же соскользнувшую на пол, и посмотрела с улыбкой на его опущенное дрожащее лицо. "Самое время вступать в игру", - подумала она.
Марго вытянулась, почувствовав в своем стройном теле вполне приятное предвкушение, и сказала, глядя в потолок:
- Пойди сюда.
Он подошел; сокрушенно мотая головой, сел на край кушетки.
- Поцелуй же меня, - произнесла она, жмурясь. - Я тебя утешу.
9
Западный Берлин, майское утро. Люди в белых кепи метут улицы. Кто они - владельцы старых кожаных ботинок, брошенных в сточную канаву? В плюще егозят воробьи. Автомобиль, развозящий молоко, шелестит толстыми шинами, словно по шелку; в слуховом окошке на скате зеленой черепичной крыши отблеск солнца. Воздух еще не привык к звонкам и гудкам далекого транспорта и ласково принимает и носит эти звуки как нечто ломкое, дорогое. В палисадниках цветет персидская сирень; белые бабочки, несмотря на утренний холодок, летают там и сям, будто в деревенском саду. Все это окружило Альбинуса, когда он вышел из дома, где провел ночь.
Он чувствовал мертвую зыбь во всем теле: хотелось есть, он не побрился и не помылся, неуютное прикосновение вчерашней рубашки к коже раздражало. Не диво, что был он так опустошен: эта ночь явилась той, о которой он только и думал с маниакальной силою всю жизнь. Уже по одному тому, как она сводила лопатки и мурлыкала, когда он только еще щекотал губами ее опушенную спину, он понял, что получил именно то, к чему стремился. А ведь стремился он отнюдь не к холодной поволоке невинности. Как и в самых его распущенных снах, все оказалось дозволенным; пуританская любовь, дотошная сдержанность были столь же вероятны в пределах этого новоприобретенного мира свободы, как белые медведи в Гонолулу.
Нагота Марго была столь естественна, словно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов. В постели у нее появлялись какие-то очаровательные акробатические наклонности. А потом она подпрыгивала и начинала носиться по комнате, виляя отроческими бедрами и грызя сухую, оставшуюся с утра булочку.
Заснула она как-то вдруг - будто замолкла на полуслове - уже тогда, когда в комнате умирающее, точно в камере смертника, электричество стало оранжевым, а окно призрачно-синим. Альбинус направился в ванную комнату, но, добыв из крана только несколько капель ржавой воды, вздохнул, двумя пальцами вынул из ванны мочалку, осторожности ради бросил ее, изучил липкое розовое мыло и подумал, что прежде всего следует научить Марго чистоте. Стуча зубами, он оделся, прикрыл сладко спавшую Марго периной, поцеловал ее теплые растрепанные волосы и, положив на столике карандашом написанную записку, тихо вышел.
И теперь, шагая в слабых еще, ранних лучах солнца, он понимал, что начинается расплата. Когда он вновь увидел дом, где прожил с Элизабет так долго, когда тронулся и пополз вверх лифт, в котором восемь лет назад поднялись кормилица с ребенком на руках и очень бледная, очень счастливая Элизабет, когда он остановился перед дверью, на которой степенно золотилась его авторитетная в мире науки фамилия, Альбинус почти готов был отказаться от повторения этой ночи, - только бы случилось чудо. Он был уверен, что, если все-таки Элизабет письмо не прочла, ночное свое отсутствие он объяснит как-нибудь - скажет, например, что в шутку попробовал покурить опиум на квартире у одного художника-японца, приходившего к ним когда-то обедать… Что же, вполне достоверное объяснение.
Однако следовало отпереть вот эту дверь, и войти, и увидеть… Что увидеть? Может быть, лучше не войти вовсе - оставить все так, как есть, уехать, зарыться?
Вдруг он вспомнил, как на войне он через силу заставлял себя не слишком низко пригибаться, покидая укрытие.
В прихожей он замер, прислушиваясь. Тишина. Обычно в этот утренний час квартира бывала уже полна звуков - шумела где-то вода, бонна громко говорила с Ирмой, в столовой звякала посудой горничная… Тишина. В углу стоял женин зонтик. Он попытался найти в этом хоть какое-то утешение. Внезапно появилась Фрида - почему-то без передничка - и, сверля его взглядом, сказала с отчаянием:
- Госпожа с маленькой барышней еще вчера вечером уехали.
- Куда? - спросил Альбинус, не глядя на нее.
Фрида все объяснила, говоря скоро и необычно крикливо, а потом разрыдалась и, рыдая, взяла из его рук шляпу и трость.
- Вы будете пить кофе? - спросила она сквозь слезы.
В спальне был многозначительный беспорядок. Халаты жены лежали на постели. Один из ящиков комода был выдвинут. Со стола исчез маленький портретик покойного тестя. Завернулся угол ковра.
Альбинус поправил ковер и тихо пошел в кабинет. Там, на письменном столе, лежало несколько распечатанных писем. А вот и оно, то самое - какой детский почерк! И орфография кошмарная, просто кошмарная. Драйеры приглашают зайти. Очень мило. Письмецо от Рекса. Счет от дантиста. Очаровательно.
Часа через два явился Поль. Вижу, он неудачно побрился: на толстой щеке черный крест пластыря.
- Я приехал за ее вещами, - сказал он на ходу.
Альбинус пошел за ним следом и молча смотрел, звеня монетами в кармане штанов, как он и Фрида торопливо, словно спеша на поезд, наполняют сундук.
- Не забудьте зонтик, - проговорил Альбинус вяло.
Потом он побрел за ними дальше, и в детской повторилось то же самое. В комнате бонны уже стоял запертый чемодан - взяли и его.
- Поль, на два слова, - пробормотал Альбинус и, кашлянув, пошел в кабинет. Поль последовал за ним и стал у окна.
- Это катастрофа, - сказал Альбинус.
- Одно могу вам сообщить, - произнес наконец Поль, глядя в окно. - Дай Бог, чтобы Элизабет перенесла такое потрясение. Она… - Он осекся, и черный крест на его щеке несколько раз подпрыгнул. - Она все равно что мертвая. Вы ее… Вы с ней… Собственно говоря, вы такой подлец, каких мало.
- Ты очень груб, - сказал Альбинус и попробовал улыбнуться.
- Но ведь это же чудовищно! - вдруг крикнул Поль, впервые с минуты прихода посмотрев на него. - Где ты подцепил ее? Почему эта паскудница смеет тебе писать?
- Но-но, потише, - произнес Альбинус, облизывая губы.
- Я тебя ударю, честное слово, ударю! - продолжил еще громче Поль.
- Постыдись Фриды, - пробормотал Альбинус. - Она ведь все услышит.
- Ты мне ответишь? - И Поль хотел его схватить за лацкан, но Альбинус, чуть улыбнувшись, шлепнул его по руке.
- Не желаю допроса, - прошептал он. - Все это крайне болезненно. Может быть, это странное недоразумение. Может быть…
- Ты лжешь! - заорал Поль и стукнул об пол стулом. - Подлец! Я только что у нее был. Продажная девчонка, которую следует отдать в исправительный дом. Я знал, что ты будешь лгать. Как ты мог! Это ведь даже не разврат, это…
- Довольно, - задыхающимся голосом перебил его Альбинус.
Проехал грузовик, задрожали стекла окон.
- Эх, Альберт, - сказал Поль с неожиданным спокойствием и грустью. - Кто мог подумать…
Он вышел. Фрида всхлипывала за кулисами. Кто-то уносил сундуки. Потом все стихло.
10
В полдень Альбинус сложил чемодан и переехал к Марго. Фриду оказалось нелегко уговорить остаться в пустой квартире. Она наконец согласилась, когда он предложил, чтобы в бывшую комнату бонны вселился бравый вахмистр, Фридин жених. На все телефонные звонки она должна была отвечать, что Альбинус с семьей неожиданно отбыл в Италию.
Марго встретила его холодно. Утром ее разбудил бешеный толстяк, который искал Альбинуса и обзывал ее последними словами. Кухарка, женщина недюжинных сил, слава Богу, вытолкала его вон.
- Эта квартира, собственно говоря, рассчитана на одного человека, - сказала она, взглянув на чемодан Альбинуса.
- Пожалуйста, я прошу тебя, - взмолился он.
- Вообще, нам придется еще о многом поговорить, я не намерена выслушивать грубости от твоих идиотов родственников, - продолжала она, расхаживая по комнате в красном шелковом халатике, сунув правую руку под левую мышку, энергично дымя папиросой. Темные волосы налезали на лоб, это придавало ей нечто цыганское.
После обеда она поехала покупать граммофон. Почему граммофон? Почему именно в этот день? Разбитый, с сильной головной болью, Альбинус остался лежать на кушетке в безобразной гостиной и думал: "Вот случилось что-то неслыханное, а я довольно спокоен. У Элизабет обморок длился двадцать минут, и потом она кричала - вероятно, это было невыносимо слушать, - а я спокоен. Она все-таки моя жена, и я люблю ее, и я, конечно, застрелюсь, если она умрет из-за меня. Интересно, как объяснили Ирме переезд на квартиру Поля, спешку, бестолочь? Как противно Фрида говорила об этом: "И госпожа кричала, и госпожа кричала" - с ударением на "и". Странно, ведь Элизабет никогда в жизни не повышала голоса".
На следующий день, пользуясь отсутствием Марго, которая отправилась накупить пластинок, он написал длинное письмо. В нем он убеждал жену совершенно искренне, но, может быть, слишком красноречиво, что ценит ее так же высоко, как прежде, - несмотря на свое приключеньице, "разом разбившее наше семейное счастье подобно тому, как нож маньяка рассекает холст". Он плакал, и прислушивался, не идет ли Марго, и продолжал писать, плача и шепча. Он молил жену о прощении, однако из письма не было видно, готов ли он отказаться от своей любовницы.
Ответа он не получил.
Тогда он понял, что, если не хочет мучиться, должен вымарать образ семьи из памяти и всецело отдаться неистовой, почти болезненной страсти, которую возбуждала в нем веселая красота Марго. Она же была всегда готова откликнуться на его любовные ласки, это только освежало ее; она была резва и беспечна, - благо врач еще два года назад объяснил ей, что забеременеть она неспособна, и она восприняла это как безусловную и баснословную благодать.
Альбинус научил ее ежедневно принимать ванну, вместо того чтобы только мыть руки и шею, как она делала раньше. Ногти у нее были теперь всегда чистые, и не только на руках, но и на ногах отливали бриллиантово-красным лаком.
Он открывал в ней все новые очарования - трогательные мелочи, которые в другой показались бы ему вульгарными и грубыми. Полудетский очерк ее тела, бесстыдство, медленное погасание ее глаз (словно невидимые осветители постепенно гасили их, как прожекторы в театральной зале) доводили его до такого безумия, что он вконец утрачивал ту сдержанность, которой отличались его объятия со стыдливой и робкой женой.
Он почти не выходил из дому, боясь встретить знакомых. Марго он отпускал от себя скрепя сердце, и то лишь утром - на увлекательную охоту за чулками и шелковым бельем. Его удивляло в ней отсутствие любознательности - она не спрашивала ничего из его прежней жизни. Он старался иногда занять ее своим прошлым, говорил о детстве, о матери, которую помнил лишь смутно, и об отце, жизнелюбивом помещике, любившем своих лошадей и собак, дубы и пшеницу своего имения и умершем внезапно - от сочного смеха, которым разразился в бильярдной, где один из гостей выкрякивал сальный анекдот.
- Какой? Расскажи, - попросила Марго, но он забыл какой.
Он говорил далее о ранней своей страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках; он рассказывал ей, как чистят картину - чесноком и толченой смолой, которые обращают старый лак в пыль, - как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает черная тень или же верхний слой грубой мазни, и вот расцветает изначальная красота.
Марго занимала главным образом рыночная стоимость такой картины.
Когда же он говорил о войне, о ледяной окопной грязи, она удивлялась, почему он, ежели богат, не устроился в тылу.
- Какая ты смешная! - восклицал он, лаская ее.
По вечерам ей часто бывало скучно - ее влекли кинематограф, нарядные кабаки, негритянская музыка.
- Все будет, все будет, - говорил он. - Ты только дай мне отдышаться. У меня всякие планы… Мы махнем к морю.
Он оглядывал гостиную, и его поражало, что он, гордившийся своей неспособностью терпеть безвкусие в вещах, мог выносить эту палату ужасов. Похоже, все оживляла его страсть.
- Мы очень мило устроились, правда, любимая?
Она снисходительно соглашалась. Она знала, что все это только временно: воспоминание о богатой квартире Альбинуса зафиксировалось в ее памяти, но, конечно, не следовало спешить.
Как-то в июле Марго пешком шла от модистки и уже приближалась к дому, когда кто-то сзади схватил ее за руку, повыше локтя. Она обернулась. Это был ее брат Отто. Он неприятно ухмылялся. Немного поодаль, тоже ухмыляясь, стояли двое его товарищей.
- Здравствуй, сестричка, - сказал он. - Нехорошо забывать родных.
- Отпусти, - тихо произнесла Марго, опустив ресницы.
Отто подбоченился.
- Как ты мило одета, - проговорил он, оглядывая ее с головы до ног. - Прямо, можно сказать, дамочка.
Марго повернулась и пошла. Но он опять схватил ее за локоть и сделал ей больно.
- Ау-ya! - тихо вскрикнула она, как бывало в детстве.
- Ну-ка, ты, - сказал Отто. - Я уже третий день наблюдаю за тобой. Знаю, как ты живешь. Однако мы лучше отойдем.
- Пусти, - прошептала Марго, стараясь отлепить его пальцы. Какой-то прохожий остановился, предчувствуя скандал. Дом был совсем близко. Альбинус мог случайно выглянуть в окно. Это было бы плохо.
Она поддалась его нажиму. Отто повел ее за угол. Подошли, осклабясь и болтая руками, другие двое - Каспар и Курт.
- Что тебе нужно от меня? - спросила Марго, с ненавистью глядя на засаленную кепку брата, на папиросу за ухом.
Он мотнул головой:
- Пойдем вот туда - в бар.
- Отвяжись! - крикнула она, но двое других подступили совсем близко и, урча, затеснили ее, подталкивая к дверям. Ей сделалось страшно.
У стойки бара несколько людей хрипло и громко рассуждали о предстоящих выборах.
- Сядем сюда, в угол, - сказал Отто.
Сели. Марго живо вспомнила - не без удивления, - как они все вместе ездили за город купаться: она, брат и эти загорелые молодцы. Они учили ее плавать и цапали под водой за голые ляжки. У Курта на кисти был вытатуирован якорь, а на груди - дракон. Валялись на берегу, осыпая друг друга жирным бархатным песком. Они хлопали ее по мокрым купальным трусикам, как только она ложилась ничком. Как чудесно было все это: веселая толпа, повсюду горы бумажного мусора, а мускулистый светловолосый Каспар выбегал на берег, тряся руками, будто с холоду, и приговаривая: "Вода мокрая, мокрая!" Плавая, держа рот под поверхностью, он умел издавать громкие тюленьи звуки. Выйдя из воды, он прежде всего зачесывал волосы назад и осторожно надевал кепку. Помнится, играли в мяч, а потом она легла, и они ее облепили песком, оставив только лицо открытым и камешками выложив сверху крест.
- Вот что, - сказал Отто, когда на столе появились четыре кружки светлого пива с золотой каемочкой. - Ты не должна стыдиться своей семьи только потому, что у тебя есть богатый друг. Напротив, ты должна о нас заботиться. - Он отпил пива, отпили и его товарищи. Они оба глядели на Марго презрительно и недружелюбно.
- Ты все это говоришь наобум, - с достоинством произнесла она. - Дело обстоит иначе, чем ты думаешь. Мы жених и невеста, вот что.
Все трое разразились хохотом. Марго почувствовала к ним такую неприязнь, что отвела глаза и стала щелкать затвором сумки. Отто взял сумку из ее рук, открыл, нашел там только пудреницу, ключи, крохотный носовой платочек и три марки с полтиной - последние он реквизировал.
- Хоть на пиво хватит, - заявил он, после чего с поклоном положил сумку перед ней на стол.
Заказали еще пива. Марго тоже глотнула, через силу - она пиво не терпела, - но иначе они бы и это выпили.
- Мне можно теперь идти? - спросила она, приглаживая акрошкеры.
- Как? Разве не приятно посидеть с братом и его друзьями? - притворно удивился Отто. - Ты, милочка, очень изменилась. Но главное - мы еще не поговорили о нашем деле.
- Ты меня обокрал, и теперь я ухожу.
Опять все заурчали, как давеча на улице, и опять ей стало страшно.
- О краже не может быть и речи, - злобно сказал Отто. - Эти деньги не твои, а деньги, полученные от кого-то, кто высосал их из рабочего класса. Ты эти фокусы оставь - насчет кражи. Ты… - Он сдержал себя и заговорил тише: - Вот что, Марго. Изволь сегодня же взять у твоего друга немного денег для нас, для семьи. Марок пятьдесят. Поняла?
- А если я этого не сделаю?
- Тогда будет месть, - ответил Отто спокойно. - О, мы все знаем про тебя. Невеста - скажите, пожалуйста!
Марго вдруг улыбнулась и прошептала, опустив ресницы:
- Хорошо, я достану. Теперь все? Я могу идти?
- Да ты просто умница! Постой же, постой, куда ты так торопишься? И вообще, знаешь, надо видаться, мы поедем как-нибудь на озеро, правда? - обратился он к друзьям. - Ведь бывало так славно. И чего это она надумала зазнаваться?
Но Марго уже встала - допивала стоя свое пиво.
- Завтра в полдень на том же углу, - сказал Отто, - а потом уедем вместе на весь день. Ладно?
- Ладно, - сказала Марго с улыбкой. Она по очереди пожала руку каждому и вышла.
Она вернулась домой, и, когда Альбинус, отложив газету, подошел к ней, Марго зашаталась, притворяясь, что лишается чувств. Роль была сыграна посредственно, но она достигла желаемой цели. Он всерьез испугался, уложил ее на кушетку, принес воды.
- Что случилось? Скажи же, - спрашивал он, гладя ее по волосам.
- Ты меня бросишь, - простонала Марго.
Он переглотнул и мгновенно вообразил самое страшное: измену.
"Что ж? Застрелю", - мелькнула быстрая мысль; но вслух он уже совсем спокойно повторил:
- Что случилось, Марго? Скажи мне.
- Я обманула тебя, - простонала она.
"Ей суждено умереть", - подумал Альбинус.
- Ужасный обман, Альберт. Во-первых, мой отец не художник; раньше он был слесарем, а теперь служит швейцаром; моя мать натирает до блеска перила лестницы, а мой брат - обыкновенный рабочий. У меня было трудное-претрудное детство. Меня пороли, мучили…
На Альбинуса накатила волна беспредельного облегчения, а за ней вторая волна - жалости.