- На, - сказала она, складывая записку, и передай твоей дражайшей Адели, пусть спустится к привратнику и попросит отнести письмо по адресу. А теперь - марш на подстилку!
Но Жермини отказалась лечь. К чему ей ложиться? Она не будет ничего делать. Весь день просидит в кресле. К тому же ей уже лучше, она поправляется. А в постели ей сразу станет хуже.
Вечером пришел врач, вызванный запиской мадемуазель. Он осмотрел Жермини и велел ей намазаться кротоновым маслом. В груди у больной все так хрипит, что ничего определенного он пока сказать не может. Следует подождать, пока подействует лекарство… Через несколько дней он вернулся, уложил Жермини и долго ее выслушивал.
- Поразительно! - сказал он, спустившись к мадемуазель. - Она ведь на ногах перенесла плеврит. Железная она, что ли? Уж эти мне женщины! Сколько ей лет?
- Сорок один год.
- Сорок один? Не может быть! Вы уверены? На вид ей можно дать все пятьдесят.
- Ну, о ее виде лучше не говорить! Что вы хотите? Никудышное здоровье… вечные хвори… неприятности… огорчения. К тому же такой характер, что она постоянно сама себя грызет.
- Сорок один год! Странно! - повторил врач. Помолчав и подумав, он спросил у мадемуазель: - Не знаете ли вы, были у нее в семье легочные заболевания? Не умер ли кто-нибудь из ее родных?
- Ее сестра умерла от плеврита… Но она была старше… Кажется, ей было сорок восемь лет.
Лицо врача омрачилось.
- В общем, хрипов стало меньше, - успокоительно сказал он. - Но ей необходимо отлежаться. Пусть она приходит ко мне раз в неделю… чтобы я мог следить за ней. Но только пусть выбирает для этого ясные, солнечные дни.
LIX
Мадемуазель убеждала, просила, требовала, сердилась, но все было напрасно: Жермини наотрез отказалась отдохнуть хотя бы несколько дней и даже слышать не хотела о том, чтобы мадемуазель взяла ей помощницу для тяжелой работы. Она заявила, что это невозможно и бесполезно, что никогда не допустит, чтобы другая женщина подходила к барышне, помогала ей, ухаживала за ней, что от одной этой мысли действительно заболеет и уж тогда ей не поможет никакое лежание. Пока ноги хоть сколько-нибудь ее носят, пусть ей позволят ходить. Она говорила это так нежно, глаза ее смотрели так просительно, в слабом голосе звучала такая смиренная мольба, что у мадемуазель не хватило мужества настоять на поденщице. Она только обозвала Жермини "чурбаном, глупой башкой", деревенщиной, которая думает, что стоит ей на два дня лечь в постель, как она тотчас умрет.
Благодаря энергичному лечению врача Жермини стало как будто немного лучше, и она продолжала убирать постель мадемуазель, взбивая с ее помощью перины, продолжала стряпать, что было ей особенно тяжело.
Когда она готовила завтрак или обед, ей казалось, что она сию минуту умрет в этой кухне - в одной из бесчисленных маленьких кухонь великого города, вогнавших уже стольких женщин в чахотку. Стоило Жермини раздуть огонь, как от плиты начинал медленно подниматься едкий дымок, который сразу одурманивал ее; постепенно уголь, купленный у соседнего угольщика, - плохо сгорающий, ядовитый парижский уголь, - обволакивал ее своим удушливым запахом. Засоренная вытяжная труба и слишком низко сложенное колено дымохода дышали невыносимым, убийственным жаром. У Жермини перехватывало горло, кровь приливала к голове, вены на лбу вздувались, все начинало плясать перед глазами. В полуобмороке, словно прачка, которая целый день водила раскаленным утюгом в комнате, полной испарений, она бросалась к окну и жадно глотала ледяной воздух.
Силы, нужные для того чтобы, несмотря на приступы слабости, переносить болезнь на ногах и двигаться, Жермини черпала не только в боязни оказаться прикованной к постели, присущей всем простолюдинам, не только в страстном и ревнивом стремлении самой заботиться о мадемуазель, но и в страхе перед тем, что вместе с новой служанкой к ним могут проникнуть сплетни. Ей приходилось зорко следить за тем, чтобы к мадемуазель не приблизился кто-нибудь посторонний. Кроме того, ей приходилось показываться на улице, чтобы все ее видели, чтобы заимодавцы не сочли ее смертельно больной, приходилось делать вид, что она совсем здорова, разыгрывать жизнерадостность и веселье, внушать всем уверенность в этом ловкими ссылками на врача, каждым движением выражая надежду на выздоровление, шутливо обещая не умирать. Она должна была напускать на себя безмятежность, чтобы успокоить кредиторов, чтобы они не поднялись по лестнице и не обратились с требованиями денег к мадемуазель.
Жермини хорошо играла свою роль в этой страшной комедии, от которой не смела отказаться. Она героически заставляла лгать свое тело, выпрямляя под испытующими взглядами лавочников сгорбленную спину, убыстряя медленный и шаткий шаг, натирая перед выходом из дому грубой салфеткой щеки, чтобы вызвать на них краску и скрыть под румянцем бледность, говорившую о болезни, замаскировать близость смерти.
Несмотря на душераздирающий ночной кашель, на бессонницу, на отвращение, с которым ее желудок отвергал пищу, Жермини всю зиму пересиливала себя, побеждая, держа в подчинении недуг.
Каждый раз после осмотра врач говорил мадемуазель, что все жизненно важные органы служанки как будто в порядке. Правда, верхушки легких задеты, но это излечимо. "Только очень уж изношен весь организм, очень изношен", - повторял он с каким-то горестным, даже смущенным выражением лица, поражавшим мадемуазель. И на прощание всякий раз напоминал ей о необходимости свежего воздуха и перемены климата.
LX
Когда наступил август, врач советовал и приказывал уже только одно: ехать в деревню. Хотя старым людям трудно передвигаться, менять привычки, обстановку, распорядок жизни, хотя, вдобавок к этому, мадемуазель была домоседкой и ей мучительно не хотелось расставаться со своей квартирой, она все же решилась увезти Жермини в деревню. Она написала дочери "курочки", которая с целым выводком детей жила в прелестном маленьком поместье вблизи от одного из городков департамента Бри и уже много лет приглашала мадемуазель погостить у нее. Мадемуазель попросила позволения приехать вместе с больной служанкой месяца на полтора.
Они поехали. Жермини была счастлива. В деревне она почувствовала себя лучше. Несколько дней казалось, что жизнь на вольном воздухе принесла ей полное выздоровление. Но лето выдалось неустойчивое, дождливое, с неожиданными переменами температуры и резкими ветрами. Жермини простудилась, и мадемуазель вскоре вновь услышала наверху, как раз над своей кроватью, ужасный кашель, который так нестерпимо терзал Жермини в Париже. Это был глухой, частый кашель, который стихал на несколько минут и вновь начинался, который, умолкнув, продолжал держать не только слух, но и все существо окружающих в напряжении, в страхе, что он возобновится. И он действительно возобновлялся, ослабевал, совсем прекращался, но, прекратившись, все еще сотрясал тело, жестокий и нескончаемый.
Однако после этих тягостных ночей Жермини утром вставала такая бодрая и деятельная, что порою к мадемуазель возвращалась надежда. Жермини ни в чем не желала отставать от других. То она в пять часов утра садилась со слугой в шарабан и ехала за три лье на мельницу купить рыбу, то тащилась со служанками на деревенский бал и возвращалась на рассвете. Она работала, помогала другим слугам. Примостившись на стуле в углу кухни, она все время что-нибудь делала. Мадемуазель приходилось силой выгонять ее в сад на прогулку. Там Жермини садилась на зеленую садовую скамью и раскрывала над головой зонтик; солнечные лучи падали ей на юбку и на ноги. Она забывалась, не двигаясь, наслаждаясь ясным днем, светом, теплом, охваченная страстным упованием, лихорадочным счастьем. Ее полураскрытый рот впивал свежий воздух, неподвижный взгляд сверкал, исхудалое, страдальческое лицо, над которым по шелку зонтика бродили светящиеся тени, расплывалось в улыбке… Она была похожа на разнеженный солнцем скелет.
Как ни уставала Жермини к вечеру, ее невозможно было уговорить лечь в постель раньше, чем ложилась мадемуазель. Она обязательно хотела помочь своей хозяйке раздеться. Она садилась рядом с мадемуазель и время от времени вставала, чтобы хоть чем-нибудь быть полезной, - например, расстегнуть юбку, - потом снова присаживалась, собиралась с силами, вставала, стараясь сделать еще что-нибудь. Мадемуазель насильно усаживала ее, приказывая не вертеться. И все время, пока длился вечерний туалет, Жермини не переставая судачила о слугах.
- Вы даже представить себе не можете, барышня, как они смотрят друг на друга, когда думают, что их никто не видит… Это я о кухарке и лакее. Они держатся за руки, даже когда я сижу тут же. А как-то я застала их в пекарне… Вы только подумайте, они целовались! Хорошо, что здешняя хозяйка ни о чем не догадывается.
- Опять ты сплетничаешь! - говорила мадемуазель. - Пусть они милуются, тебе-то что? С тобой они хороши? Так в чем же дело!
- Очень хороши, барышня, тут я ничего не могу сказать. Мари вставала сегодня ночью, давала мне пить. А он, если остается что-нибудь сладкое, всегда угощает меня… Он очень добр со мной. Мари даже не нравится, что он так обо мне заботится. Но вы сами понимаете, барышня…
- Ладно, хватит болтать глупости, отправляйся спать! - обрывала ее мадемуазель, раздраженная и в то же время опечаленная пылким интересом, с которым эта тяжело больная женщина относилась к любовным делам чужих людей.
LXI
После их возвращения из деревни врач, осмотрев Жермини, сказал мадемуазель:
- Очень быстро идет… Все левое легкое захвачено. Верхушка правого тоже не в порядке… Боюсь, как бы и в нем процесс не пошел дальше. Безнадежный случай… Она проживет еще месяца полтора… два, самое большее.
- Боже мой! - воскликнула мадемуазель де Варандейль. - Значит, мне суждено пережить всех дорогих мне людей! Значит, я умру самая последняя!
- Мадемуазель, вы подумали о том, куда ее поместить? - после короткого молчания спросил врач. - Вы не можете оставить ее у себя. Вам это будет слишком хлопотно… слишком тяжело, - поправился он, когда мадемуазель сделала резкое движение.
- Нет, сударь, нет, об этом я не думала. Чтоб я отправила ее куда-нибудь!.. Вы же видите: эта женщина не служанка для меня, не горничная - она заменила мне семью, которой у меня никогда не было. И вы хотите, чтобы я сказала ей теперь: "Убирайся вон"? Впервые в жизни я страдаю оттого, что небогата, что у меня дрянная квартира. Мне сказать ей… Это невозможно! И куда она денется? Отправить ее к Дюбуа? Знаем мы Дюбуа! Она навещала у Дюбуа служанку, которая была у меня до нее и там умерла. С тем же успехом я могу просто ее убить. В больницу, говорите? Нет, нет, я не хочу, чтобы она умерла в больнице!
- Помилуйте, мадемуазель, в больнице ей будет куда лучше, чем здесь. Я помещу ее в Ларибуазьер, к врачу - моему другу. Ее палатным врачом будет человек, который многим мне обязан. За ней будет ухаживать прекрасная сестра. Если окажется нужным, ее устроят в отдельной палате. Но я уверен, что она предпочтет общую. Мадемуазель, это совершенно необходимо сделать. Она не может оставаться в своей комнате наверху. Вы же знаете, какие страшные помещения у служанок… Я считаю, что санитарные комиссии должны были бы принудить домовладельцев к человечности. Это же просто возмутительно! Слуховое окно, крыша, печи нет; когда начнутся холода, там будет настоящий ледник… Она пока еще ходит… Да. у нее поразительное мужество, редкая нервная выносливость… Но, несмотря на это, через несколько дней она сляжет. И больше не встанет. Послушайтесь голоса рассудка, мадемуазель. Позвольте мне поговорить с ней.
- Нет, погодите немного… Мне нужно… я должна привыкнуть к этой мысли. И потом, когда она возле меня, мне кажется, она не умрет так скоро. Больница ведь не убежит. Потом посмотрим… да, потом.
- Простите, мадемуазель, но я обязан предупредить вас, что, ухаживая за ней, вы можете заразиться.
- Я? Ну, я!.. - И мадемуазель де Варандейль махнула рукой так, словно была обречена на вечную жизнь.
LXII
К безмерной тревоге, которую испытывала мадемуазель де Варандейль, думая о болезни своей служанки, постепенно стало примешиваться странное чувство, похожее на страх: это чувство было вызвано новым, непонятным, таинственным существом, которое недуг вызвал из душевных недр Жермини. Мадемуазель испытывала какую-то неловкость перед этим лицом, которое пряталось, скрывалось, почти исчезало под маской непреклонной суровости и становилось похожим на себя только в редкие минуты, когда его на миг озаряла слабая, принужденная улыбка. Старой деве довелось видеть немало смертей. Ее память скорбно воскрешала лица многих дорогих ей людей перед кончиной, лица многих умерших - печальные, горестные, измученные, - но ни одно из них не принимало с приближением конца такого сумрачного, замкнутого, отрешенного выражения.
Ушедшая в болезнь, Жермини держалась скованно, отчужденно, неприступно, непроницаемо. Порою она застывала, как бронзовое изваяние. Глядя на нее, мадемуазель пыталась понять, что скрывается в душе ее как бы оцепеневшей служанки: протест ли против жизни, страх ли смерти, какая-нибудь тайна или угрызения совести? Ничто, казалось, уже не волновало больную. Ощущение внешнего мира постепенно притуплялось. Ее тело становилось все бесчувственнее, оно уже не хотело ни облегчения страданий, ни выздоровления. Жермини ни на что не жаловалась, ни от чего не испытывала ни радости, ни удовольствия. Исчезла даже потребность в ласке. Она не проявляла нежности к мадемуазель, и с каждым днем в этой каменеющей женщине становилось все меньше человеческого. Часто она погружалась в такое молчание, за которым естественно должны были бы последовать душераздирающие слова и вопли, но, обведя взглядом комнату, Жермини не произносила ни звука и опять устремляла долгий, пристальный взгляд в угол, в пустоту, прямо перед собой.
Мадемуазель, вернувшись с обеда у какой-нибудь приятельницы, заставала Жермини сидящую без света, в полной темноте. Ссутулившись в кресле, положив ноги на стул, свесив голову, Жермини была так погружена в свои мысли, что часто не слышала стука отворяемой двери. Когда мадемуазель заходила в спальню, ей казалось, что она прервала чудовищное свидание Болезни с Мраком, во время которого Жермини, окутанная ужасом неведомого, пыталась постичь слепую тьму могилы и смерти.
LXIII
Весь октябрь Жермини упрямо отказывалась лечь в постель. Но день ото дня она становилась все слабее, немощнее, беспомощнее. С величайшим трудом, все время держась за перила, она преодолевала этаж, отделявший ее комнату от квартиры мадемуазель. Иной раз она падала на лестнице; слуги подбирали ее и относили наверх. Но и это не останавливало Жермини: на следующий день она собирала то подобие сил, которое утро обычно вливает в больных, и спускалась к хозяйке. Она готовила завтрак, пыталась что-то делать, ходила по квартире, держась за мебель, еле передвигая ноги. Мадемуазель так жалела ее, что силой укладывала в свою постель. Жермини лежала полчаса, час, не разговаривая, не смыкая глаз, неподвижных и подернутых дымкой страдания.
Однажды утром она не пришла. Мадемуазель взобралась на седьмой этаж, свернула в узкий коридор, пропитанный вонью отхожих мест, и дошла до двадцать первой комнаты, где жила Жермини. Служанка сразу стала просить прощения за то, что по ее вине мадемуазель пришлось подняться по лестнице, но она никак не могла спустить ноги с кровати: у нее сильные боли в животе и живот очень раздуло. Она попросила мадемуазель присесть на минуту и, чтобы освободить место, сняла подсвечник со стула, стоявшего у изголовья.
Мадемуазель села и несколько минут разглядывала эту нищенскую комнату для прислуги, одну из тех комнат, где врач принужден класть шляпу на кровать и где едва хватает места, чтобы умереть. Это была мансарда площадью в несколько квадратных футов; печи там не было, в слуховое оконце врывалось дыхание всех времен года: жара - летом, холод - зимой. В том углу, где потолок почти сходился с полом, был свален всякий хлам: старые чемоданы, дорожные мешки, кошелка, железная кроватка, на которой когда-то спала племянница Жермини. Вся обстановка состояла из кровати, стула и хромоногого туалетного столика с треснувшим тазом на нем. Над кроватью висел дагерротип мужчины в рамке, раскрашенной под палисандровое дерево.
Днем пришел врач.
- Так, так… По-видимому, перитонит, - заметил он, после того как мадемуазель рассказала ему об ухудшении состояния Жермини.
Он поднялся к больной.
- Боюсь, - сказал он, снова спустившись к мадемуазель, - что у нее абсцесс в кишечнике, связанный с абсцессом в мочевом пузыре. Это опасно… очень опасно. Скажите ей, чтобы она не делала в постели никаких резких движений, поворачивалась очень осторожно. Она может внезапно умереть в страшных мучениях. Я предложил ей поместить ее в Ларибуазьер, и она сразу согласилась, без всяких возражений. Не знаю только, как она перенесет дорогу. Впрочем, она проявила такую выносливость… в жизни не видел ничего подобного. Завтра утром я пришлю вам направление в больницу.
Когда мадемуазель снова зашла к Жермини, та лежала улыбаясь, повеселев от мысли, что ее увезут из этой комнаты.
- Вот увидите, барышня, - сказала она, - через полтора месяца я буду здорова.
LXIV
Назавтра, в два часа дня, врач принес направление. Жермини хотела ехать немедля. Мадемуазель предложила вызвать носилки из больницы.
- Ох, нет, - запротестовала Жермини. - Мне будет казаться, что я уже умерла.
Она думала в эту минуту о своих долгах: пусть заимодавцы видят ее на улице, - живую, до последней минуты на ногах.
Она встала и с помощью мадемуазель надела нижнюю юбку и платье. Жизнь сразу отхлынула от ее лица, кровь - от щек; казалось, у нее из-под кожи проступила земля. Держась за перила. Жермини спустилась по крутой черной лестнице в квартиру мадемуазель. Ее усадили в столовой, придвинув кресло к самому окну. Ей хотелось самой натянуть чулки: когда неверной, иссохшей рукой с трясущимися пальцами она немного приподняла юбку, худоба ее ног заставила мадемуазель содрогнуться. Новая приходящая служанка укладывала тем временем вещи Жермини, которые она хотела взять с собой: немного белья, стакан, чашку и оловянный обеденный прибор. Когда и это было сделано, Жермини окинула взглядом комнату, словно заключила ее в прощальное объятие, стараясь как можно больше унести в памяти… Потом глаза ее остановились на двери, в которую только что вышла служанка.
- По крайней мере, - сказала она мадемуазель, - я нашла вам честную женщину.
Она поднялась с кресла. Дверь захлопнулась за ней с прощальным стуком. Мадемуазель де Варандейль поддерживала, почти несла ее, пока она спускалась по парадной лестнице с шестого этажа. На каждой площадке Жермини останавливалась и переводила дух. Внизу она тяжело опустилась на стул, принесенный привратником. Толстяк, смеясь, уверял ее, что через полтора месяца она будет здорова. Она кивнула, с трудом выдавив из себя: "Да, да!"