Первый день - это только один из многих в таком же роде, затем последовавших. Все пошло вкривь и вкось. В голосе Гроусли звучала горечь и досада, когда он перечислял мне свои разочарования. Старые заведения все куда-то подевались, народ стал какой-то другой, необщительный. Гроусли страдал от одиночества - в таком-то многолюдном городе, как Лондон. Да, в этом все и дело, город стал чересчур велик, ничего не осталось от веселого, уютного Лондона начала девяностых годов. Все пошло к черту. Гроусли пробовал приводить к себе девиц, но они были куда хуже, чем во времена его молодости, с ними оказалось совсем не так весело, и он смутно чувствовал, что он для них нечто вроде музейного экспоната. Ему было едва за сорок, а они относились к нему как к старику. А молодые люди у стойки в баре не хотели принимать его в свою компанию. Зеленая молодежь, совсем не умеют пить. Смотрели бы да учились. И он каждый божий день накачивался спиртом, больше-то все равно делать было нечего в этом проклятущем месте, и каждое утро вставал совершенно больной. Наверное, китайский климат был виноват. Когда-то студентом-медиком он мог что ни вечер выпивать по бутылке виски, а наутро был свеж как огурчик. Он стал чаще задумываться о Китае, на ум приходили разные разности, которые он, оказывается, запомнил, даже сам того не зная. Неплохая жизнь у него там была. И, наверное, зря он сторонился китайских женщин, среди них были довольно миленькие, и они не важничали, не то что здешние. С такими деньгами, как у него, в Китае можно жить в свое удовольствие. Взять себе в дом китаяночку, вступить в члены клуба, там всегда веселое общество, найдется с кем выпить, сыграть в бридж или в бильярд. Он вспоминал китайские магазинчики, и толкотню на улицах, и вереницы носильщиков с тюками, и джонки у причалов в порту, и пагоды по берегам рек. Смешно, пока он жил в Китае, ему там не очень-то нравилось, а вот теперь - ну просто все время думал о Китае. Из головы не шла тамошняя жизнь. Стали приходить мысли, что Лондон - не место для белого человека. Да и нет его, Лондона, больше, вот в чем все дело. И в один прекрасный день ему пришло в голову, что, пожалуй, неплохо было бы вернуться обратно в Китай. Глупость, конечно, двадцать лет работал как каторжный, чтобы можно было жить в свое удовольствие в Лондоне, нелепо теперь ехать в Китай. С такими деньгами, как у него, можно всюду жить и горя не знать. Но на уме почему-то был один Китай. Потом он как-то пошел в кино, и там показывали виды Шанхая. И этим все решилось. Хватит с него Лондона. Глаза бы на него не смотрели. Уедет он отсюда, теперь уже навсегда. Он прожил на родине полтора года, и это время тянулось для него дольше, чем все двадцать лет, проведенные на Востоке. Он купил билет на французский пароход, выходящий из Марселя, и, когда берега Европы утонули наконец за горизонтом, глубоко и облегченно вздохнул. А в Суэце, ощутив первое прикосновение Востока, он окончательно понял, что поступил правильно. С Европой было покончено. Жить можно только на Востоке.
В Джибути он сходил на берег, в Коломбо и в Сингапуре тоже, а вот в Сайгоне, хотя там стояли два дня, оставался на борту. Он много пил в пути и не очень хорошо себя чувствовал. Но когда прибыли в Хайфон, где стоянка была двое суток, решил, что, пожалуй, стоит побывать на берегу, посмотреть город. Хайфон был последний порт, куда они заходили по пути в Китай. А билет у него был до Шанхая. По прибытии в Шанхай он намерен был остановиться в гостинице, сначала оглядеться немного, а потом взять себе китаяночку и зажить собственным домом. Приобрести пару лошадей, участвовать в скачках. Там он скоро обзаведется друзьями. На Востоке люди не такие чопорные и необщительные, как в Лондоне. Он сошел на берег, поужинал в гостинице, а потом сел на рикшу и велел, чтобы отвез его к женщине. И рикша доставил его в тот облезлый серый дом, где я теперь провел у него столько часов, и там были старуха и молодая женщина, ставшая потом матерью его ребенка. Старуха через какое-то время осведомилась, не хочется ли ему покурить. Он еще ни разу не пробовал опиум, все боялся, но теперь подумал, что нет причины отказываться. Настроение у него в тот вечер было отличное, да и молодая пришлась по душе, ласковая такая и, вроде китаяночки, хорошенькая, маленькая, как местный божок. Ну и выкурил он трубку-другую, и стало ему на душе совсем легко и приятно. Он провел у них всю ночь. Не спал. А просто лежал и спокойно так размышлял о разных разностях.
- И прогостил у них, пока мой корабль не уплыл в Гонконг, - рассказывал Гроусли. - Он уплыл, а я остался.
- А вещи? - поинтересовался я.
Я вообще всегда интересуюсь(быть может, и напрасно) тем, как люди сочетают практические стороны жизни с идеальными. Когда в каком-нибудь романе под занавес низкий гоночный автомобиль уносит любовников, у которых нет гроша за душой, к далеким туманным холмам, мне интересно, откуда у них взялись на это деньги; и я часто задумывался, каким образом герои Генри Джеймса, занятые тонким анализом собственных взаимоотношений, умудряются в промежутках удовлетворять свои физиологические потребности.
- А у меня и был-то всего один чемодан с одеждой, мне много барахла не надо, и мы съездили с молодой на рикше, взяли его с парохода. Я хотел только подождать следующего рейса. Понимаете, я был здесь так близко от Китая, что хотелось погодить немного, как-то пообвыкнуть, перед тем как ехать дальше. Не знаю, понятно ли вам.
Мне было понятно. Это последнее признание раскрыло мне его душу. Я догадался, что на пороге Китая у него попросту не хватило смелости. Англия так горько его разочаровала, что ему теперь страшно было подвергать испытанию Китай: а вдруг и там все окажется не так, ведь тогда он останется ни с чем. Двадцать лет Англия дразнила и манила его, как мираж в пустыне. Но стоило приблизиться, и все искрящиеся водоемы, пальмы, зеленая трава обернулись убегающими вдаль песчаными барханами. Однако оставался еще Китай, и, покуда эта страна скрыта от его глаз, она - его достояние.
- Вот как-то так и застрял. Вы даже вообразить не можете, до чего быстро проносятся дни. Я не успеваю сделать и половины из того, что задумаю. В конце концов мне здесь удобно. Старуха отлично готовит трубки, и молодая вон какая славная, и потом еще малыш. Занятный такой проказник. Если тебе где-то хорошо, какой смысл перебираться в другое место?
- А вам здесь хорошо? - спросил я его.
Я оглядел большую, голую, грязную комнату, без признаков уюта, без каких-либо личных вещей, которые могли бы создать ему иллюзию дома. Гроусли занял эту сомнительную квартиру, в которой молодая принимала клиентов-европейцев, а старуха продавала им опиум, и все здесь оставил как было, включая хозяйку, словно не поселился, а стал на постой, чтобы завтра же собрать пожитки и отправиться дальше. Помолчав немного, он ответил:
- Мне никогда в жизни не было так хорошо. Иной раз я думаю, что еще все-таки уеду в Шанхай, но это вряд ли. А уж об Англии и думать не хочу.
- И вас не мучает тоска, что не с кем перемолвиться словом?
- Нет. Иногда в порт заходит китайский сухогруз, а на нем шкипером англичанин или машинистом шотландец, и тогда я поднимаюсь на борт и болтаю с ними о старых временах. И тут есть один старик француз, на таможне когда-то работал и говорит по-английски, я иногда захожу его проведать. Но, по правде сказать, мне никто особенно не нужен. Я много думаю. И раздражаюсь, когда люди отвлекают меня от моих мыслей. Курю я немного, вы знаете, трубочки две с утра для пищеварения, а потом только уж вечером. И вот тогда я думаю.
- Про что же?
- Так, про разное. Иногда вспоминаю Лондон, каким он был во времена моей молодости. Но чаще про Китай. До чего мне там хорошо жилось, и как я сумел накопить деньги. Про приятелей думаю, с которыми знался, про китайцев. Случалось мне попадать в опасные положения, но всякий раз выпутывался. Думаю, какие у меня могли быть там женщины. Китаяночки, они хорошенькие, мне теперь жаль, что не завел себе одну или двух. Великая страна Китай; так приятно вспоминать все эти лавочки, в каждой сидит на полу старичок, курит свой кальян. И вывески. И пагоды. Да, черт возьми, вот где надо жить человеку. Вот где жизнь!
Перед взором у него сиял мираж. Глаза застил обман зрения. И человек был счастлив. Трудно сказать, какой его ждал конец. Но это - в будущем. А он только теперь, может быть, впервые за всю жизнь, держал в руках настоящее.
Друзья познаются в беде
(пер. Н. Галь)
Вот уже тридцать лет я изучаю моих ближних. Не так-то много я о них узнал. Наверно, я не решился бы нанять слугу, доверясь только его внешности, а между тем, мне кажется, в большинстве случаев мы как раз по внешнему виду судим о людях. Смотрим, какой формы у человека подбородок, какой у него взгляд, как очерчен рот, - и делаем выводы. Не уверен, что мы чаще бываем правы, чем ошибаемся. Романы и пьесы нередко фальшивы и нежизненны потому, что их авторы наделяют героев цельными, последовательными характерами, впрочем, пожалуй, они не могут иначе, ведь если сделать характер противоречивым, он станет непонятен. А между тем почти все мы полны противоречий. Каждый из нас - просто случайная мешанина несовместимых качеств. Учебник логики скажет вам, что абсурдно утверждать, будто желтый цвет имеет цилиндрическую форму, а благодарность тяжелее воздуха; но в той смеси абсурдов, которая составляет человеческое "я", желтый цвет вполне может оказаться лошадью с тележкой, а благодарность - серединой будущей недели. Когда люди уверяют меня, что первое впечатление от человека никогда их не обманывает, я только пожимаю плечами. По-моему, такие люди либо не слишком проницательны, либо чересчур самонадеянны. Что до меня - чем дольше я знаю человека, тем загадочней он мне кажется; и как раз про самых старых своих друзей я могу сказать, что не знаю о них ровным счетом ничего.
На эти размышления навела меня заметка, которую я прочитал сегодня в утренней газете: в Кобе скончался Эдвард Хайд Бартон. Он был коммерсант и долгие годы вел дела в Японии. Я мало знал его, но он занимал мои мысли, потому что однажды очень меня удивил. Если бы я не услышал эту историю от него самого, я никогда бы не поверил, что он способен на такой поступок. Это тем поразительней, что по внешности и манерам это был человек вполне определенного склада. Вот уж поистине цельная личность. Маленький, не выше пяти футов четырех дюймов ростом, щуплый, седые волосы, красное лицо все в морщинах и голубые глаза. В ту пору, когда мы познакомились, ему было лет шестьдесят. Одевался. он всегда очень тщательно, но отнюдь не крикливо, как и подобало его возрасту и положению.
Хотя его контора находилась в Кобе, Бартон часто наезжал в Иокогаму. Мне однажды пришлось провести там несколько дней в ожидании парохода, и нас познакомили в Британском клубе. Мы-оказались партнерами в бридже. Он был хороший игрок и притом не мелочный. Говорил мало - и за игрой, и после за вином, - но все, что он говорил, звучало вполне разумно. Не лишен был чувства юмора - шутил суховато, сдержанно, без улыбки. В клубе он, видимо, был своим человеком, и после его ухода все отзывались о нем наилучшим образом. Оказалось, что мы оба остановились в Гранд-отеле, и назавтра он пригласил меня обедать. Я познакомился с его женой - полной, немолодой женщиной, щедрой на улыбки, - и с двумя дочерьми. Семья, по-видимому, была дружная и любящая. Самой примечательной чертой Бартона мне показалась доброта. Удивительно располагал кроткий взгляд голубых глаз. Голос звучал мягко, нельзя было представить себе, что он может подняться до гневного крика; улыбка - самая благожелательная. Вас влекло к этому человеку, потому что в нем чувствовалась подлинная любовь к ближнему. В нем было обаяние. Но при этом никакой слащавости: он со вкусом играл в карты и пил коктейль, умел рассказать пикантный анекдот и в молодости даже был неплохим спортсменом. Человек состоятельный, он всем своим богатством был обязан только самому себе. Мне кажется, в нем привлекала еще и эта хрупкость и маленький рост: появлялось безотчетное желание защитить его и оберечь. Чувствовалось, что этот человек и мухи не обидит.
Однажды я сидел в гостиной Гранд-отеля. Это было еще до землетрясения, и там стояли кожаные кресла. Из окон открывался вид на просторную, оживленную гавань. Тут были огромные пассажирские пароходы, направляющиеся в Ванкувер и Сан-Франциско, либо через Шанхай, Гонконг и Сингапур - в Европу; грузовые суда под флагами всех стран, потрепанные бурями и непогодой; джонки с высокой кормой и большими разноцветными парусами и бесчисленные сампаны. Жизнь кипела ключом, и однако бог весть почему зрелище это успокаивало душу. Тут была романтика: казалось, стоит протянуть руку - и коснешься ее.
Скоро в гостиной появился Бартон. Заметив меня, он подошел и сел рядом.
- Не выпить ли нам по стаканчику?
Он хлопнул в ладоши, подзывая слугу, и спросил два коктейля. Когда слуга возвратился с подносом, по улице прошел один мой знакомый и, увидев меня в окно, помахал рукой. Я кивнул ему.
- Вы знакомы с Тернером? - спросил Бартон.
- Мы познакомились в клубе. Мне говорили, что он вынужден был покинуть Англию и живет на деньги, которые ему присылают из дому.
- Да, похоже на то. Здесь таких очень много.
- Он недурно играет в бридж.
- Как все они. Тут был один в прошлом году, как ни странно, мой однофамилец, - лучшего игрока я в жизни не встречал. В Лондоне вы вряд ли с ним сталкивались. Он называл себя Ленни Бартон. Вероятно, был раньше членом какого-нибудь аристократического клуба.
- Не припомню такого имени.
- Замечательный был игрок. Какое-то особое чутье на карты. Даже страшновато. Я часто с ним играл. Он некоторое время прожил в Кобе.
Бартон отпил глоток вина.
- Забавная история, - сказал он. - Этот мой однофамилец был неплохой малый. Мне он нравился. Всегда хорошо одет, настоящий франт. Даже красив на свой лад - такой белолицый, румяный, волосы вьются. Женщины на него заглядывались. Он был безвредный, знаете, просто повеса. Пил, конечно, больше, чем надо. Такие всегда сильно пьют. Раз в три месяца он получал немного денег да кое-что выигрывал в карты. У меня по крайней мере он выиграл немало.
Бартон добродушно усмехнулся. Я знал по опыту, что он умел проигрывать не поморщившись. Он погладил чисто выбритый подбородок худой, почти прозрачной рукой со вздувшимися венами.
- Наверно, поэтому он и пришел ко мне, когда остался без гроша, да еще может быть потому, что мы с ним были однофамильцы. В один прекрасный день приходит он ко мне в контору и просит взять его на службу. Я удивился. Он объяснил, что больше не получает денег из дому и ему нужна работа. Я спросил, сколько ему лет.
- Тридцать пять.
- А до сих пор чем вы занимались?
- Да ничем, в сущности. Я не удержался от смеха.
- Боюсь, - говорю, - что пока я ничем не могу вам помочь. Приходите еще через тридцать пять лет, тогда посмотрим.
Он не шелохнулся. Побледнел. Постоял в нерешительности и, наконец, объяснил, что последнее время ему очень не везло в карты. Вечно играть в один только бридж не хотелось, он перешел на покер и проигрался в пух и прах. У него не осталось ни гроша. Он заложил все, что имел. Нечем заплатить по счету в отеле, и в долг больше не верят. Он нищий. Если он не найдет какой-нибудь работы, ему останется только покончить с собой.
Минуту-другую я разглядывал его. И понял, что малому крышка. Видно, последнее время он пил больше обычного, и теперь ему можно было дать все пятьдесят. Женщины уже не восхищались бы им, если б видели его в эту минуту.
- А все-таки, - спросил я, - умеете вы делать еще что-нибудь, кроме как играть в карты?
- Я умею плавать.
Я едва верил своим ушам: экая глупость!
- В университете я был чемпионом по плаванью.
Тут я начал понимать, куда он клонит. Но я встречал слишком много людей, которые в студенческие годы были кумирами своих однокашников, и это не внушало мне особого почтения.
- Я и сам в молодости был недурным пловцом, - сказал я.
И вдруг меня осенило.
Прервав свой рассказ, Бартон неожиданно спросил:
- Вы хорошо знаете Кобе?
- Нет, - сказал я, - останавливался там как-то проездом, но только на одну ночь.
- Тогда вы не знаете Шиойя-клуб. В молодости я проплывал оттуда вокруг маяка до устья ручья Та-руми. Это свыше трех миль, и задача нелегкая, потому что я огибал маяк, а там очень сильное течение. Ну, я рассказал об этом своему тезке и обещал, что если он проплывет там - я возьму его на службу.
Вижу, он растерялся.
- Вы же сказали, что вы хороший пловец, - говорю.
- Но я сейчас немного не в форме.
Я ничего не. сказал, только пожал плечами. Он посмотрел, посмотрел на меня - и кивнул.
- Согласен, - говорит. - Когда мне плыть?
Я поглядел на часы. Было начало одиннадцатого.
- У вас уйдет на это примерно час с четвертью, может быть, чуть больше. Я подъеду к ручью в половине первого и встречу вас. Потом отвезу назад в клуб, вы переоденетесь, и вместе позавтракаем.
- Ладно.
Мы пожали друг другу руки, я пожелал ему успеха, и он ушел. В то утро у меня была куча работы, и я еле поспел к половине первого к устью Таруми. Но напрасно я спешил: мой тезка так и не явился.
- Струсил в последнюю минуту? - спросил я.
- Нет, не струсил. Поплыть-то он поплыл. Но пьянством и беспутством он погубил свое здоровье. Он не мог справиться с течением у маяка. Тело нашли только на третий день.
Несколько минут я молчал. Я был несколько ошеломлен. Потом задал Бартону один вопрос:
- Скажите, когда вы предлагали ему плыть, вы знали, что он утонет?
Бартон тихонько хихикнул, посмотрел мне прямо в глаза кроткими, наивными голубыми глазами и потер ладонью подбородок.
- Видите ли, - сказал он, - места-то свободного у меня в конторе все равно не было.